***
Кровь вытекала изо рта тонкими, влажными струйками — рывками, в такт измученному сердцу, пачкала щеки, подбородок, шею и плечи, и с каждым сиплым вздохом, с каждым коротким кашлем её становилось все больше и больше. Полуприкрытые глаза уже едва видели, в голове стоял противный, тихий шум, словно отзвон колокола, а шевельнуть даже пальцем не было никакой возможности: тело уже почти не ощущалось, не осталось даже боли. Почти… Крупная ладонь осторожно скользнула по щеке мощными когтями, пробуждая от предсмертной полудрёмы и, — на одной голой воле, соскоблив остатки крох тех сил, что ещё теплились в истерзанном теле, — девушка повернула голову и поцеловала оказавшиеся совсем рядом костяшки, едва не раня окровавленные губы о зазубрины снежной чешуи. — Дыши, девочка моя. Дыши, — голос господина, казалось, был ровным и спокойным, но где-то в его хриплой глубине ощущалась затаённая грусть. Голубые глаза встретились с ядовито-жёлтыми, пылающими тьмой зрачка, да так и застыли, выражая всю любовь и боль, скопившуюся внутри, а затем медленно закрылись. — Мой повелитель… — мужчина замер на миг, наслаждаясь тем, с какой верой и нежностью звучал надломленный болью голос. Он, несомненно, будет скучать по ней. Скучать и ревновать, зная, что скоро у той появится новый хозяин, что удостоится чести называться Мастером. И, на одну-единственную секунду, позволил идее приказать ей отказаться от учителя там, где она окажется, завладеть его сознанием. Быть последним, кому принадлежит её верность. Остаться незаменимым. Избранным. Усмешка искривила его нечеловеческие черты так, что незнающий принял бы её за жуткий оскал. Да, и пускай, что поступить так значило предать те незамутнённые веру и любовь, что его ученица питала к нему: она, конечно, исполнит его волю, — просто потому, что не может иначе, — и даже вряд ли поймет, какая это ошибка… А может, не успела бы понять, ибо кто защитит бы её, такую ещё юную и слабую?.. Такую уязвимую… Такую покорную и тёплую… И такую… удивляющую… своей несовершенной, хрупкой красотой… Оставить её без Мастера всё равно, что позволить погибнуть сейчас. Разве для этого пошёл тринадцатый мечник Тёмной дюжины против всех традиций, спасая свою ученицу от Проклятия?.. Впрочем, для него и для этого мира ей все равно придётся умереть. Тонкий стан медленно разъедало, словно на её плоть лился яд Мирового Змея. Послушница не кричала, не скулила, только смотрела повлажневшими глазами из-под полуприкрытых век невидящим взглядом, оставаясь верной его последним приказам — «оставаться в сознании» и «дышать». Её сердце билось так сильно, словно готовилось пробить грудную клетку и спастись. Волосы вымокли в крови, растекавшейся по белому камню рыжими и чёрными разводами. Врезанные вглубь руны наполнились светом. — Надеюсь, ты справишься, моя бедная девочка… — тихо произнёс дракон, зная, что отчаянная рыженькая девчонка уже не слышит его. Рыжая… Когда-то он так и назвал её, на старом наречии, — «Кхамали», — что означало как масть, так и непохожесть на других. Даже провел первое, в её короткой жизни, имянаречение. Наложил еще одну печать, еще одно клеймо, в очередной раз заявляя свое право владения. Никто и никогда не сказал бы, что драконы не жадны… Эта диковатая, умненькая малышка была не просто оружием или инструментом: она была такой живой, такой отчаянно-надломлено-не-сломленной, так стремилась вверх, к собственному мастерству, жадно вырывая и выгрызая знания из каждого, кто давал малейший шанс… даже если цена казалась непомерно-высокой… От того её спина была так сильно расцвечена длинными тонкими шрамами, оставшимися от первого Мастера, — лорд Ам’Ларуз не зря в своё время получил титул Кнутобойца, — что напоминала плотную ловчую сеть. Третий магистр ордена Бескрылых был безумно ревнив, и история его разбитого сердца была навечно запечатлена на коже молодого тела, слишком рано осознавшего, что и им можно заплатить за знания, если есть возможность, и цена эта будет самой мизерной из того, что порой требовали Мастера от чужих учеников, позарившихся на их секреты… Но, в то же время, выживанию старый человеческий воин учил великолепно: маленькая Джан`ксай`раш успешно прошагала под его рукой всю войну с Бездушными, от начала и до конца, войдя в довольно короткий свиток воспитанников Ордена, переживших её. Не поэтому ли так смешно и грустно, что умирала его рыжая девочка именно сейчас, и от чьей руки?! Приняв на себя удар отравленным клинком, предназначавшийся её Мастеру — от собственного сына! Предателя он убьёт позже, без сожаления, но его ученица!.. Столько лет, столько сил, столько умений… Такой потенциал!.. Невосполнимая потеря. За это змеиное отродье будет корчиться ровно столько, сколько Барахназ вообще сможет растянуть наказание, оставляя того живым и в сознании, прежде чем раскроит чешую и распахнет ребра, словно страницы книги, вытащит и возложит влажные хлюпающие легкие на плечи, над обломками вырванных крыльев, выскоблит трусливое трепещущее сердце и отдаст в подношение богам — в конце концов, зачем ему порченная кровь?.. — Мастер!.. — хрипло вскрикнула Кхамали, выгнувшись так, что кости затрещали. Но мужчина не сделал и шага в её сторону, только закрыл чувствительные глаза, пряча зрачки от раздражающего света, охватившего её тело. Зарево держалось несколько минут — столь долгих, что он многое успел подумать, несколько раз передумать и пожалеть… В один миг ему даже захотелось убить её и остаться последним… Но порыв оказался задушен в зародыше: он и так будет не последним, но единственным, ибо ни один Мастер никогда не спасал своего ученика. Умереть за Господина — привилегия, ещё большая привилегия — жить для него. Принимать и хранить эту верность — честь. И он добровольно отказывался от этой чести. Она оценит. Его глупая, но такая умная девочка. — Не забывай меня, девчонка. И живи! — глухо рыкнул дракон, и тотчас она рухнула, словно марионетка, лишившаяся ваги кукловода. Опала заходившаяся частым дыханием обнаженная грудь, застыли и померкли голубые глаза, обмякло изломанное и искаженное ритуалом тело. Тринадцатый мечник Тёмной дюжины знал — она услышала его приказ и выполнит, во что бы то ни стало. И лишь теперь, в тишине древнего ритуального зала, глухо взревел, оплакивая свою потерю.Где-то очень-очень далеко.
Далеко-далеко.
Красные губы и красные щеки, звонкий детский смех, босые ноги, поспешно уносящие из подлеска, полного крупных красных ягод. Мягкая трава, влажный мох и колкие ветки — всё равно, всё равно, она смеётся и танцует, она — ребенок золотисто-зеленых долинных рек и еловых рощ, вода ручьев гонит маленькое, но сильное сердце, солнечными лучами и беличьим мехом блестят волосы, и мир приветствует радостный оскал окрашенных малиново-красным губ. …Красный-красный-красный…
…Красный-красный-красный…
…Красный-красный-красный…
Тонкие мозолистые пальцы накрывают губы, не давая хрипу покинуть полный кислоты и горечи рот, тело извивается, изгибается, бесшумно-безмолвное, пятки упираются в мягкий матрас, скользят, путаясь в одеяле, пока позвоночник не заскрипел от натуги, выгнутый не хуже тисового лука. Она не падает — это может вызвать шум, это может привлечь внимание. Вместо этого худые руки ловят тело и плавно опускают обратно в постель, мягкую и влажную от пота. Пахнет солью и пряным-прелым запахом кожи, бедра и колени яростно дрожат, локти подламываются в попытке приподняться вновь, и тело настигает агония. Кхамали знает боль, она жила и дышала ею слишком долго, чтобы не знать сотни и тысячи граней, была в руках столь же жестоких, сколько и умелых, играющих на теле человеческом, как на скрипке, — но муки тела, которому не подходит душа, испытала впервые. Но даже тогда, пепельно-серая, с перекошенным ртом, конвульсивно содрогаясь в невыносимой боли, она молчала. Молчала, пока мышцы не задеревенели от силы сдерживаемых чистой волей рывков, умудряясь через боль оглядываться по сторонам, пытаясь понять, что значит мигающий свет из окна, как называются гудящие артефакты, как действует магическая защита, сияющая мертвенным светом на шкафу в углу… Молчала, даже когда слезы пролились, обжигая сухие от упорства держать те открытыми глаза, когда рот наполнился металлически-сладким вкусом свежей крови от прикушенной щеки, когда в груди проснулся волчий вой, скулящий и отчаянный, — горе пса, потерявшего хозяина. Молчала, когда движение поджавшихся к животу бедер обнаружило еще одно несоответствие тела и души, когда к крови во рту примешалась желчь, когда тело содрогнулось, — один-два-три-четыре… — несколько раз, но сдерживая горячую рвоту в глубине горла, пока спазмы не сдались и не оставили ту на произвол судьбы. Молчала, усилием воли расслабляя одеревеневшую плоть отдельными участками, не позволяя себе потерять хрупкую горечь контроля ни на мгновением, чувствуя за висками набат последнего приказа господина, — господина, которого она спасла, но потеряла… «Живи!», — приказал её владыка, и она была обязана исполнить этот приказ, а потому — ни звука, ни жеста, пока не появятся силы на разведку, на побег, на… Слезы, — колкие, точно льдинки зимней бури, — залили лицо, вымочили в соли мягкую подушку, ком ошейником-шипами-внутрь встал в горле, пальцы впились в не-ёё лицо, оставляя зудящие царапины на узких скулах, легкие горели от того, как долго она задерживала дыхание, не позволяя всхлипам вырваться наружу, не позволяя вырваться прикорнувшему в самих костях горю. «Любовь — не сказка», — однажды сказал совсем другой владыка, темные локоны и грубый шрам на лице, холодные-но-виноватые глаза, грубые руки втирают в исчерченную багровыми рубцами спину мазь, и кнут, которым он нанес их, алел на поясе, еще не очищенный от её крови. Когда Ам`Ларуз умер, она думала, что её сердце не выдержит, что она захлебнется бессильной болью, как морской водой, и только месть не позволила ей перерезать себе горло там, где недавно распускались ожоги его колких от бороды поцелуев. Позже, перекованная для дракона Западной Гавани, какая-то часть её успокоилась, потому что, конечно, она не могла пережить его, великолепное и полубожественное чудовище, Магистра Мрака Ордена Крылатых, конечно, однажды она должна была найти покой или во имя его, или от его руки, конечно… Что ей делать, спасенной, но отброшенной своим повелителем, что ей делать, в этой чужой земле, в этом чужом теле, послушнице без хозяина, что ей делать?! Сознание, переполненное болью, благословенно оставило её, измученную и разбитую, позволяя рухнуть в то, что было некогда ментальным пространством хозяина хрупкого мальчишеского тела, вместившего слишком сильную для него душу. Расслабились мышцы, тьма скрыла слезы и вишневые царапины, и на мгновение заглянувшая внушительная фигура, ощутившая что-то в Силе, — что-то очень сильное, но, вместе с тем, такое мутное и тяжелое, темное-но-не-тьму, что взгляд совершенно терялся, точно в болотном омуте, — не увидела ничего необычного, слабое человеческое зрение не могло различить в ночной темноте и брызгах разноцветных бликов от усталых космических кораблей, ни выражения лица, даже во сне искаженное горем, ни порочащие его следов. Квай-Гон не мог услышать горестную радость своего ученика, наконец, воссоединившегося с погибшей возлюбленной в Силе, а их связь, обещавшая стать одной из самых сильных в Ордене и истончившаяся за месяцы на Мелида-Даан, тихо разбилась под давлением взаимных щитов и не-прощения, когда ни один в своем личном горе не смог искренне оглянуться на другого. Не осталось даже нити, уходящей в Силу. Что ни говори, но тринадцать-четырнадцать-пятнадцать лет — это возраст той самой, настоящей любви, о которой так стремятся петь поэты. Но это же возраст болезненного безрассудства и душевных ран, которые может вылечить лишь время. И иногда времени просто нет. Мастер-джедай не услышал крика о помощи — он сам нуждался в таковой, и не мог утопающий помочь утопающему, что бы ни думал о том мудрый гранд-магистр Ордена. Не слышал он и горьких девичьих рыданий, — там, среди бескрайних золотых песков и бесконечной ночной синевы ментального пространства, свернувшись под крыльями семиглавого дракона, являющегося сердцем её сознания, хрипло выла, наконец, свободная от условностей реальности, рыжеволосая послушница Храма-на-крови, оплакивающая свой мир, свою принадлежность и свою жизнь. Она кричала, захлебываясь, содрогаясь, вторя отчаянному реву граней её личности, задыхалась, прижимаясь к чешуе, и пыталась излить хотя бы крошечную часть своей скорби, чтобы найти в себе силы исполнить последний приказ. Головы о длинных тонких шеях стонали и рычали, вспахивая песок мощными рогами, отправляя его в стылый воздух, и каждая крупинка загоралась мягким золотым светом, с легкостью взлетая в бескрайней чернильной ночи. В ментальном зрении это зрелище напоминало цветок с семью лепестками-лентами, двигавшийся, словно спрут. Или же дракона, какими их рисуют неграмотные горожане: «я — настоящее» в центре, как тело-«сердце», и семь потоков-«голов». Вон пламенный лепесток ревущего огня Войны, в нём всё, что она знает об убийстве и защите, об оружии и укрытиях, в нём тлеющие искры рефлексов и угли вечного напряжения, ожидания боя, впитавшегося в нутро среди пепла, песка и дыма горящего Агра. Она всегда носит в себе войну и кровь. А вон ледяной поток Анализа, привычно скалится и уже что-то жрёт. Вероятно, страх. Он — её способность воспринимать и обдумывать информацию, нормировать память и делать выводы, вечно пожиравшая чувства и эмоции холодная рассудочность сильной женщины, прошедшей свой маленький ад и ускользнувшей из него живой. Умение думать и прилагать к чему-то полученные результаты. Ах, Поток памяти, конечно… Полностью уничтоженный кусок личности, который она когда-то, в плену, подставила под удары менталистов, и с тех пор действующий по единственному алгоритму: сбор и хранение информации. Маленькая библиотека в её голове, абсолютно бесполезная без понимания и изучения. Там всё ещё мёртвым грузом лежали прочитанные свитки на древних языках, разгадать которые она оказалась не в силах, рукописи о магии, которой не владела, заклинания и ритуалы, которые не могла выполнить… И, в тоже время, идеальный носитель информации — свиток, который не украдут, пока не падёт ВСЯ защита сознания, и который после этого самоуничтожится вместе с личностью, чтобы не предать секреты Храма, Ордена и её мастеров… Несколько вспомогательных потоков: более слабые, что усиливали вышеназванные и использовались в качестве защиты, — попробуй пролезь в чужую голову, если поверх нормального «Я» лежит пустое, — или грубой ментальной атаки, если кто-то всё же проник. Сейчас эти потоки, извиваясь и скалясь, словно дикие пустынные псы, осваивали свои новые владения: чужой внутренний мир. В нём ещё стыли мельчайшие искры тепла, пустота не обманывала, лёгкое синее сияние смешивалось с золотистым песком, который шёл от её личности, что проникал везде, нежные воздушные потоки не могли его остановить. Невесомость казалась бесконечной — таковой она и была, как и возможности разумного не ограничивались разумом, только телом и волей. Эмоции нашлись внезапно: клубок из одиночества, моральной боли, усталости и внезапной радости — холодно-отрешённой, опасной. Радости от того, что всё закончилось. Кхамали напряглась, вцепившись в выступающие шипы, и покорно стиснула зубы. Где эмоции, там и… «Вот!.. оно.!.. Вот… оно!.. Нашлось… Оно!.. Да!..», — вдруг, на разные лады, взвыли драконы, и от ощущения заливаемого в глаза раскалённого железа, сквозь зубы вырвался тоненький-тоненький вой. Прозвучал ли он в реальности? Кхамали не знала, но надеялась, что усилие не пропало даром, и звук был достаточно тихим, чтобы не привлечь внимания. Силы окончательно покинули её, тонкие пальцы, цепляющиеся за сознание, ослабли, и ментальное поле мгновенно стало расплываться, и девушка лишь на мгновение задумалась, а стоит ли отпускать? Готова ли она вернуться к чувствам, которые только-только удалось немного подавить?.. Потому что, где-то внутри, все ещё таилась боль. Едкая, грозная, жгучая… По венам ползет тьма — смеётся, шепчет о несбыточном и вечном. Убалтывает, знающий старый враг, обещает вернуть к Нему, обещает, что защитит, да жизнь даст тихую и спокойную, о какой и не мечталось даже. Обещает, обещает, обещает… Много обещает. Да веры нет совсем. По вискам, по ломким, холодным пальцам, всё катятся и катятся слёзы, — столь же едкие и жгучие, как и агония внутри. Великая, почему он просто не спросил, а хочет ли она жить… без него?! Как она вообще может… без него?.. С губ все рвался крик, звучащий где-то в глубине нутра, крик, который нельзя было выпустить, крик, который и так звенел в ушах, от которого раскалывалась голова и сдавило легкие, крик, походивший на вой попавшего в капкан зверя, — отчаянного, бьющегося в груди животного, уже осознавшего всю тщетность своих попыток. «Любовь — это не сказка», — сказал Ам`Ларуз, целуя её разбитые губы, — «…и когда разбивается сердце, то кажется, словно в груди у тебя открытая рана, которую разъедает соленая морская вода: все внутри трещит и звенит от крика, но его никто не слышит — сердце разбивается беззвучно…».