Назову тебя

Когда он ночами неподвижно сидел на краю кровати и смотрел на небо сквозь зарешеченное окно, Олли звал его Совой. Когда он запоем читал Хемингуэя, не обращая внимания абсолютно ни на что, Олли обзывал его Статуей и дико злился. Ему не нравилось сидеть молча, считая минуты до прогулки, обеда и ужина. Хотелось поговорить обо всём и ни о чём, вновь услышать какую-нибудь сказку — пусть не новую, всё равно. Но сосед был неумолим — он рассказывал истории только тогда, когда сам этого хотел. И когда он рассказывал… Олли готов был называть его Христом, хотя и знал, что этого делать нельзя. Он слушал его жаднее, чем проповеди в церкви в детстве, впитывал каждое слово, просил ещё и наконец засыпал, переполненный впечатлениями — и видел сны. Потрясающие, яркие сны. О Вороньем Короле, живущем на дубе, который доверху набит несметными богатствами, о русалках в речной запруде, о жестоком подземном народе с каменными сердцами, о людях-чайках… А потом наступал новый день, новая сказка и новый сон. А когда он звал его по имени, внутри Олли словно зажигался ласковый, тёплый свет. Парень замирал, едва слышно выдыхая: «Да?» — и чувствовал, как язык спотыкается о неоконченное предложение. Он не мог нормально обратиться к своему соседу, хоть и жил с ним в одной палате уже полгода. Потому что не знал, как его зовут. И это сводило с ума. Хотя в последнее время — не только это. * * * А ведь при первой встрече Олли до того его испугался, что растерял все слова. Высоких людей парень всегда немного побаивался, а у этого человека к тому же был какой-то особенный взгляд, цепкий и хитрый. Олли не верил ни в гипноз, ни в прочую подобную ересь, но стоило соседу один раз посмотреть на него — и он покорно застыл, как кролик перед удавом, холодея от страха. Черноволосый мужчина поднялся с кровати, неторопливо приблизился к нему, придирчиво осмотрел, кривя губы в усмешке, и процедил — презрительно и надменно: — Ну и сколько тебе, малыш? Пятнадцать есть? Этот вопрос словно привёл Олли в чувство. Он стиснул в руках узел с бельём, чувствуя, как жар подступает к щекам. От ярости даже перехватило дыхание — ну вот, опять! Да, он маленького роста, да, из-за очень светлых волос и острого лица, на котором никак не желает расти щетина, он до сих пор выглядит, как подросток. И что? Неужели каждый встречный будет ему на это указывать? — Мне двадцать два, — с ненавистью произнёс он. — И я — не малыш, меня зовут Олли! А ты… ты кто вообще такой? Старожил оскалил зубы в жутковатой ухмылке, скривил лицо и рявкнул по-собачьи. Олли в ужасе подскочил, а сосед расхохотался: — В штаны не наложи, цыплёночек! Ладно уж, — он отошёл к своей постели и взял в руки книгу, которую отложил, когда парня завели внутрь, — занимай место, малыш. Обещаю, что не скушаю. Даже если очень проголодаюсь. Называть меня можешь как угодно — у меня нет имени, и мне плевать. — Да и мне тоже, — зло процедил в ответ Олли. Он настроился на то, что с этим «шутником» он будет враждовать и ругаться каждый день — но в первые же сутки понял, как жестоко ошибся в своих предположениях. Как оказалось, на кровати, которую он занял, не было одеяла. Это обнаружилось уже поздно вечером, и говорить кому-то смысла не было. — Что же тебе делать… — размышлял сосед, сидя на своей кровати и глядя на Олли так внимательно, как будто это была его собственная проблема. — А, точно, знаю. Я знаю того, кто может принести тебе одеялко. — Да ладно, — кисло скривился Олли, — и кто же это? — Это я, — совершенно спокойно ответил мужчина. С этими словами он взял своё одеяло с кровати и перетащил на соседнюю. — Держи, маленький. Утром будет холодно, ты замёрзнешь. — Ничего мне от тебя не надо! — рявкнул в ответ парень. Тогда сосед подлетел к нему, схватил за плечи, встряхнул и зло прошипел: — Либо ты сейчас берёшь одеяло, либо я тебя задушу! Под весом таких аргументов Олли, разумеется, согласился. Но дал себе зарок, что больше никогда не примет помощи от этого… …психа? * * * Увы, обещание сдержать не получилось. Сосед помогал ему ещё много раз, не дожидаясь, когда его об этом попросят. Молча и спокойно он отогнал тех, кто пытался забрать у Олли стул в столовой, принёс цветные карандаши и бумагу, когда парня выгнали из арт-класса за то, что он разбрызгал краску по стенам во время припадка (всего-то один раз таблетки принять забыл), натащил откуда-то журналов, чтобы ему было не скучно. И на вопрос, почему он так поступает, сосед однажды ответил — просто и ясно: — Я помогаю тебе, потому что ты напоминаешь мне моего друга. — Правда? — заинтересовался Олли. — А чем? Об этом безымянный говорить не пожелал — только нахмурился и отвернулся к стенке. На одну секунду застиранная больничная рубашка сползла с его плеча, и парень заметил на его груди красно-бурые неровные шрамы от ожогов. — Ничего себе «боевые отметины», — пробормотал Олли, делая несколько шагов к кровати. — Кто это тебя так? — Добрые люди, — произнёс мужчина и добавил, не оборачиваясь. — Сделаешь ещё шаг — прихлопну на месте, ясно? Это было сказано таким холодным и злым тоном, что парень ясно понял — лучше пока ничего не спрашивать. А то вдруг и правда сосед его прихлопнет, вдруг он… …маньяк? * * * Безымянный не был похож на маньяка — и всё же испытывать его терпение явно не стоило. И Олли решил не нарываться. Хотя ему очень хотелось расспросить соседа о том, за что он попал сюда, долго ли здесь находится, почему все остальные больные шарахаются от него или отводят взгляд, когда сталкиваются с ним на прогулке. Почему даже санитары не хотят называть его имя — Олли спрашивал и не раз! — и только издевательски ухмыляются и подзуживают: «А чего же ты у него не узнаешь?» А парня просто распирало от любопытства — особенно после ночи, когда он случайно услышал, как безымянный говорит по-немецки. Олли тогда не спалось. Он переворачивался то на тот, то на другой бок, прижимал к себе подушку, кутался в одеяло, считал овец — ничего не помогало. Совершенно отчаявшись, парень зажмурил глаза и уткнулся в подушку, надеясь хоть так уснуть… и вдруг услышал скрип пружин на соседней кровати. А за ним — возню и шаги. Осторожно приоткрыв один глаз, он увидел что безымянный стоит возле окна, опершись локтями на подоконник, и задумчиво смотрит на луну, сияющую в небе. В молчании прошло минуты две, и Олли хотел уже отвернуться, но тут сосед глубоко вздохнул, опустил голову и произнёс: — Traumland Dieser Weg war seltsam und verlassen, nur von bösen Engeln heimgesucht, wo ein Trugbild namens Nacht als König, stolz auf einem schwarzen Thron regiert. * Он говорил неторопливо, соблюдая паузы и интонации — видимо, читал по памяти какое-то стихотворение на немецком языке. Парень не понимал ни слова, но страстный, бархатный баритон с лёгкой хрипотцой ласкал его слух, заставляя восхищённо замирать. Он даже не представлял, что простые стихи можно читать так же красиво, как и молитву — и ни разу не испытывал такого удовольствия, слушая чей-либо голос. Сладкая истома разливалась по всему телу, а мягкая речь звучала и звучала, обволакивая, убаюкивая… Но тут сосед запнулся — и Олли вздрогнул, будто его укололо ледяной спицей. Ещё больше он перепугался, когда до его слуха донёсся тихий плач. — Не помню… — пробормотал мужчина. — Не помню. Забыл… Он уронил голову на руки и горько зарыдал. Олли поспешно прикрыл глаза, чувствуя странную неловкость — ему хотелось подняться с постели, подойти к безымянному, обнять, прижать к себе и успокоить. Чтобы не стонал так жалобно, заставляя вспоминать о том, что точно так же когда-то плакал и он сам. Плакал и каялся, каялся и плакал… пока в один момент не осознал — что бы он ни делал, он навсегда останется убийцей. Он — псих, опасный для общества. И ничто на свете этого не изменит. Эта безжалостная истина иссушила все слёзы. Вне всяких сомнений, и этот странный мужчина носил в себе какую-то горечь. Парень думал, как же они в этом похожи, и ощущал нечто вроде сострадания к собрату по несчастью. Хотелось поговорить с ним, чтобы хоть немного уменьшить боль (и свою, и его), но увы — сосед был настолько неразговорчив, насколько это было вообще возможно. Олли долго думал, как можно расположить его к себе, и наконец понял, что лучший способ — сделать что-нибудь приятное. Но что он мог? Если бы ему приносили какие-то передачи из дома, он бы мог поделиться с ним чем-то вкусным. Если бы у него была какая-нибудь книга, он бы мог её подарить. Если бы у него был чай… Поразмышляв ещё немного, он пришёл к грустному выводу — у него нет ничего такого, что он мог бы подарить или отдать. С грустью вздохнув, он перевёл взгляд на стену с облупившейся краской… …и придумал? * * * Он решил аккуратно вырвать как можно больше ярких картинок из журнала и украсить серую стену над кроватью соседа, пока тот будет на прогулке. Идея казалась великолепной, и с первым пунктом получилось более-менее, а вот со вторым… — Осторожнее, Олли! — сильные руки мужчины едва успели подхватить его, когда матрас «поехал» под босыми ногами и парень чуть не улетел на пол. — Ты чего туда полез? Олли не нашёл слов для ответа. Не от страха. На несколько мгновений он совершенно потерялся, видя, как смотрит на него безымянный. С горечью, с испугом, с едва уловимой нежностью, затаившейся в глубине карих глаз и в уголках волевого, красивого рта. Он поймал себя на мысли, что любуется этим лицом и уже смыкает руки за спиной соседа в замок, прижимаясь теснее, чтобы… …почувствовать его губы на своих? В этот момент Олли готов был назвать его Желанием. — Эй, ты чего, маленький? — сосед рассмеялся. — Тебя потискать? Парень дёрнулся, отстраняясь — и только сейчас осознал, что безымянный держит его на руках. — Эй, поставь меня! — возмутился он тут же, и сосед весело спросил, осторожно усаживая его на кровать: — Тебе точно не пятнадцать? Ты такой лёгкий. — Таскать на руках меня прекратили года в три, — недовольно буркнул Олли. — И перестань относиться ко мне, как к малышу, а то получишь! — Прости, — безымянный вновь наградил его улыбкой, на этот раз снисходительно-ироничной. — Просто хочу тебя защитить. Без обид, но мне кажется, что ты в этом нуждаешься. Олли не обиделся. После того, как шесть лет назад в порыве неконтролируемой ярости он убил своего друга, все отвернулись от него. В целом мире не осталось ни единой живой души, которая протянула бы ему руку помощи и защитила — а ведь ему так нужна была защита… Особенно во время припадков, когда он превращался в яростное чудовище, крушащее всё вокруг. Он не хотел быть таким — но не было больше ласковых объятий и тихих песенок, от которых демон, живущий у него внутри, на время затихал, переставая извергать непристойные ругательства. Были только горькие таблетки, после которых конечности по-прежнему время от времени дёргались, а голова становилась тяжёлой, как чугунная кастрюля. Кочуя от клиники к клинике, парень потерял всё — вещи, фамилию, спокойный сон, прошлое, слова молитв. И просто проживал день за днём, ничего не чувствуя. Он прекрасно знал, что проклят, что его жизнь кончена, и просто нёс свой крест в гордом одиночестве, ожидая смерти и адского пламени. Он застыл, закрылся, заледенел… а безымянный своей помощью и объятиями словно бы разбудил в нём что-то, и ему начало казаться, что, возможно, он не совсем ещё пропащий человек, раз его так… …любят? * * * Олли хотелось верить в это, даже если реальность подтверждала обратное. Хотя после случая с «подарком» безымянный стал разговаривать с ним куда охотнее, он по-прежнему не желал рассказывать о том, что с ним случилось и за что он осуждён, и на все вопросы отмалчивался или отмахивался. И только один раз сболтнул лишнего — когда парень решился спросить у него, откуда он так хорошо выучился говорить по-немецки. — От отца, — мужчина отвлёкся от окна (в тот день на улице разыгралась нешуточная буря, поэтому больных не выпустили гулять) и посмотрел на Олли. — Мои предки были из Германии. Поэтому он чуть ли не силой заставлял меня учить язык, твердя каждую минуту, что я должен помнить о своём прошлом. — Заставлял тебя учить немецкий? — парень задумался. — А имя у тебя тоже немецкое? — У меня нет имени, — оборвал его сосед. В грозовой полутьме Олли не смог хорошенько разглядеть его лица, но по гневному, язвительному тону понял, что тот взбешён. Он попытался смягчить ситуацию и сказал примирительно: — Послушай, я тебя понимаю. Ты винишь себя за то, что совершил, и стремишься забыть всё, что связывает тебя с теми событиями. Но от того, что ты будешь бесконечно пытаться сбежать от своей вины, лучше не станет. Будь сильным — прими то, что ты совершил и осознай, что ты виноват. Безымянный резко повернулся к Олли одновременно со вспышкой молнии за окном. И тот застыл от страха и восхищения — настолько свирепым… и красивым было сейчас его лицо. — Хочешь знать правду, Олли? — процедил мужчина. — Меня осудили за то, чего я не делал. Я — невиновен. Весь мир считает иначе, но это так. Я не совершал тех преступлений, которые мне приписывают! — Так не бывает, — резонно возразил парень. — Никого не судят просто так. А если ты не помнишь, что делал, или не контролировал себя — это не значит, что ты невиновен. Сосед ощерился и рявкнул: — Заткнись, мелкий! — а потом отвернулся и ушёл к кровати, демонстрируя, что диалог окончен. После этого он не разговаривал с Олли два дня, даже в столовой поворачиваясь к нему спиной. А тот впервые понял, как дорого для него общение с этим мужчиной. Они не были дружны, не болтали слишком много, и всё же как-то притёрлись, живя бок о бок, сблизились, спасаясь от одиночества… и рядом с ним ему почему-то было так спокойно, что даже судороги, казалось, прошли. А теперь, глядя на хмурое и злое лицо безымянного, парень чувствовал какую-то щемящую пустоту и холод. Он знал, что поступил как идиот, брякнув ерунду, знал, что должен извиниться — и смущался, не зная, как это сделать. Подходил, пытаясь взять за руку — и отскакивал, наткнувшись на холодный взгляд. Открывал рот, чтобы заговорить — и не мог произнести ни слова. Смотрел в глаза — и краснел до ушей. А потом мысленно ругал себя последними словами — за трусость и тупость. И кто знает, сколько времени это всё продлилось бы — если бы безымянный снова не помог ему и сам не сделал первый шаг. На второй день, после ужина, когда Олли строил всевозможные планы примирения, прокручивая в голове то ту, то другую фразу, мужчина вдруг отложил книгу, взглянул на него — спокойно, по-доброму — и произнёс: — Ты строил когда-нибудь запруды на реке? — А? —  парень аж подскочил на кровати. — Чего? Зачем? — Для русалок, — непринуждённо объяснил собеседник, будто изумляясь, как можно не знать таких простых вещей. — Те, что жили в морях, давным-давно умерли, и люди решили сохранить хотя бы речных. Выловили нескольких, и… впрочем, тебе неинтересно? — Что ты, разумеется, интересно, — поспешно заявил Олли, усиленно кивая. — Рассказывай. — Я так и думал, — мужчина как будто этого и ждал. В мгновение ока он спустил ноги с кровати, подался вперёд, глядя ему прямо в глаза, и тихо, вкрадчиво заговорил. — Слушай. Однажды мы с моим другом Марко пошли купаться на речку… И это была первая сказка — первая из многих, рассказанных в долгие и безрадостные зимние вечера. Простые и бесхитростные, эти истории напоминали о детстве — и от этого парню становилось по-доброму грустно. И постепенно он начал чувствовать, что с каждым днём всё сильнее привязывается к своему соседу — доброму безымянному волшебнику. Но тот не спешил сближаться. — Скажи мне, как тебя зовут… — каждый раз спрашивал Олли, засыпая после очередной сказки. А сосед, сидящий рядом, тихо отвечал, приглаживая его волосы: — У меня нет имени. Назови меня сам, если хочешь. «Придурок», — вертелось на языке парня, но он ничего не говорил, боясь разрушить ту хрупкую атмосферу чуда, что витала над ними обоими в такие моменты. Словно они были не в опостылевшей тесной палате, где каждый сантиметр пропах спиртом и лекарствами, а в уютной детской, и безымянный вот-вот включит ночник, чтобы маленького Олли не пугали ни Дрёма, ни Бука. И поцелует… хотя бы в лоб. Но поцелуя не было, и Олли засыпал, разочарованный и расстроенный, надеясь на следующий вечер, когда… …всё изменится? * * * Всё изменилось весной, когда на клёнах в больничном саду начали зеленеть почки и молодая трава проросла из грязи, отчего двор стал напоминать уютный зелёный лужок. Вернувшись с прогулки, Олли застал соседа в комнате лежащим на кровати и сжимающим в руке мелкие клочки какого-то письма. — Es ist meine Schuld…** — с трудом выговаривал он. — Meine Mutter ist getötet worden. *** Он был страшен — по бледному до белизны лицу катились крупные слёзы, левая ладонь, лежащая на сердце, мелко тряслась, а пустые глаза были широко распахнуты — как будто он пытался увидеть небо сквозь потолок. — Что с тобой? Что? — в ужасе выкрикнул парень, кидаясь к нему. Но безымянный не повернул головы, только продолжал повторять: «Es ist meine Schuld». И в другое время Олли обязательно бы спросил, что это значит, но сейчас это его вообще не волновало. — Посмотри на меня… — лихорадочно зашептал он, заглядывая в покрасневшие от слёз глаза. — Посмотри на меня, прошу, посмотри… — М… Марко? — медленно, будто в бреду, произнёс безымянный, переводя на Олли отупевший, холодный взгляд. — Марко, это ты? — Нет, нет, я Олли, — забормотал парень, прикасаясь к его лицу и вытирая большими пальцами слёзы со щёк. — Твой сосед по палате… ты помнишь? Не плачь, не плачь… Всё будет хорошо. Он говорил и говорил: убеждая, уговаривая, успокаивая, — и взгляд соседа постепенно становился осмысленнее, а к щекам приливала краска. Наконец он задышал свободнее, поднял руку — и оттолкнул Олли от себя, да с такой силой, что тот шлёпнулся на пол. — Уходи, — свирепо процедил безымянный сквозь зубы. — Нечего подсматривать. — Ничего я не подсматривал! — Олли потёр ушибленную поясницу. — Я просто хотел тебя успокоить! Видимо, не надо было! Сосед поднялся и отошёл к столу, чтобы попить воды. — Что я говорил? — бросил он через плечо. — Бормотал что-то по-немецки про свою мать, — сердито пробурчал парень, поднимаясь на руках и садясь на его постель. — И звал Марко. — Вот как? — безымянный недоумённо посмотрел на бумажки в своей руке и высыпал их на стол. — И ты что-нибудь понял? — Нет. — Что ж, тогда я могу быть спокоен. Он принялся шумно пить из стакана, и на некоторое время в комнате воцарилось молчание. Олли вытер руки о серое застиранное покрывало и тихо сказал: — Я давно понял, что ты очень несчастен. Потому что одинок. Знаешь, я ведь и сам такой. Моя семья отреклась от меня, как только меня осудили. А с твоими что? Мужчина вздрогнул, как будто его ударили хлыстом, и резко обернулся. — Ты плачешь по ночам. Они тебе снятся? Губы безымянного задрожали. — Какие-то отморозки… убили мою мать… — с болью произнёс он, глядя себе под ноги. — Убили за то, что я якобы сделал. Убили за то, что «воспитала чудовище». Но я не чудовище! Горько взвыв, он в два шага пересёк комнату, сел на кровать и затих, обхватив голову руками. Олли осторожно поднялся, приблизился к нему и присел на корточки, чтобы заглянуть в глаза. — Понимаю, это больно, — мягко сказал он. — Знаешь, я часто думаю о том, что если бы у меня была машина времени, и я смог бы вернуть всё назад, я никогда в жизни так не поступил и скорее убил бы себя во время припадка, чем причинил кому-то боль. Но сделанного не вернёшь. Прими свою судьбу, поплачь по умершим и помолись о живых, если умеешь. А я буду молиться о тебе, потому что ты добрый. Всегда буду. Каждый день. Верь мне. Безымянный поднял голову, и парень изумился, увидев, как удивительно преобразила его тихая печаль. Слабая улыбка, тёмные выразительные глаза с блестящими в них слезами, растрёпанные иссиня-чёрные волосы, обрамляющие побледневшее лицо — всё это казалось Олли поистине прекрасным. — Ангел, — почти неслышно прошептал он новое имя. И коротко вздохнул, когда горячие ладони коснулись щёк и сосед склонился к нему, почти задевая губами его губы. — Как ты похож на Марко, — жадный шёпот прорезал тишину, заставляя парня вздрогнуть, — у него такие же синие глаза, такие же золотистые волосы. А когда ты улыбаешься, я слышу, как он смеётся… Олли всегда смеялся над теми, кто говорил о том, как слепа и безумна любовь с первого взгляда, думая, что только дураки позволяют себе терять голову от чьих-то красивых глаз. А сейчас он и сам был дураком: голова закружилась, словно от дурмана, и всё пропало — и обшарпанные стены палаты, и решётки на окнах, и болезненный жёлтый свет. Остался только безымянный и его прекрасные губы. Губы, что были так близко… Влажные, пухлые, чуть приоткрытые, должно быть, такие же тёплые, как руки, что сейчас согревали его лицо. И от всех мыслимых и немыслимых желаний осталось лишь одно — прикоснуться к ним. — Если бы ты знал, как я тоскую по нему… В последний раз я видел его, когда мне было двенадцать — через решётку в зале суда. Он был рядом с родителями, а я… — мужчина отстранился. — Олли, меня осудили, но я невиновен, понимаешь! Я никого не убивал! И я не должен здесь быть! Я не должен здесь быть! Я должен быть с ним! Парень печально вздохнул, услышав это. — Мне всё равно, виновен ты или нет, — тихо произнёс он, глядя прямо в глаза безымянного. — Сейчас ты со мной… и больше мне ничего не нужно. Да, я — не Марко, которого ты так любишь. Я — псих и убийца. Я псих и убийца, и я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю. Несмотря на то, что даже не знаю твоего имени. Ты мне нужен. Мужчина смотрел на него с изумлением — но без страха. Словно не понимал, верить ему или нет. Наконец лёгкая улыбка тронула его губы, и он ласково выдохнул, подавшись вперёд: — Олли, спасибо, что ты есть… — Я… — Олли забыл всё, что хотел сказать, когда безымянный коснулся его губ своими. Нежно, трепетно, осторожно — словно боялся, что причинит боль излишней напористостью и страстью. Но парню хотелось большего, и поэтому он обвил шею возлюбленного руками, притягивая его к себе и углубляя поцелуй. За первым поцелуем последовал второй, куда более страстный и долгий, третий, четвёртый. Олли нежно обводил языком вожделенные губы, проникал им внутрь полуоткрытого рта и скользил по языку мужчины, лаская его. И безымянный наслаждался этим и стонал в поцелуй, ещё теснее прижимая Олли к себе. — Давай поиграем, — прошептал парень, вплетая пальцы в его волосы. — Если я угадаю твоё имя, ты меня остановишь. Тебя зовут — Наваждение? — Не угадал, — ехидно ухмыльнулся в ответ сосед, ложась на кровать и увлекая его за собой. — Следующая попытка. — Тогда… — Олли прикусил кожу на шее любовника и услышал тихий вздох, — дай мне немного времени. От волнения путаясь в пуговицах, он торопливо расстёгивал больничную одежду на безымянном, чтобы поцеловать, укусить, тронуть языком, затаврить каждый сантиметр его кожи. Возлюбленный постанывал, подаваясь ему навстречу, и эта покорность пьянила и заводила не хуже любого афродизиака. — Твоё имя… Нежность? — шептал парень, поглаживая подушечками пальцев его мягкие соски. — Нет… — выдыхал в ответ мужчина, стягивая с него майку и проходясь ладонями по спине. — Подумай ещё… Ягодицы Олли обожгло холодом, и всё внутри вспыхнуло от возбуждения, когда любовник шлёпнул его по голому заду. Застонав, парень прогнулся в спине, подставляясь под новый удар, и прошипел: — Сильнее… Чёрт… — Мне нравится это имя, но нет, ты ошибся. — Жаль! — едва не заорал Олли, когда ощутил новый удар, сильнее предыдущего. — Ох, не наказывай меня, дай подумать… Он выписывал языком на животе мужчины влажные дорожки, покусывал прохладную кожу лобка, проходился языком по стоящему столбом пенису — и упивался низкими, гортанными стонами любовника, пылая от возбуждения. А уж когда тот притянул его к поцелую и принялся гладить большим пальцем головку его члена, размазывая по ней выступившую смазку, — ощутил, что больше не выдержит. — Я хочу знать, просто хочу знать… твоё имя… — лихорадочно бормотал он, касаясь губами его шеи. — Ты же любишь меня, родной мой, мой хороший… скажи, скажи… Но любовник, разомкнув губы, выдохнул лишь протяжное: «А-а-ах…» Через несколько секунд Олли кончил вслед за ним и, ослабев, затих у него на груди, пытаясь восстановить дыхание. — Я назову тебя… Любимый… — произнёс он, касаясь губами влажной щеки лежащего рядом мужчины, и прикрыл глаза. Всё изменилось для него в этот день, и назад пути уже не было. Но ему и не хотелось возвращаться. Рядом был тот, кого он полюбил —  по-глупому наивно, но искренне, — и ничего другого он знать совершенно не желал. * * * Штефан Музиоль молчал, нежно перебирая волосы уснувшего рядом человека. Он боялся, что кто-нибудь внезапно (хотя такого никогда на его памяти не случалось) может заявиться к ним в палату и увидеть их обнажёнными в объятиях друг у друга, но будить Олли не хотелось. Он слишком сладко спал, и Штефан молился, чтобы эти минуты продлились подольше. И не только потому, что ему это нравилось. «Назвать имя, говоришь? — думал он. — Помнишь, Олли, тот громкий судебный процесс одиннадцать лет назад? Тогда судили одного мальчишку, которого нашли с окровавленным ножом в руке около старой шахты, где лежали трупы пятерых растерзанных детей. Почему все решили, что именно он совершил преступление? Не знаю. Вот только после этого за ним на долгие годы закрепилась слава детоубийцы. И знаешь, кто был этот мальчишка? Я. Я — „живодёр Музиоль“, которого боится и проклинает вся страна. Моё имя — это клеймо, это смерть. Я — прокажённый, и этого не изменить. Когда-нибудь ты узнаешь, кто я. И отвернешься от меня, как и все, кого я знал и любил. Но не сегодня. Нет, не сегодня». Олли тихо вздохнул, утыкаясь носом ему в шею, и прижался теснее. Мужчина улыбнулся и прошептал едва слышно: — Я тоже тебя люблю.