***
Отвратительно. Мерзко. Пугает. Ненавижу. Лучше бы его не было. Отец, и впрямь, обрадовался — его жутко-довольный, слегка устрашающий смех звенел в доме более пяти минут, зато вот мать — нет. Шото помнит, как она с детским восторгом рассказывала ему, сестре и братьям сказки, с помощью причуды создавая невероятные снежные картины, но когда он попытался сделать то же и случайно перепутал руки — ей богу, случайно! -, показав заместо небольшого снежного котика из наикрасивейших снежинок, небольшую огненную птичку, мать взвизгнула и отпрыгнула метра на два за раз. Его собственная мама, самый родной человек, его возненавидела. Это он понял задолго до того, как услышал те слова — почти сразу, после происшествия с огненной птичкой. Не заметить было невозможно: она его сторонилась, всегда отводила взгляд, отказывала в простейших просьбах, была равнодушна к страхам сына. Это расстраивало мальчика до глубины души, служило причиной замкнутости. А замкнутость влечёт за собой и независимость. Он, уже лет так в семь, был абсолютно самостоятелен: сам добирался в школу и обратно, сам делал уроки, сам тренировался — всё делал сам. Отец гордо кивал, не без алчности и жажды славы уверяя сына, что он — его лучшее творение. Но мать — нет. Шото это раздражало — с невероятной силой, до колющего озноба на кончиках пальцев и бушующего пламени в сердце. Уже тогда, в детском возрасте. Насколько у него нагорело и намёрзло к его шестнадцати — словами не передать. А вскоре к неприятностям прибавился и ожог, призраком воспоминаний преследуя мальчика всё это время: младшая, средняя школы, а после — и академия героев. Точно так же — постоянно напоминая о себе, не давая забыть о плохом — мерзким плащом за ним тянулись и слова матери, упрёки отца, слёзы сестры. Пожалуй, Фуюми была единственным членом семьи Тодороки, кого Шото не желал бы испепелить, заморозить и по новой. Не на глазах у самовлюблённого отца, конечно. Того бы просто заморозить , да только не сейчас, потом, когда он станет ещё сильнее и сможет тягаться с отцовским адовым пламенем. Братьев — за тяжёлые вздохи и сочувствующие взгляды, отца — за то, что на корню пресёк ему свободную, раздольную жизнь, мать — за невыносимую боль, и по сей день холодными вечерами, когда думать не о чем, сжимающую душу в крепкие тиски агонии и ненависти. От матери он отказался, с трудом, через несколько месяцев после того, как злой и взвинченный — с шилом в одном искрящемся месте — Старатель сдал жену в психиатрическую больницу. Он понимал, что, как-никак, а мать у него всё же есть и не собирался забывать о том, что какую-то толику радости в жизнь она ему внесла, но от самого факта, что именно эта женщина была его матерью он отказался, без сомнений. Её лицо, некогда милое сердцу и душе, стало видеться перед глазами размытой кляксой. Хрупкое тогда сердце не хотело принимать всерьёз тот факт, что самый дорогой человек на всей планете отказался от него, было мерзко и противно. Сейчас же, спустя столько-то лет, Шото воспринимал этот факт, как данность — его жизнь с самого начала была ничем иным, как чётко спланированной игрой с одной конечной целью — превознести Энджи Тодороки на пьедестал славы. Шото был совершенно спокоен, когда получил от отца письмо-рекомендацию. В самом-то деле, чего удивительного — его с самого рождения готовили к этому, так чему удивляться? Теоретический экзамен он не писал — табеля с оценками было достаточно -, а от практического отказался, попросив протестироваться тот же день, что и другие, но индивидуально. Никто не возражал. Логично, учитывая его родословную, от которой желудок сводило и крутило, будто в центрифуге. Спустя пару дней, Тодороки-младший направился в школу, уже с целью узнать свой класс и получить форму. Буквально у ворот, когда общая толпа новоприбывших героев вываливалась прочь, громко гудя — противно и гулко, что хотелось каждому из проходящих мимо людей заморозить рот — и обсуждая предстоящее обучение у героев. Он-то с самого детства обучался у героя, ему не интересно. Если бы проходящие мимо ребята спросили «Ну, каково это?» Шото без сомнений бы ответил: «Отвратительно». Конечно, может, Всемогущий, Сущий Мик и прочие учителя ЮЭЙ отличаются от Старателя в методах и возможностях, но суть ведь не меняется — их будут гонять по полигонам, заставлять делать что-то, что, может, не в твоей специализации. Да, это полезно. Да, правильно. Да, нужно и пригодится в будущем. Но того факта, что к концу года тебе это осточертеет и ты будешь выполнять все упражнения с целью «отвалите, я сделал» отрицать нельзя. Шото и сам себе мог объяснить причину такой агрессии, но успокоиться это не помогало. Сейчас ему хотелось просто испариться, исчезнуть. Тогда бы у отца не была причин задирать нос — в голове рисовалась наикомичнейшая картина с Энджи в главной роли, под названием «Разочарование, или Моё величайшее творение исчезло!» -, а мать с сестрой, возможно, были бы чуть счастливее. Что до братьев — какая разница? -, им бы было чуточку проще жить, ведь не было бы повода тыкать их, мол, пример берите. Да, ему хотелось испариться, исчезнуть прямо здесь, на этой площади. А ещё, наконец, встретить соулмейта. Ведь утром число составляло всего несколько часов и пару минут. Запястье чуть кололо, а где-то в груди ютился мелкий огонёк возбуждения. Эта детская мечта, прошедшая сквозь года бок о бок с хозяином, принесла не мало страданий в лице упрёков чрезвычайно въедливого папаши и его мерзких друзей, но почему-то, когда Тодороки увидел ничтожно маленькое, в сравнении с предыдущим днём, число он отчётливо прочувствовал, увидел, понял — не важно, но он был готов поклясться, что так и было -, что сердце у него остановилось, а мир вокруг стал рябить и пульсировать. Рядом послышалось громкое «бум», и трёхэтажные ругательства. А следом тихий, нежный голос, показавшийся Шото настолько знакомым и милым, что дыхание прервалось. — Простите… — промямлила, сбиваясь, девушка, спешно слезая с ворчащего себе под нос проклятия, парня. — Я так виновата! Господи, как же быть?!.. — Всё в порядке. — тихо отозвался Шото, сам того не понимая, оказавшийся рядом и бросил косой взгляд на собиравшегося что-то вставить, пострадавшего. — У него число на запястье, не имя, значит боли он не чувствует, не волнуйся. — Ой, мама. — вставая, пробурчала смущённо себе под нос девушка. Она хотела что-то сказать, но Шото, чуть махнув рукой, направился прочь. — Эй! — тут же вскочил на ноги сбитый. — Сама-то как? Этот парень верно подметил, боли я не чувствую! Однако, это было неожиданно. Тодороки одобрительно хмыкнул и скрылся в толпе, оставив странную девчушку, раскрасневшуюся и комично махающую руками, с дружелюбным парнем со сломанными часами на запястье. Его же часы неожиданно громко пропищали и пульсирующий ноль медленно стал обрамляться снежинками и всполохами пламени. Через два-три дня он узнает имя своего соулмейта. Кажется, Шото уже знал, кто это.***
Первый и второй дни обучения пролетели моментально, как сон. Хотя бы потому что тут, где отец не властен, Шото мог дышать полной грудью, как тогда, в детстве, и вокруг была мирная, тихая — не в плане шумов и агрессоров, ибо оных было предостаточно — атмосфера. Учителя довольно подробно объясняли материал, а геройские тренировки были увлекательными: будь то проверка возможностей, будь то бои два на два. Конечно, будучи воспитанным в семье второго героя, Тодороки понимал, что это не игры, но не поддаться общей атмосфере просто не мог. В первый же день учитель дал им понять — легко не будет. И легко действительно не было. По крайней мере, морально. Тодороки всё тщательнее вглядывался в одноклассников — больше всего, конечно, в маленькую, запуганную девчушку с зелёными волосами, но и в других ведь тоже -, стараясь найти кого-то с проявляющимся именем, но у всех запястья скрывали браслеты, рукава, часы и прочие, прочие… Медленно, но верно ожидание перерастало в мучение. Но, кажется, сам бог решил помочь юноше в столь нелёгком деле — когда он задремал на перемене, сидящая рядом девчушка мягко коснулась его руки, отчего по телу пробежалась волна мурашек, а по шее резко ударил озноб. Шото медленно, боясь, что ощущения — обман, открыл глаза и уставился на несколько ошарашенную Мидорию. «Да, да, чёрт возьми, да!» — ликовал внутри Шото, кажется, пульс участился, как и сердцебиение, а дыхание — наоборот — и вовсе прекратилось. Несмотря на то, что он примерно, нет, точно знал, кто будет его соулмейтом, унять ребячьего восторга не мог. Если бы его спросили: «А с чего такая реакция?», Шото бы ответил — «Просто, кажется, именно так я представлял свою родную душу.» Да, такой. Милой и тёплой девчушкой, способной, наверное, хоть немного успокоить его, мечущуюся в поисках покоя, душу. — Тодороки-кун, — обратилась к нему, резко одёрнув руку — так хотелось её перехватить! - Изуку, — не спи. Скоро урок, учитель будет ругаться. И когда, в тот же день, Шото наблюдал бой Мидории со странно косящимся на неё — презрительно, яростно и печально — Бакугоу, он отчётливо понял, что не хочет, чтобы это милое и пушистое существо страдало. Отчётливо осознал, что, да, её имя на его запястье не просто так. Хотелось защитить, отгородить от всех проблем… Как нечто драгоценное. А ещё — унизить, избить всех её обидчиков, что он искренне попытался сделать, продемонстрировав взрывному показушнику, насколько тот жалок и бездарен. Да, избить не выйдет — законы академии против насилия между учениками, исключая, конечно, тренировки и спортивный фестиваль -, однако хоть так. Мидория вряд ли узнает, что он приходил к ней в палату в тот день и вряд ли поймёт, насколько ему тяжело просто подойти и сказать «Привет, ты мой соулмейт, давай будем держаться друг друга?», однако, она же в курсе их связи. Должна, по крайней мере. Вся уверенность Тодороки подрывается — в прямом смысле -, когда на запястье Катсуки он видит инициалы. Мидория Изуку Чёрт, да разве так можно? То самое чувство, в детстве окутывавшее сердце сладкой негой превратилось в ядерную смесь грусти и скорби, буквально отравляющую душу парня. Было так противно от самого себя, что хотелось кричать. Многие назовут его действия на спортивном фестивале жаждой победы, или соперничеством, но это было нечто иное. Да, он хотел показать отцу, что его грёбаный огонь — ничто, что он не нужен ему и даром, но ещё хотелось показать Изуку, что он силён. Что он сильнее какого-то там Бакугоу и именно он достоин быть рядом с ней. Конечно, это он будет отрицать. Долго и бесповоротно, но ведь так и есть. И, собрав волю в кулак и пересилив себя, после битвы конниц Шото подошёл-таки к Мидории. И, вот честно, долго нес околесицу: «Ты внебрачная дочь Всемогущего? Вы как-то связаны…» — абсолютный бред. После — он рассказал о своём, прогнившем от обид и слёз, детстве, о мечте, неуверенно оттянув край рукава. — Конечно, для тебя это может быть пустым звуком, ведь есть ещё один человек с твоим именем на запястье и я не знаю, чьё имя у тебя, но всё же для меня это важно. Мидория судорожно, дрожащей рукой, снимает напульсник и со слезами на глазах хватается за его ладонь. У Шото сводит тело. Он не в состоянии шевелится, просто. Кажется, в горле встал тугой ком восторга и облегчения. — Тодорки-кун, а знаешь. — тихо, сбивчиво, часто глубоко вдыхая и выдыхая, начинает говорить Мидория. — А я чувствую. И тепло твоей ладони, и сквозной ветер, гуляющий по коридорам. И пусть моя мечта отличается от твоей и причины не столь вески и серьёзны, я хочу быть с тобой рядом. Мы ведь соулмейты. — её щёки мило краснеют, а мелкие слезинки впитываются мокрыми пятнышками в его футболку. И на сердце так приятно тяжело, что губы невольно трогает улыбка. — Тогда будь. Просто будь рядом. — шепчет он, касаясь губами чуть растрёпанной макушки. От её волос приятно пахнет яблоками, а хрупкие, но такие сильные ручки нежно обвивают его шею. — Изуку. — тихо шепчет Тодороки, выпуская девушку из своих объятий. Та краснеет ещё сильнее и, шаркая ножкой, тупит взгляд. — Можно звать тебя по имени? — кажется, Шото влюбился. По уши. И, судя по неловкому согласию и так мило прозвучавшего в ответ «Конечно, Шото» — взаимно. И от этого так тепло и радостно, что даже проклятия в адрес отца затихли в душе и за место них теперь слышался, скорее, шквал колоколов и пение птиц. — Шото. — тихо мямлит ещё раз Мидория, отводя взгляд. И Тодороки это настолько нравится, что губы сами растягиваются в трогательной улыбке, а руки тянутся к хрупкой фигурке девушки. Кажется, это чувство зовётся счастьем?