whalers gonna whale

Закат расцвечивает Радшор рыжим и красным, вода похожа на кровь; пахнет водорослями, ржавчиной, хрустаками и смертью. Райан не любит этот запах — никто не любит, — но за день в патруле крепления противогаза натерли уши, так что приходится его снять. Так легче. В этот дворик редко ходят, но по дороге он замечает неподалеку Дженкинса — его очередь стоять в дозоре этой ночью, кажется, чем-то опять провинился; впрочем, Райану неинтересно. Дженкинс всегда во что-то влезает, проще смириться, чем вспомнить, что на этот раз; наверное, опять пытался выбраться наружу без разрешения, или потратил сонный дротик просто так, или шутки ради утащил у босса сигареты... что-то такое. Их здесь так много — сложно что-то скрыть; он и не пытается. Они тут все семья (так ему говорили и в Аббатстве, но сейчас верить в это проще); зачем прятать что-то от своих? Он спускается к воде, устраивается на чем-то, что раньше было краем крыши — так, что сапоги почти касаются воды. Райан помнит этот дворик еще не затопленным, пустым и тихим; раньше он спускался вниз и разминал ноги, или упражнялся, или кидал камни, представляя, что это гранаты (бросок, подождать секунду, отскочить назад, руку в сторону), однажды он стоял здесь на коленях и глядел в лицо смерти. Глупая тогда вышла история — их подняли по тревоге, он схватил чужую куртку (кажется, Эрика или Марко; сейчас уже и не вспомнить) и выволок своих учеников за шкирку, как щенят, на ближайшую крышу. Приказал им залечь, не спускаться, не вмешиваться, сидеть и ждать — он приведет кого-то еще. Он вытащил еще троих, прежде чем попался. Думал, ученическая куртка обманет смотрителей, но им было все равно. Их шарманке — тем более. За пазухой снова начинают возиться, попискивая и пофыркивая; Райан со вздохом расстегивает форменную куртку и вытаскивает Барренса-младшего наружу, держа за шкирку. Смотрит в его почти черные глаза, на рыжую мордочку и мягкое светлое брюшко. В ответ щенок звонко тявкает и пытается лизнуть его в нос. Райан сажает его на крышу себе за спину — так, чтобы точно не упал вниз, — и треплет по холке; ему лижут пальцы, потом прикусывают, потом начинают гоняться за собственным хвостом. — Однажды, — говорит он негромко (слова отдаются гулким эхом), — я перестану таскать тебя на руках. Щенок не слушает его — есть дела поважнее.

***

Это место каждый раз навевает воспоминания — не всегда хорошие (впрочем, их и без того слишком мало), не всегда приятные; иногда он вспоминает вещи, которые хотел бы забыть, иногда — те, что не хочет и не должен забывать нет, не так — должен помнить Аббатство, тишину и покой, уверенность — «то, что я делаю — правильно», темные бараки, псарню, вид на Ренхевен с обрыва у казарм. Допросную. Крики — иногда чужие, иногда свои. Вес каленой кочерги в руке, пса у ноги, собственное черное, тяжелое удовлетворение. Он никогда не был садистом — потому и работал так хорошо. Лучше многих. (Это не люди, говорил он, когда отстирывал перчатки от крови; обычно маски братьев смотрели понимающе, но иногда — совсем нет. Это еретики.) И это жуткое чувство, когда он увидел — словно мир перевернулся, словно огромный и гладкий кит, и случайно сбросил его со своей спины; когда он понял, что это не ошибка, что Кэмпбелл в самом деле не так свят, как казалось — далеко не так свят (теперь эта мысль вызывает у него только смех), и что другие или просто не хотят это видеть, или сами ничем не лучше. Когда его клеймили и выбросили с площади Холджера на Клеверинг, небо было серым — как всегда поздней осенью. Он помнит тонкий лед на мостовой, онемевшие от холода босые ноги, что ветра не было и пахло дождем, и еще — эту пустоту вокруг, словно весь квартал вымер, и такую же тишину. Гулкую, страшную, словно он рухнул с моста в Ренхевен (позже он посмеется над этим сравнением); все, что он слышал в ней — как далеко за спиной, за воротами на одной ноте выл Барренс.

***

Райан вздрагивает, когда щенок вспрыгивает на бортик и балансирует на нем — почти серконский акробат, только слишком волосат для этого, — и, протянув руку, за шкирку затаскивает его к себе на колени. — Нагулялся? — спрашивает он со смешком; щенок тявкает и ловко переворачивается, подставляя живот. Барренс никогда так не делал. Барренс был сильной, злобной, умной и послушной зверюгой — настоящей гордостью аббатских псарей; этот щенок полон энергии и пока слишком глуп — прикажи ему охранять дверь, попытается выломать ее и утащить с собой. Ну, или облизать чужого, а не облаять. Глупо, впрочем, ожидать от щенка чего-то другого; нет, Райан вовсе не расстроен. Он любит этого рыжика, правда. Просто это не Барренс. Пожалуй, это и к лучшему. Прошлое все никак не отпустит его. Аббатство никак не отпустит его. Спустя пятнадцать лет ему все еще снятся золоченые маски и чистые белые стены Канцелярии, и, иногда, жесткая шерсть под пальцами и щекотное жаркое дыхание; спустя пятнадцать лет он все еще скучает по Барренсу и следует запретам. Только вот сейчас он сам себе верховный смотритель — сам трактует, сам следует, сам следит за исполнением. Так лучше. Никакой лжи, недомолвок и лицемерия; никакого фанатизма, только убеждения. — Барренс, — говорит он и чувствует, как перехватывает горло от странного и не до конца понятного чувства; шарит свободной ладонью за спиной, пока не нащупывает запримеченную несколько дней назад палку. Бездна знает, откуда она тут взялась, если рядом нет деревьев; может, упала с крыши, может, была здесь давно, а может, ее кто-то принес. В конце концов, невозможно что-то скрыть от китобоев. — Ты ведь умеешь плавать, правда? Принеси. Щенок бросается в воду так, словно не лежал секунду назад расслабленной и счастливой горжеткой, и брызг от него больше, чем можно было бы подумать; Райан стирает капли с лица и тихо смеется.