Пролог
Как волны моря в самой крайней береговой точке уже не накрывают, а только лениво обтекают, оставляя после себя холод и липкую сырость, так и боль уже перестала выкручивать внутренности наизнанку, и только ритмично проводила с нажимом по телу ладонью — от набухающего синяка на скуле, вниз по ноющим рёбрам к пульсирующему спазмами животу. Ребёнок тихо всхлипывал, прикрывая рот ладошкой: тело ныло так, будто его тянули во все стороны разом, а в каждый синяк кто-то жестокий не переставая тыкал пальцем. Но плакать ни в коем случае нельзя, если услышат, то продолжат бить, ещё и ещё. Так случалось каждый раз, и этот не стал бы исключением. «Меня нет. Я не существую» А ещё постоянный голод, который из желудка уже надёжно перекочевал в голову. Было сложно сосредоточиться на чём-либо, было сложно поднять глаза, было сложно стискивать всё сильнее и сильнее челюсти, чтобы сдержать то подкатывающую, то стекающую обратно по пищеводу желчь. Мальчик чувствовал её медленные колебания. Если вырвет, то убирать будет нечем — и к запаху прибитой пыли и засаленного матраса прибавится ещё более удушающий. Так что нужно терпеть, пока есть силы. «Меня нет. Мне не может быть больно» Бывало и хуже. В этот раз, по крайней мере, обошлось без крови. А это означало, что завтра ребенка выпустят для работы, и можно будет провести хоть несколько часов вне гробовой тесноты чулана. Сознание превратилось в мешанину из обрывков фраз и нечётких картинок. Вот он во дворе, сгребает в кучу осенние листья. От них тянет сладковатым прелым запахом, хотя в кипе почти нет старых, все чистые, яркие, только-только сорванные ночным ветром с деревьев. Мальчик делает глубокий вдох и с некоторым сожалением опускает охапку в садовую тележку. Это последнее задание, которое нужно было сделать во дворе на сегодня, а значит теперь можно уйти в тепло дома. Зажав в замёрзших пальцах черенок граблей, он плетётся к гаражу. Желудок непроизвольно сжимается при виде тучной фигуры, теперь различимой в полумраке. Мужчина, пыхтя и ругаясь себе под нос, роется в багажнике автомобиля. Живот безобразно стёк за высокий порожек и теперь колышется при каждой попытке достать до чего-нибудь закатившегося вглубь. Мальчик старается как можно незаметнее просочиться к шкафу с садовым инвентарём, стоящим у дальней стены гаража. — Что ты здесь делаешь?! — вздрогнув от резкого окрика, ребёнок неловко перехватывает грабли. По перепонкам будто проводят гвоздём — а вот царапина почему-то остается на крыле машины. — Маленькая дрянь, — звук словно и не покидает рта здоровяка, настолько тихо, сквозь зубы, он это цедит. Поросячьи глазки верно наливаются кровью. — Марш в дом! Ребёнок от ужаса сжимается ещё сильнее. За свой недолгий век он уже намертво усвоил вселенский закон несправедливости: не пойман — не вор, никто не слышал и не видел, как били и издевались, — значит, этого и не было. Стоит закрыть дверь дома — и этого достаточно, чтобы мир забыл о твоём существовании. Стоит закрыть дверь чулана — и тебя не существует вовсе. — Пожалуйста… пожалуйста, не надо… — отступать некуда, спина касается промёрзлой стенки гаража. Лицо мужчины багровеет от гнева. Он, не отводя взгляда от ребёнка, протягивает руку к переключателю, и автоматические двери ползут вниз. С глухим звуком железо ударяется о порог. В полной темноте раздаётся голос: — Подойди ко мне. Мальчик. Ребёнок вздрогнул всем телом и не удержался от протяжного стона. Дальше вспоминать не было сил. Его били часто, и всегда каждый удар сопровождался оскорблениями. «Маленький недоносок, твоя шлюха-мать должна была сделать аборт и в этот раз» «Совершили только одно хорошее дело — сдохли» «Ты мне ботинки вылизывать должен, что я тебя приютил, неблагодарная дрянь!» В коридоре зажгли свет, и тот тонкой полоской протиснулся под дверь чулана. Торопливые шаги удалились в сторону кухни, и скоро там что-то уютно зашкворчало и загремело. — Дорогой, пора ужинать! — позвал высокий женский голос. — Дадличек, кушать! Из приоткрывшейся двери гостиной послышалось бормотание телевизора. Кто-то вышел в тесный коридорчик и загородил свет, и так еле проникающий в каморку мальчика. — Идём, милая, — как один и тот же голос может в ушах звучать так ласково, а в голове стучать издевательским «сын уголовников и алкашей, ты, как и твои родители, сгниёшь в канаве»? — Что сегодня на ужин? В желудке тоскливо загудело. Прошло уже больше десяти часов, как удалось перехватить недоеденный кузеном бутерброд. Сколько не будут кормить в этот раз? Было бы здорово, если только день. За дверью чему-то весело рассмеялись и задвигали стульями, рассаживаясь вокруг стола. За дверью желали друг другу приятного аппетита и расспрашивали, как прошёл день. За дверью любили друг друга. От подлезшего под дверь лучика света заслезились глаза. Гарри плотнее сжал зубы и отвернулся к стене. «Меня нет. Я не существую».***
По щекам текли слёзы, но Лили не обращала на них никакого внимания. Её ребёнок, её милый малыш, плакал, и женщина не могла остаться равнодушной. Не в силах помочь, она и на этот раз смирно сидела на краю мира и ждала момента, когда сын заснёт. Только во сне Лили могла облегчить его страдания, стерев материнской рукой всё плохое, всё, что напоминало о жизни с жестокими родственниками. Уже пять лет она почти непрерывно находилась у грани своей посмертной обители — солнечной долины, заканчивающейся отвесным обрывом. С того места, где Лили привыкла, свесив ноги за край, наблюдать за сыном, был хорошо виден их старый дом в Годриковой Лощине. Такой, каким он был до нападения, — светлый, аккуратный, словно пряничный домик. Тёплая рука нежно сжала плечо. Говорить уже ничего не нужно, это был не первый раз, когда Поттерам приходилось наблюдать издевательства над собственным сыном. Джеймс не мог на это смотреть, поэтому уходил в дом и возвращался, только когда всё уже было кончено. Он убедил себя в том, что это проявление любви, Лили же позволяла мужу так считать — что тоже в некотором роде было проявлением любви. — Пойдём в дом, — голос Джеймса полон сочувствия. — Сначала почищу сны Гарри, — женщина всхлипнула и, не в силах сдержать раздирающую сердце боль, воскликнула: — Ему уже шесть! Ещё год и я не смогу даже этого… Джеймс беспомощно прикрыл глаза. Казалось, именно в этом и заключено его посмертное наказание — ходить по замкнутому кругу: от вины перед сыном за то, что лишил защиты, до осознания, что в чистокровном роду Поттеров не было места Лили, а значит Гарри бы просто не появился на свет. — Меньше года. Только до летнего солнцестояния. Потом ваша связь разорвётся. Лили напряжённо слушала. Это было одно из многочисленных знаний, которые нельзя получить на занятиях в Хогвартсе, а чистокровные подобные вещи просто не обсуждали, считая общеизвестными фактами, не стоящими упоминания. Дело было в том, что во время беременности магия матери бережёт дитя, а рождаясь маленький волшебник первые семь лет окружён остаточным коконом, который связывает ребёнка с матерью и защищает его. — И что тогда? — Лили подняла на мужа покрасневшие глаза, полные непролитых слёз. — Что с ним станет после этого? Джеймс нервно передёрнул плечами. После семи лет, в детях начинает развиваться способность к волшебству, происходят магические выбросы и формируются дары. И для Гарри этот период не пройдёт безболезненно. Джеймс ждал этого разговора уже давно и надеялся как можно быстрее его закончить. — Если бы Гарри был наследником Поттеров, то родовая магия берегла бы его до малого совершеннолетия. Но наш сын может полагаться только на самого себя, как и ты когда-то. — А как же то, что Сириус стал его крёстным? — Если Бродягу не выжгли с гобелена, на что не приходится рассчитывать, то да, магия Блэков придёт на помощь. Но Вальбурга просто не могла не отречься от такого сына. — И что же нам делать, Джейми? Что же делать? — Лили порывисто вскочила, будто была уже сейчас готова куда-то бежать и что-то предпринимать. Её глаза лихорадочно горели, прямо как в ту смертоносную ночь, когда женщина закрыла собственным телом сына. Джеймс устало вздохнул и мягко обнял супругу за плечи. — Пойдём в дом, Лили, — женщина не сдвинулась с места. — Ну же! Поверь, магия хранит своих детей. — Да, только чистокровных детей она хранит как-то усерднее, — зло выплюнула Лили в ответ. — И на то есть причина, — с исключительным снобизмом ответил ей муж. — В основе любого рода заложена кровная клятва хранить и приумножать Магию. Тех, кто держит слово, Магия облагодетельствует: защитит детей, наделит их талантами, укрепит дома, при ранениях поможет быстрее излечиться… Именно поэтому, чем древнее и чище род, тем он сильнее. Поэтому смешанные браки запрещены: ты принуждаешь Магию заботиться о том, кто ничего не обещал и ещё никак себя не проявил. Лили криво улыбнулась: — Выходит, у неблагородных нет и шанса на милость? — Есть, если дадут начало новому роду и постепенно обретут доверие Магии, — Джеймс в точности повторил ухмылку жены. — Шанса нет только у тех, кто пообещал и предал. Супруги какое-то время молча смотрели друг на друга, будто видели впервые. Джеймс думал о том, что чувствовал себя не предателем, а преданным. Привыкший полагаться на родовую магию, Поттер относился к ней, как к старой кормилице, — с пренебрежением избалованного ребёнка, который знает, что ему простят любую шалость. Любую, но не брак с маглорождённой ведьмой. Лили же вспоминала день, когда согласилась стать миссис Поттер. Перед глазами засияла яркая, счастливая улыбка семнадцатилетнего Джеймса, и на мгновение женщину будто снова притянули в горячие объятья. — Почему ты женился на мне, Джеймс? Мужчина лукаво улыбнулся: — Ну, либо на тебе, либо на страшиле Раймонде Крэбб, выбор был невелик. Лили звонко засмеялась и отвесила довольно скалящемуся мужу лёгкий подзатыльник. — Иди, я вернусь, как только почищу Гарри сны. Она вновь отвернулась к обрыву, а Джеймс зашагал к дому. В дымке грани было видно, что ребёнок забылся беспокойным сном и теперь лишь едва вздрагивал во сне. «Я не знаю, что пообещать тебе, какую цену заплатить, но готова отдать всё что есть, только помоги моему сыну. Неужели ты, такая всемогущая, не найдёшь способа его защитить?» В тот же момент, как Лили воззвала к небесам в этом мысленном крике, её грудь пронзила жгучая боль, и волшебница упала на колени. «Всё, говоришь? Да что у тебя есть, грязнокровка?» — произнёс в голове неприятно-знакомый женский голос. В этот раз резкая боль в животе, будто наотмашь полоснули ножом, заставила Лили неловко завалиться набок. — «Ну ладно. С паршивой овцы хоть шерсти клок». Наваждение исчезло, а женщина всё никак не могла отдышаться. Казалось, будто она лишилась чего-то сокровенного, ради чего жила долгие годы. Хотелось горько плакать от обиды, но, пересилив себя, Лили опять подняла глаза на небосвод. Дрожащей рукой она вновь и вновь проводила над изображением сына, чтобы, как и все пять лет до этого, разогнать плохие сны. Но тучи оставались безразличны к её попыткам. Сердце ныло от невозможной боли утраты, от не сравнимого ни с чем горя матери, у которой из рук вырвали родное дитя. — Что ж, будем считать, плата принята.