Золото и синева

***

      Неровный загар и чуть оттопыренные маленькие ушки, высокие скулы, впалые щеки, потерявшие даже отдаленную детскую припухлость, и, опушённые коричнево-рыжими ресницами, два огромных неогранённых хризопраза, — слишком большие на худом детском лице.       Воспалённые белки и заметные темные мешки под глазами из-за тяжёлой, бессонной ночи и долгих рыданий, заметные морщинки между бровями и у уголков губ, — мало радостей, много забот и тревог, — но если широко улыбнуться, то появляются ямочки.       Лицо в кровавых разводах, которые она ещё просто не смыла. Маленькие лунки на скулах, уже покрывшиеся запекшейся корочкой крови: результат впившихся в кожу ногтей, коротких.       Вокруг носа и губ кожа немного излишне бледная — истощение или болезнь?       С первого взгляда понять сложно, но этот вопрос требует дальнейшего наблюдения.              Фигура худая, с едва намеченными мускулами, и словно вся целиком состоит из углов, острых локтей и коленок.       На жеребёнка чем-то похож.       Рыжего.              Если не знать и не обращать внимания на мужские черты лица, то Кхамали в пору ранней юности была точно такая же, даже с поправкой на пол.       Приятная мужскому глазу округлость появилась только лет в пятнадцать, и легла на железные мышцы, радуя налившейся грудью и округлившимися бёдрами, на фоне которых появилась чётко очерченная узковатая талия.       Копна золотисто-рыжих волос вдруг перестала казаться стогом ржаного сена, сине-зелёные глазищи перестали быть слишком большими для узкого и скуластого лица, бликуя на солнце мягкой бирюзой и отвлекая внимание от по-мужски высокого лба, узковатых носа с маленькой горбинкой от старого перелома, и разбитых парой шрамов губ.       До этого женщину Кхамали напоминала только отсутствием выпуклости в штанах да более нежными чертами лица, в сочетании с узостью плеч, малым размером ладоней и стоп.       Тогда же, к пятнадцати годам, её конечности, наконец-то, оказались столь любезны, чтобы остановить свой рост и дать окончательный вердикт о том, где они будут начинаться, а где — заканчиваться, и выстраданная в подобных условиях координация внезапно превратилась в хищную грацию.       Кхамали почти интересно, как будет выглядеть это лицо, когда она станет старше: придут ли черты в гармонию, став из приемлемых — красивыми, или их несочетающаяся резкость усилится, сделав миловидное, в целом, лицо слишком грубым, чтобы использовать привычные приемы старой игры?       Если ей позволят дожить до старшего возраста, если быть точнее…       Слабо выдохнув, долговязая фигура склонилась над раковиной, тихо-тихо включая воду.              Чужая память, — разрываемая её сознанием, воспалённым отсутствием отдыха, на куски, — уверяла, будто звукоизоляция не позволит услышать ничего, что происходит в комнате, но она не могла заставить себя действовать менее бесшумно.       Это было вне её возможностей, инстинкты вбиты слишком глубоко, даже не в подкорку, — она ведь в чужом теле, — но в глубь самосознания, поближе к душе.       Когда вода прекратила окрашиваться в ржавый, а странная круглая конструкция, вкладываемая в рот и автоматически чистящая зубы, закончила свою работу, она выскользнула из ванной комнаты и вернулась на кухню.              Усевшись на стул и подобрав под себя ноги, глядя на снующие по небу, будто стаи саранчи, космические корабли, девушка, — а теперь уже юноша или, скорее, мальчик, — невольно вспомнила чистейшее небо плана Ируминаля, похожее на изумрудный океан, вывернутый вверх тормашками.       С губ сорвался ещё один тихий, усталый вздох.       В тоже время взгляд её, — его, пора бы уже запоминать! — холодных глаз скользил по комнате, воскрешая в памяти названия предметов и их предназначение.       Спальню она уже освоила: научилась пользоваться светом, шкафом и датападом, приблизительно прошлась по местным технологиям, чтобы хотя бы поверхностно понимать, о чём идет речь в разговоре, коснулась разговорного стиля мальчика (с этим проще — стиля не было вовсе, если не считать, конечно, совершенно дурную привычку лезть, куда не следует и говорить, когда не спросят), и, самое важное — его окружения.       Именно здесь начались самые серьёзные сложности, если опустить её же моральное состояние.       Его же.       Великая, видимо, придётся ставить ментальную закладку!       Если она, — он! — так сорвется в разговоре, ему несдобровать!       Грудь сдавило.       Сердце болело, и болело, казалось бы, нестерпимо.       И свернуться бы калачиком да выть на высокой ноте, скулить и рычать, но годы приучили её к любой боли.       Чтобы убрать из восприятия физическую, существуют специальные ментальные упражнения, моральную же можно просто терпеть. Она убивает достаточно медленно, чтобы суметь приспособиться к ней… хотя бы относительно.       Чашка слегка обожгла ладони, отвлекая от горьких мыслей тяжёлым травяным ароматом.       Здесь не было аналога чайника для нагрева воды, — зачем, если при необходимости можно было отметить нужную температуру прямо на дисплее над краном, — но был небольшой чайничек для заварки.       Оби-Ван не любил чай.       Тихие утренние и вечерние маленькие чайные ритуалы Мастера его, с одной стороны, немного раздражали, — как подросток, он с трудом мог усидеть на месте, да ещё и в тишине, — с другой, навевали грустную тоску, потому что в эти моменты вдумчивого молчания он чувствовал себя очень одиноко, слишком ненужным.       Если подумать, Кхамали многое отдала бы за такие моменты отдыха, мгновения тишины, покоя и стабильности… но Оби-Вану они были не нужны.       У него было достаточно того, что казалось незыблемым, и так была стабильность, были друзья и вера. Его причины для беспокойства казались оруженосцу двух мечников мрака и послушнице Храма-на-Крови Ордена Бескрылых слишком мелкими, а поведение — слишком инфантильным, и… она безумно, до слёз ему завидовала.       Глубоко, мучительно завидовала.       Завидовала жизни, посмотреть на которую сумела лишь мельком, как на кадры из го-ло-филь-мов, как это называли, потому что освоить тринадцать лет за жалкие несколько часов не смог бы даже настоящий магистр-менталист, а она им не была.       Она и подмастерьем-то не была! Не помогала даже потоковость сознания, целиком и полностью брошенная на память ребенка… кроме Войны, конечно.       Алая пелена самого сильного потока её личности осваивала тело, что ощущалось, как кожаная перчатка не твоего размера — всё жало, мешало и с трудом поддавалось управлению.       Напряжение в мышцах было заметно невооружённым глазом, и с ним тоже надо было справляться, но на это не было ни времени, ни сил.       Походка сбивалась, несколько раз вместо левой руки он, — о, уже лучше, но над восприятием ещё работать и работать, — задействовал правую, что было недопустимо.       Отбиться, если его раскроют в ближайшие несколько дней, ему не удастся. А жить хотелось до зубовного скрежета…       Между тем, жизнь этого ребёнка казалась почти что сказкой… даже если сам мальчишка так не думал.       Но это нормально, людям вообще несвойственно ценить то, что имеешь.              А для неё, — него! — их миры были совершенно несравнимы.       Девятнадцать лет назад её, заплаканную и избитую, стащили с тела матери за шкирку и подвесили на вытянутой руке, хорошенько встряхивая, чтобы рассмотреть.       Она молчала, обмякнув, но, когда огромный — ей было пять лет, в том возрасте все казались огромными, — мужчина бросил её обратно на залитую кровью землю, выдернула из развороченной груди трупа стрелу и метнула в лицо воина, и, пока тот отмахивался от неё, словно от мухи, бросилась бежать.       И даже смогла зигзагами добраться до кромки леса.       Тогда в ней признали потенциал, несмотря на отсутствие малейших способностей к магии и неудачный пол.       Сир Джази Маррави, не напрягаясь, догнал её, и, подхватив на руки, сказал одну единственную фразу, изменившую и разделившую её жизнь на до и после: «Великая, да у неё есть мозги!».       Так, через смерть, грязь и кровь, боль и надежду, для неё и были открыты врата Храма-на-крови: небывалого места Силы, построенного на древнем могильнике и месте трёх важнейших, самых жестоких сражений за историю седьмой Эры.       …Оби-Ван попал в Храм в младенчестве, ведь быть джедаем очень почётно: это близость к Сенату, прекрасное образование, уважение… Он не связывался с семьей, возможно, был сиротой, возможно, его отдали прямо в больнице, сразу после того, как измерили уровень мидихлориан…       Когда она была только-только отправлена в классы обучения — минимальные, к слову: письмо, счёт, история, история Ордена, немного о мире вокруг и гуляй, только не жалуйся потом, если не хватит, — у вертлявой рыжей девчонки было много желаний, и сидеть тихо и мирно, выписывая в прописях алканский алфавит, ей не хотелось.       Господин Ф-фдаф-ин по первости отвесил пару оплеух, таких, что в ушах звенело и глаза в кучку собирались, а на третий раз высек розгами в кровь.       Непонятливости сразу убавилось.       …Когда Кеноби был в младшей группе юнлингов и сильно не хотел заниматься, самым страшным из постигших его наказаний было лишение сладкого сроком в неделю…       Став немного старше и зверее, она не выучила урок и рявкнула что-то в ответ на нравоучения, её бросили в подвал.       Вода там набегала в небольшую чашу, выбитую в полу, еды не было вовсе.       К концу недели она жрала солому из матраса на полу, потому что «есть» её было невозможно, только «жрать», и по словам её первого Мастера, когда он выяснил подробности этой истории, это было одно из самых уместных решений, каких можно было принять в данной ситуации.       Впрочем, нельзя сказать, что она с того мгновения стала шёлковой, нет.       Та покорность, что была привычна всем послушникам Храма, пришла позже.       Когда им, чуть-чуть повзрослевшим, стали демонстрировать результаты непокорности и давать понять, что детские наказания, вроде тяжелой работы в конюшнях, карцера и розг, закончились.       Когда Мираль не поклонился лорду Эсперу, вместо этого заносчиво вскинув голову, тот забил его огненной плетью до смерти.       Когда Сиби не проявила должного усердия в изучении языков и продемонстрировала очень слабые подвижки, ей вырвали его с напутствием: «всё равно ведь не нужен».       Именно тогда в них окрепли главные постулаты выживания — нет ничего важнее Мастера, Жизни и Знаний.       …К слову, когда Кеноби нарушил правила, будучи уже в старшей группе, ему сделали строгий выговор и навязали несколько лишних часов медитации.       А самой большой его проблемой были словесные стычки с неким Бруком, скончавшимся меньше месяца назад…       Его даже не судили за его смерть, нашлись какие-то улики и неоспоримые доказательства…       Мастера вдумчиво выбирали себе послушников, ведь каждый был уникален, каждый желал удовлетворить определенные потребности, будь то нужда в охраннике или умелом секретаре, няне или травнике, воине или чероплете.       Каждый послушник взглядом умолял о милости, потому что к десяти годам мы уже знали — «…в этом мире ты ничто, без имени и без судьбы, и только твой Хозяин позволит тебе выбраться из Храма и выжить…», — взамен требовалось не слишком много: всего лишь полная покорность, верность и служба, укрепленные сонмами жестоких клятв на крови и костях.              Сломаться под гнётом чужой воли было легко — если учителя ещё не особо трогали воспитанников, то лордам было позволено абсолютно всё.       Помогало осознание, что не будь их, было бы ещё хуже.              Но помогало не всем.       Не выбранные Мастерами полностью обученные послушники считались «ублюдками» — слабыми щенками в помете, теми самыми, которых быстро и незатейливо топили.       Храму-на-крови всегда требовались все новые и новые жертвы, чтобы сиять в своей неизменной мрачной славе. Чтобы напитывать год от года обереги, не достаточно крови и смерти — только боль самой непостижимой агонии, самой жестокой пытки могли зажечь рунную вязь.       Иногда скрывающие звук амулеты ломались…              …невыбранный в падаваны юнлинг мог уйти в любой из корпусов Обслуживания, только попроси. Исследовательский, Аграрный, Образовательный, Медицинский: целители, фермеры, учёные, пилоты, помощники при Храме, работа с документами или детьми, связные и преподаватели…       А можно было и вовсе уйти, даже не выплатив за превосходное образование, которое давалось, фактически, за просто так.       И это без учёта десятилетнего содержания…       В Ирруминале покинуть Храм-на-крови мешали древние клятвы. Они сковывали лучше, чем самые прочные цепи, и ставили на колени легче, чем любой хлыст. Беглецов не было нужды возвращать, древнее проклятие, — «отлучение от огня и воды», — убивало тех медленно и мучительно за несколько дней.              Впрочем, нравы их мира были жестокими и неумолимыми, как горная река с кусками льда в течении, которое нужно преодолеть вплавь.       Они все учились, как могли, вертелись, как могли, делали всё что угодно, чтобы выжить, и, если удавалось, пожить.       У них не было «открытых» библиотек, только родовые, а значит — не было книг, и уж тем более не было «голонета».       Всё, начиная от географии и литературы до воинских и магических умений, передавалось из уст в уста, от учителя или Мастера к ученику, и никак иначе.       Платили всем, чем могли.       Службой, своими знаниями, какие находились, умениями, телом… тело было самым дешёвым товаром, но и ходовым, да.       Для падаванов всё было иначе.       Почти любая информация находилась в свободном доступе, учителя давали не только основные мелочи, но и глубокие знания в различных, жизненно-важных областях, заботливо разжёвывая и запихивая данные прямо в головы юнлингам и падаванам, на что те морщились: это не хочу, это скучно, это противно, это неинтересно…       Но им за это ничего не было.              Ничего.              Потому что в Галактической Республике действовали весьма строгие законы о защите детей и личности в принципе, жестоком обращении, и насилии, моральном и физическом.       Карались убийства, и право сильного давно сменилось правом богатого, правда, чересчур наивный Кеноби этого не видел, но вот она — легко.       Но даже так, в открытую закон было не обойти.       Словно в насмешку, Кеноби всё же выбрали в падаваны.       Мелькнули испытания и некоторое моральное давление, проявления которого были настолько привычны Кхамали, что она даже не смогла толком разобрать, что же такого сделал Квай-Гон, что вызвало в Кеноби такую бурю эмоций?       Пару раз отказал?       Она ползала на брюхе перед пятью лордами, прежде чем лорд Ам`Ларуз повелительно указал на место у своих ног.       Заявил, что мальчик, как джедай, так себе?       Но и требовал мастер Джинн совсем немного — вовремя промолчать, подумать, не проявлять эмоций и хоть иногда не вмешиваться!       Проявил равнодушие?..       А что, должен был расцеловать и назвать сыном?       Ах, этого хотелось… ах, мечталось… ну так не надо было мечтать.       Зубы свело от противного привкуса на языке.       Сильно захотелось сплюнуть, но плебейские замашки из неё выбили ещё в первые годы учёбы, и нарушать привитые там правила не было нужды.       И ведь став учеником, Оби-Ван был непослушен, несколько спесив и излишне самоуверен — точнее, излишне уверен в том, что он-то знает, как правильно, этот защитник сирых и убогих.       И первое, что Кеноби сделал, оказавшись вне полного контроля — влюбился и предал своего Господина.       Разменял его на милую зеленоглазую мордашку.       …лишь после содеянного Мастер объяснил ей, почему приказал убить её любовника — горячо, до дрожи любимого.       Она всё равно убила его.       Захлебнувшись его кровью, как своей, и мечтая умереть у его остывающего тела.       Она так и не ослушалась.       И продолжила служить дальше…       Они сражались и умирали за них.       Рисковали всем, что имели: от жизни до души.       Терпели пытки, отмалчиваясь до самого конца, умирали с их именами на губах.       Становились щитом и мечом, и ядом на губах врага, опорой и семьёй.              А Кеноби предал своего Мастера даже не ради Ордена, даже не по воле Силы, не ради семьи или детей, не ради постоянной спутницы, почти жены!       Он поддался гормонам и побежал за первой же попавшейся юбкой, которая отвечала на его детские ухлёстывания улыбкой и хлопаньем ресниц.       Кажется, даже искренне, но какое это имеет значение?       …когда-то Кхамали любила Дирана.       Как могла, так и любила, истерзанным сердцем и обожженной душой.       Он был обычным рыцарем. Свободным.       И однажды, во время междоусобицы, он предал лорда, которому служил, его врагу. Ему пожаловали титул, деньги, малое поместье и пару деревень.       Он был так счастлив: ему было, куда её привести. А она больше не хотела этого.       Внутри уютно свернулось змеей сомнение: «Как же так?.. Он предал своего господина, он предал наставника и учителя… Разве он может быть достойным человеком?.. Достойным спутником жизни, отцом твоим детям?.. Чему он научит их? Отступать от клятв? Жить, любить, дышать под этим солнцем, зная, что ты — пре-да-тель?..».       Когда Мастер приказал ей убить его, она медлила.       Слишком долго медлила.       Но не потому, что собиралась нарушить приказ.       Нет.       Она хотела, чтобы он догадался, чтобы попытался защитить себя. Давала ему шанс.       Это было честно. А ещё она хотела побыть с ним подольше напоследок.       В конце концов, он всё понял, и они скрестили клинки на рассвете, когда солнце ещё не поднялось, но небо уже приобретало серо-салатовый отсвет, и видимость была идеальной.       А потом долго ещё исступленно кричала и плакала над телом, пока сознание не покинуло её.       Милорд сам забрал её оттуда, разжал скрюченные, застывшие в его одежде пальцы, стёр кровь и слёзы с лица и признался, что её любовник не просто ушёл от своего лорда — он ушёл с боем, прорубаясь через друзей и братьев по оружию, лично оборвав жизнь старого друга её господина.       Это была месть, не более, и Кхамали была просто его оружием, как и всегда.       А потом лорд-дракон легко лизнул воспалённую от укуса губу.              Она потеряла любимого и обрела любовника, пусть она и не любила его в романтическом смысле — лишь как господина, которому всецело принадлежала…       Корнем в этой истории было то, что она отражала суть не просто её жизни, нет — это была сущность всего Храма-на-крови, всех его послушников.       Абсолютная верность его слуг, взращиваемая с детства и никогда ими не нарушаемая.       Именно поэтому даже драконы брали себе воспитанников у Бескрылых.       Магия крови сотен тысяч павших воинов скрепляла их клятвы, обращая верность в мифрил, как огонь дракона закалял сталь.       Господина не могли предать, не могли оставить.       Могли лишь принять нового, если старый погиб.       И лишь в том случае, если твой погибший Милорд давал на то согласие до своей смерти, иначе оруженосцы обычно шли на погребальный костер вместе с телом, обязуясь служить ему и в чертогах Вечности…       Её первый Господин на смертном одре объявил, что желает, чтобы она продолжала жить и ушла под руку другого мастера.       Её второй Господин спас ей жизнь, оплачивая всю данную ему верность сполна.       Фактически, он стал ей отцом, ибо эта жизнь была полностью его заслугой.       Она никогда не забудет этого.       Никогда.       Даже если она не хотела этой жизни, о, боги, как же она устала…       Но если бы они пожелали, чтобы она погибла с ними, даже мысль поступить иначе могла причинить ей физическую боль.       И теперь, до чёрных и алых точек перед глазами она злилась на Оби-Вана Кеноби, чьё место заняла, потому что отныне она была тем самым предателем, коим был мальчишка.       Она была отступником.       Она предала Господина, Орден.       И сделала это из обыкновенной прихоти.       Его ошибки стали её ошибками, его вина — её.       Ей было почти не жаль мальчишку, от которого отвернулись друзья, — казалось бы, а чего ты ожидал, если сам бросил их, оставшись на той планете? — которого презирали неприятели (врагами члены одного Ордена что в её мире, что в этом считаться не могли, а вот неприятелями — легко), которого игнорировал его мастер, — здесь Кхамали испытала такую ярость, что скрипнули зубы.       Неужели щ-щ-щенок смел помыслить, что после всего, что он натворил, после того, что его господин всё же принял его обратно, он ещё достоин любви и жалости?!       Кружка чуть не треснула в руке, и мальчик, чьё лицо оставалось неподвижным в течении всего полета мысли, быстро поставил её на стол, от греха подальше.       Омерзение, которое она чувствовала к этому ребёнку, — а то, что мальчишка все ещё был ребёнком, и притом избалованным мягкостью и теплом здешних воспитателей и учителей, было ясно, как день, — вызывало дикое желание забраться в лоханку и тереть-тереть-тереть, пока алые полосы от мочалки не начнут кровить…       Пусть оно и было необоснованным.       Потому что такое поведение, такое обучение и такая верность были свойственны только воспитанникам Бескрылых, и нечего было ждать подобного от других.       Просто теперь этот ребёнок она.       Он.       Великие, это невыносимо!       Залпом допив остывший чай и поставив стакан в посудомойку, Оби-Ван быстро протёр стол, поправил стулья, которые он невольно подвинул, вернул чашку на полку, протёр заварочный чайник, в котором чая было ещё на несколько кружек (он, — да, запоминай, именно «он»! — немного перепил, ну да ладно, на памяти Кеноби мастер не слишком любил именно этот сорт, и держал его исключительно потому, что жалко было выкинуть. По мнению Кхамали, чай был очень хорош, но, не зная, каковы на вкус остальные наборы, определить было сложно).              Оглядев кухню и оставляя за спиной идеальный порядок, мальчик вернулся в свою комнату.       Он уже успел переодеть подушку, слегка застирать наволочку и ночную сорочку от крови, чтобы можно было соврать, что измазал их чем-то другим, если вдруг каким-то совершенно диким образом о пятнах узнают и пожелают спросить — память Кеноби на этот счёт упорно твердила, что стиркой занимаются дроиды, и никому его грязное бельё не нужно, что успокаивало, потому что когда милорд изредка забывался и срывался на грубость в постели, её потом ещё несколько дней преследовали сочувственные взгляды сразу после стирки окровавленных простыней прачками, — привёл стол в относительный порядок, разобрав датапады и расставив их на полках в специальные «гнезда», перестелил постель, собрал грязные вещи, в том числе носки и несколько рубашек из-под кровати, — в Храме-на-крови ему бы спину до костей высекли, если бы такое увидели, поэтому, инстинктивно, убирался он очень быстро, — разобрал шкаф (грязных вещей прибавилось), привёл в порядок выходные вещи, что было до смешного просто — в шкаф была встроена паровая глажка, а под нижней полкой был небольшой автомат, чистящий сапоги.       Для той, что порой по нескольку часов приводила гардероб Господина в порядок, Кхамали испытала на удивление мало эмоций от технического удобства.       У милорда тоже были схожие предметы, только магические.       Но он любил наблюдать, как она делает это вручную, а ей доставлял удовольствие его заворожённый взгляд, который застывал на её все время находящейся в движении фигуре.       Оглядев комнату ещё раз и бросив косой взгляд на мешок с игрушками (серьёзно?), которые он специально убрал подальше, решив избавиться позже, — скорее, просто потому, что гордость и так конвульсивно дёргала лапками где-то на самом дне сознания, — юноша опустился на ковёр, принял стандартную позу для медитации, — не чета их морским узлам, которые они сплетали из тела, чтобы полностью открыть его Великим в целом и Жизни в частности, что для лишённых магии весьма нелегко, между прочим, — и мгновенно оказался в подсознании.       Боль стала острее, но к ней можно было только привыкнуть.       Она не уйдет отныне никогда, ибо разделённое сознание всегда, каждый миг требует усилия, требует желания, и, что важнее, всё время стремится соединиться.       Но она притупится и станет совершенно неважной, с учётом той пользы, что извлекает человек от использования этой ментальной практики.       Впрочем, Кхамали давно уже не помнила, как сознание должно ощущаться в своей целостности, и вспоминать не желала — в её нынешней ситуации это было бы смерти подобно.       Сейчас он пытался проанализировать несколько последних недель в жизни мальчика, дабы выработать некоторый алгоритм поведения, пока ему не удастся совладать с чужой памятью.       Некоторое облегчение приносило то, что Кеноби находился в опале и, фактически, в полной изоляции от нормального общения.       Это давало время, а время — единственное, что сейчас было ему необходимо.       Он был младшим падаваном. У него было несколько классов, которые было необходимо посещать, и какое счастье, что занятия фехтованием временно прекращены из-за серьёзных разрушений, которые нанёс Ксанатос тренировочным залам…       …Ксанатос…       «Не время!» — пресёк лишние мысли Оби-Ван, прекрасно понимая, что таким образом теряет сосредоточенность.       Его рациональная часть довольно заворчала и вернулась к осмыслению памяти ребёнка, чьим именем он, — получается всё лучше и лучше! — теперь будет прикрываться.              Нет, не так.       Кем он, — отныне, — станет.       Кхамали Джан-кай-раш Малар, оруженосец-послушник лорда Ам`Ларуз, третьего мечника Тёмной дюжины, седьмого магистра Ордена Бескрылых и магистра Барахназа, барона Мрака, тринадцатого мечника Темной дюжины, четвертого магистра Ордена Крылатых, дракона-Правителя Западной Гавани изумрудного моря…       Она должна умереть окончательно.       Ей, воспитаннице Храма-на-крови, не место в Храме джедаев.       Но поведение ещё одного падавана, предавшего своего Господина и свой Орден, было необходимо обдумать.       Позже. Значительно позже.       За окном занялся рассвет, и блёклое небо внезапно оказалось голубоватым.       Он никогда не видел такого неба, ни на одном из планов Древа Жизни.       Оно казалось… почти красивым.       — Оби-Ван Кеноби, — одними губами произнёс золотисто-рыжий падаван, глядя в зеркало и пытаясь заставить себя привыкнуть к отражению, пока какая-то часть его выясняла, как нужно кланяться магистрам, а как мастерам, и почему между поклонами не оказалось разницы, другая — исследовала сегодняшние предметы и преподавательский состав, ещё одна — запоминала коридоры, четвертая — вспоминала людей, и сразу две — пытались вычленить всё, что молодой Кеноби знал о мастере Джинне.       Голова раскалывалась, а кровь, текущую из носа, сдерживал серый платок, откопанный на дне шкафа.       За окном медленно и величественно вставало солнце.