Прикосновения

      Несколько дней проходят удивительно спокойно. Торью старается спать подольше, просыпается под утро, чтобы сделать клона, и засыпает снова. Клон готовит, уходит работать с документами — и развеивается к полудню, обеспечивая не самое приятное пробуждение. Зато проспать невозможно.       Торью просыпается медленно. Потягивается, изгибается, трёт лицо ладонями, нехотя умывается холодной водой — и привычно тянется к своим лекарствам. Она хорошо подобрала травы: ей сейчас гораздо спокойнее и легче, и хотя бы её клон может шутить с Мадарой. Она сама серьёзна, и все её мысли сосредоточены на одном вопросе. Что значит — быть хорошей женой?       Учиха замечает её задумчивость, но ни о чём не спрашивает.       Неделя проходит удивительно спокойно. Рутинно. Работа с документами, тренировки, сбор и анализ информации — сейчас Торью обращает внимание и на семейные пары: как общаются люди, как ведут себя, как проводят время вместе. Думает, чертит схемы. Ей всё время кажется, что эта сторона человеческих отношений — то, что просто недоступно её пониманию. Но это не причина, даже не повод не пытаться понять.       Неожиданно выдавшийся свободный вечер Торью решает потратить на себя и вообще никак не показываться в селении — ни как оригинал, ни как клон. Хочется наконец сделать хоть какие-то выводы, хочется поработать над новыми техниками… Хочется отдохнуть: слишком много людей, слишком шумно, слишком давит чужая чакра. В подземелье — тихо.       Здесь её и находит брат. Долго стоит на пороге, оглядывает стеллажи со свитками и папками, многочисленными банками и коробками, стол, на котором в строгом порядке разложены инструменты, оружие, черновики, кисти… Торью не оглядывается, но будто смотрит его глазами. Ей немного стыдно.       — Поговорим, отото?       Она прижмуривается. Ани-чан называет её так и тогда, когда они наедине, и это удивительно приятно. От этого тепло.       — О чём? — она поворачивается к нему, усаживается на край стола. Хаширама подходит ближе.       — О твоём замужестве и о том, что ты собираешься делать, — привычная мягкая улыбка — и совершенно серьёзный взгляд. — Что ты сейчас думаешь о Мадаре?       — Как и тогда, — она дёргает плечом, — быть рядом с ним — лучшее, что может быть в моей жизни. Хочу, чтобы ему было хорошо со мной.       — Что ты успела для этого сделать?       Торью прикрывает глаза, говорит монотонно, перечисляя, и старательно прячет эмоции:       — Более-менее изучила его предпочтения. Я знаю, что ему особенно вкусно, что он не любит, на что посмотрит с отвращением. Я могу достаточно хорошо читать его эмоции — даже не по чакре, иначе. Собрала статистику, изучила особенности взаимоотношений в семейных парах. Знаю, как вообще заключаются браки, сам ритуал.       — Хорошо, — едва заметный кивок. — Тебе нужна помощь?       Хочется отказаться, но Торью мучительно думает. Вроде бы, задавать такие вопросы брату — не самая лучшая идея, но если не ему, то с кем вообще об этом можно разговаривать? Кому можно настолько довериться? Не допрашивать же, в самом-то деле, какую-нибудь юдзё?       — Да, — тихо говорит она, уже чувствуя, как горят щёки. — Ани-чан… Я не знаю, как доставить удовольствие и не знаю даже, как его получить.       Растерянность — совсем не то выражение лица, которое она хотела бы сейчас увидеть. Хаширама долго молчит, соображая.       — Что, по-твоему, я должен сейчас сделать? — интересуется он.       — Хотелось бы, чтобы подсказал хотя бы, как это можно узнать, — Торью вздыхает. Ей кажется, что на плечи навалилась совершенно неподъёмная тяжесть. — Я не прошу тебя показывать.       Брат смотрит на неё. Долго. Молча. Она ждёт.       — Показывать я не стану. А вот рассказывать…       Торью молча хватает ближайший чистый лист и кисть, кивает — готова слушать, и усаживается прямо на пол. Хаширама — рядом.       Брат рассказывает долго и, как это у него порой бывает, бессистемно, то углубляясь в подробности, важные скорее ирьенину, то говоря о пошлостях, то упоминая моменты обычных простых отношений. Когда Торью уже кажется, что голова вот-вот лопнет от принципиально новых сведений, Хаширама замолкает. Некоторое время сидит, прикрыв глаза, затем настойчивее просит быть осторожнее в своих экспериментах. Торью кивает и благодарно смотрит, он чуть улыбается и уходит.       Хочется отвлечься, хочется, может быть, обсудить узнанное — и она создаёт клона. Приходит странная идея. Торью подходит ближе к клону, медленно ведёт пальцами по его — своей — гладкой щеке, обводит шрам, тихо вздыхает: да, эти отметины определённо не лучшим образом сказываются на её внешности, но она никогда не пожалеет, что они есть на её лице. Жёсткий упрямый подбородок, мягкие губы — и вечно взъерошенные волосы. Хенге?..       Клон, догадываясь о её мыслях, послушно замирает, немного изменив облик. Она выглядит очень странно с приглаженными волосами. Торью касается воротника, зарываясь пальцами в прохладный белый мех, и задумчиво хмыкает. Отец говорил, что она слишком похожа на мать, и ей же лучше, если у неё короткие волосы. Может, стоит отрастить?..       Клон ухмыляется. Хенге — и его волосы почти до пят, и одежда — белое кимоно, узорчатое, с хохлатыми чёрными цаплями по краю. Странно плавный жест — и видно только задумчивый взгляд, лицо закрыто рукавом. Так контрастно, так болезненно красиво — и она может быть такой?..       Торью не помнит, где и у кого она видела эту одежду, может, вообще придумала, но решает, что обязательно найдёт её. Но вот волосы… С её экспериментами это может быть просто опасно. Да и в бою — лишнее преимущество противнику… Сказал бы только кто об этом брату или Учихам.       Она фыркает. Клон вторит ей, скидывает хенге.       Торопливо, боясь передумать, Торью раздевается. Клон разбирается с постелью, усаживается, ждёт. Она медленно подходит, ложится. Заставляет себя раздвинуть ноги — и вздрагивает от осторожного прикосновения. Страшно…       — Свяжи? — она не открывает глаза.       Странно просить об этом себя. Клон послушно опутывает верёвкой её тело и быстро шелестит листками. Хмыкает. Касается снова, увереннее, влажными пальцами. Наклоняется, чтобы лизнуть. Это вызывает странные ощущения, очень похожие на боль, и хочется, чтобы они повторились. Клон сверяется с записями и удобно укладывается между ног. Лижет, прикусывает, слегка царапает бёдра. Торью сначала всхлипывает, потом скулит, пытается порвать верёвки, сбежать. Ей мучительно хорошо. Когда ощущения становятся совсем уже невыносимыми, всё тело словно сводит судорогой. С большим трудом удаётся расслабиться. Когда клон отстраняется, распутывает веревку и развеивается. Торью сворачивается измученным клубком. Закутывается в одеяло.       Ей уже просто плохо, и всё остальное — совершенно неважно.       Она засыпает. Проваливается в сон, глубокий и спокойный, кажется — вовсе без сновидений. Просыпается поздно, после полудня, и этот день, который она тратит на тренировку и отрабатывание с клонами новой техники, этот вечер — только её.       Закончив, она долго и тщательно отмывается, уходит к себе в комнату, расчёсывает волосы. Мысли спокойны и неторопливы, она лениво обдумывает рецепт средства, что позволит их быстрее отрастить.       Когда Торью уже укладывается спать, развеивается клон, оставленный возиться с документами. По вискам бьёт болью, заставляя тихо шипеть. Главное — не это. Брат попросил их обоих, её и Мадару, взять миссию в стране Ветра. Эти биджевы пески — последнее, что она хотела бы видеть, но это не та просьба, от которой можно отказаться. Придётся больше полагаться на молнию, чем на воду, придётся использовать весь свой талант сенсора.       Главное — ей на сон осталось всего лишь три часа, и надо быстро собрать всё необходимое для миссии. Всего-то отыскать нужные свитки и ящики со снаряжением…       Дело нескольких минут. Она торопится прилечь — но приходит Мадара. Слишком темно, чтобы видеть его лицо, он весь — тёмная, чёрная тень, и Торью тянется к нему, тянется коснуться. Губы — сухие, жесткие, шершавые, она целует украдкой их уголок — и уже чувствует себя счастливой.       Мадара касается её. Одежда падает на пол, её хочется с привычной педантичностью сложить — но не сейчас. Слишком важна, слишком нужна эта близость. Торью ловит его руку, оглаживающую её спину, и прижимает к себе, и скорее чувствует, слышит, чем видит, чужую усмешку.       — Я тебя хочу, — шепчет она и облизывает сухие губы. — Давно. Всегда.       Тихое хмыканье. Торью вздрагивает, чуть расставляет ноги, неловко трётся всем телом о жёсткую ткань балахона, прижимается ближе. Её кожа удивительно светлая в этом сумраке, кажется почти белой.       Удар. Торью тихо вскрикивает, но не двигается. Ей кажется, что чуть ниже поясницы отпечаталась вся ладонь, это больно — но до странности приятно. Хочется ещё, боли, удовольствия — неважно, это же Ма-да-ра, — и она послушно приподнимает подбородок, замирая, когда сильные пальцы сжимаются на её горле. Сложно дышать, сложно балансировать на цыпочках, но ками-сама, как же это хорошо… Торью не может представить себе большей уязвимости и беззащитности, и ей важно, что Мадара видит её такой, что ему это можно, и можно — большее.       Она открывает глаза и ловит его взгляд, впервые без страха глядя в шаринган. Он смотрит спокойно.       — Позволишь? — Торью тянется к его одежде, замирая. Недоверчивое хмыканье, кивок. Изумлённая собственным спокойствием, собственной смелостью, она стаскивает с него балахон, тянется к поясу — и просто отлетает к стене, отброшенная аккуратным — не покалечить — ударом.       Оставшееся Мадара скидывает с себя сам и шагает к ней. Торью чувствует себя птицей перед змеёй. Будто в иллюзию попала… Послушно протягивает руки, позволяя спутать запястья, становится на колени, прогибается — и тихо всхлипывает, чувствуя его пальцы внутри, расставляет ноги чуть шире.       В его хмыке слышится скорее одобрение — и его ладонь ложится на загривок, скользит к горлу. Торью жмурится. Шумно и часто дышит, задыхается. Удовольствие — яркое, болезненное, вспыхивающее с каждым его движением, от него тело напряжено, от него хочется сбежать, оно мучительно — но это невыносимо правильно и прекрасно.       Она прикусывает свою руку, чтобы молчать.       И — просыпается. Мгновенно. Привычно «прислушивается»: рядом никого нет и не было.       Три часа ночи. Пора идти.