Послушный мальчик?

— Опять только ты? — Опять только я. Лицо у Павла Алексеевича было каким-то… грустным. Сережа заметил это еще на первом уроке, когда в такую рань приперся на русский. Понедельник в принципе был единственным днем, в который Матвиенко с самого утра был готов рвать задницу и идти в школу на первый урок несмотря на усталость и недосыпание. А все ради того, чтобы опоздать на пару минут и привлечь к себе не только внимание полуживого класса, но и внимание Павла Алексеевича. Правда чаще всего Сережу одаривала змеиная улыбка с чуть выпирающими из ряда ровных белых зубов клыками и насмешливая шутка с последующим наказанием в виде уборки класса, но в этот понедельник такого не случилось. Стоило Сереже опоздать, на него уставились два блеклых карих глаза, и Добровольский головой мотнул в сторону парт, не проронив ни слова не по теме. Его сжимающие мел пальцы вновь заплясали по доске, вычерчивая задание на весь оставшийся урок, а Сережа только молча проследовал к своему месту. Сегодня его не ждали после уроков на уборку, потому что он не был наказан. Но вопреки всему, Сережа пришел, наказывая себя самостоятельно. — Трудяга ты, Матвиенко, — усмехнулся Павел Алексеевич, положив руку на свою тонкую шею и потянувшись. Его стол никогда не пустовал, на нем лежала кипа бумаг и тетрадей для проверки. А Сережа, не только как главный хулиган класса, опаздывающий на каждый урок русского и литературы, но и стабильный уборщик, время от времени помогал Добровольскому разбирать ошибки у каких-нибудь второклашек. Ничего сложного — алфавит через «а», багряный через «а» и с одной «н», этого хватало, чтобы хоть как-то помочь Павлу. А Сережа очень хотел помочь… В очередной раз он взял швабру и ведро, направляясь к туалетам. В класс он вернулся уже с водой и, не дожидаясь звонка на урок, потому что в коридорах все еще ходили ученики, начал уборку. Обычно свою работу Сережа старался растягивать как мог и каждый раз пытался убедить себя в том, что делает он это исключительно из-за любви к чистоте и порядку, а худощавый учитель, у которого уже щеки впали от того, что он всю задницу отсиживает на работе, совершенно ни к чему не причастен. Сережа надеялся потому, что не хотел признавать обратное. Будь он каким-то другим, каким-то ненормальным, ему бы было стыдно в очередной раз назвать Арсения пидорасом. Ему было бы стыдно за все те свои громкие слова, когда Сережа объявлял о своей железной гетеросексуальности. Ну и все в таком духе. А тем временем старательная морщинка между тонких бровей Павла Алексеевича и его чуть подрагивающие ресницы, борющиеся с желанием сомкнуться от усталости, заставили Матвиенко встать посреди класса со шваброй в руках и замереть. История повторяется. Сережа ненавидел себя за это. — У меня что-то на лице? — Добровольский улыбнулся, выпуская из рук ручку. Кажется, он был рад недолгому отдыху. — Если у тебя есть какие-то дела — иди, держать не буду. К тому же ты пришел по собственному желанию. Только ведро со шваброй убери на место… — Да нет, я просто, — Матвиенко подавился, прижимая швабру еще ближе к себе и размышляя о том, как ему все же не повезло со скудоумием, — тупой немного… — Прекрасный пример самоистязания, — еще более устало улыбнулся Павел Алексеевич, вытягивая руки к потолку. Светло-бирюзовая рубашка на нем натянулась, обтягивая донельзя худощавое тело и почти болезненно выпирающие ребра. Но Сережа смотрел, не отрываясь. Может быть, у него был фетиш, а может быть сыграл закон по типу «если любишь, то начинаешь любить абсолютно все недостатки», но он чувствовал себя рыбиной в маленьком аквариуме, в котором только и остается, что бездумно плавать по кругу. Не желая признавать свою привязанность, он мог просто плыть вперед не понимая, что это бесконечная цепочка. А Павел Алексеевич с его неизменной насмешливостью будто бы понимал всю тяжесть ситуации, но выпускать Сережу из дня сурка не собирался. — Эх, Матвиенко, тепло сегодня на улице. Каникулы скоро, — немного по-старчески взвыл Добровольский, опуская поднятые руки и поправляя рубашку. — А ты тут со шваброй торчишь. Ну вот скажи честно, — учитель подпер голову рукой и улыбнувшись одним уголком губ, по лисьему проурчал: — Чего ты постоянно убираться приходишь? Сережа подумал, что из него пытаются что-то вытянуть клещами. Что-то, что говорить совершенно не хотелось и хотелось до безумия одновременно. Он не мог принять себя, а точнее то единственное чувство, которое он испытывал к определенному человеку. Слишком позорно. Перед родителями, перед друзьями и даже перед самим собой. Чувство омерзения бывает липким и Матвиенко чувствовал себя грязным каждый раз, когда стопорился при взгляде шоколадных хитрых глаз. Почему глаза Добровольского были хитрые — Сережа не знал, лишь думал, что за ними может скрываться что-то большее, чем примерный семьянин и по совместительству школьный учитель. Нет, не так. Сережа надеялся, что в этих глазах может быть нечто большее. Что все его чувства не игра в одни ворота и что каждая их встреча, даже с опозданием в жалкие пять минут по понедельникам, приносит свои плоды. Сережа никогда так не ошибался. — Вы мне нравитесь. Голос его дрожью прошел по классу, задевая слух враз переменившегося в лице преподавателя. Тонкие брови прыгнули вверх лишь на секунду, а затем опустились, придавая Добровольскому естественное, привычное выражение. Словно сегодня в любви ему уже признались 8 девочек и 3 мальчика, а Сережа конкретно так запоздал. С каждой прожитой в тишине секундой Матвиенко все сильнее сжимал швабру и смотрел четко вниз. Нижняя губа непроизвольно поджималась, хотелось в кровь искусать себе щеки, чтобы хоть как-то сбавить давление, бьющее прямо в затылок и отдающееся в висках. А Добровольский молчал. Молчал, точно продолжал свою мерзкую игру: вывел заплутавшую рыбку из маленького аквариума в океан, а океан оказался тазиком перед любопытной мордой деревенской кошки. — Что? — со смешком протянул мужчина, не отрывая взгляд от скукожившегося Матвиенко. — Вы мне нравитесь. Тишина вновь принялась убивать. Звонок прозвенел пару минут назад, в коридорах было тихо, и создавалось впечатление, будто бы все в этой школе слышат это позорное признание. И каждый, абсолютно каждый, включая ждущего у входа Арсения, презирают Сережу за это. — Вот оно как. Добровольский понимающе закивал головой, разглядывая Матвиенко исподлобья. — Понимаешь, не все так просто… Голос его казался вкрадчивым, донельзя располагающим. Сереже казалось, что он заключает губительную сделку с каким-нибудь денежным аферистом. — Сам должен знать: учитель и ученик — это не этично, — облизывая пересохшие тонкие губы и как бы в такт своим же словам кивая головой, размышлял Добровольский. — И ты несовершеннолетний. — Я… — сказать хочется, а не можется. Застрявшие в горле слова становятся самым мерзким и самым липким комом. — Я… Сережа не стоит в этом классе. Нет, он давно переборол странное чувство, и больше не приходит на первый урок русского утром в понедельник. Он вообще не приходит на русский до тех пор, пока долбоеб Добровольский не начинает вызванивать родителей Матвиенко. Только тогда парень начинает ходить, но спустя неделю забивает, а на все упреки Попова машет рукой и говорит, что русский, а тем более сраный Евгений Онегин на литре ему в этой жизни точно не пригодятся. Сложно ощущать себя кем-то другим, когда точно знаешь, что самое ужасное происходит именно с тобой. Сережа должен был держать рот на замке, а лучше и вовсе откусить себе язык, чтобы провести всю жизнь в молчании и не натворить лишнего. Прыгающее сердце так громко отбивалось в ушах, что ничего не было слышно. Когда Павел Алексеевич медленно поднялся со своего места, Матвиенко непроизвольно отставил ногу назад. И с каждым шагом учителя в свою сторону Сережа думал, насколько ему не повезло родиться собой. Всю жизнь бахвалился своим рьяным характером, а в итоге не может совладать с одним чувством. С невыносимо бесполезным чувством. — Но знаешь, до восемнадцатилетия ждать совсем недолго… Голос Добровольского прозвучал совсем рядом и перед глазами заплясали искры. В нос ударил запах одеколона, все того же, дорогого и сладкого, и этот аромат был причиной дальнейшего разочарования. Какая-то закономерность. — Нет, я просто… На плечо Сережи с тяжестью упала рука Добровольского и парень вздрогнул, запрокидывая голову. — Ну все-все! — захохотал Павел Алексеевич, сжимая чужое плечо. Его донельзя веселое лицо в такой ситуации казалось Матвиенко издевательством. Черт, да он же правда издевается! — Ты выполнил свой карточный долг, выдохни, — хохотнув от души и чуть хлопнув Сережу по широкой спине, протянул Добровольский. — Какие же вы, парни, дурные. Я видел, как вы сегодня на перемене перебрасывались в «дурака». Вот же, гляди-ка, только ради этого ко мне пришел, да еще и уборку затеял. Самый настоящий дурак ты, Матвиенко! На него выливают ушат неведомого и непроходимого говна, а Сережа как китайский болванчик стоит и, улыбаясь, кивает. Какая же ебанная ересь. Какая же… — Ах-ха… — тянет он, заводя дрожащую руку на голову и потирая враз затекшую шею, — меня раскрыли… — Потому что в школу нельзя таскать карты, — уже более серьезно говорит Добровольский, поправляя воротник своей рубашки. — Все-все, можешь идти, раз уж пришел только чтобы сморозить мне подобную глупость. Вот же, дети. Об экзаменах думать надо, а не об играх. И своим скажи, что если в следующий раз заставят прийти какую-нибудь девчонку — я тоже не куплюсь! — Да-а… хорошо! Он донельзя счастливо выкрикивает последнее слово, и швабра выпадает из его рук прям в вытянутую руку Добровольского. Тот щурит усталые глаза и блеск в них странный, завораживающий и отталкивающий. Появляющееся чувство похоже на то, когда дрочишь дома в присутствии родителей. И вкусно, и стыдно, так сказать. Сережа уже сам не чувствует своих коленей, на бегу хватает рюкзак и вылетает из класса, закрывая за собой массивную железную дверь. Ему в спину грустно и растерянно смотрят карие глаза. Рука непроизвольно тянется к лицу, Добровольский утирает ладонью лоб, а после грубо, сам от себя такого же ожидая, пальцами сжимает светлые волосы и оттягивает, приводя в чувство. Это не помогает, и он присаживается на край близстоящей парты, смотря себе под ноги. Губы искривляются в мерзком понимании самого себя, и он уверен, что такое чувство пережить достаточно легко, но голова не слушается. Вместо этого учитель тянется к заднему карману штанов, достает телефон и быстро набирает чей-то контакт. Гудки длятся невероятно долго, так долго, что сжимающая волосы рука уже не приводит в чувство, а только сильнее выводит из себя, но вот гудки обрываются и отвечает мелодичный женский голос. — Слушаю, родной. — Лясь… привет, — говорит Добровольский с натяжкой, а после разжимает затекшую у волос руку, расслабленно опуская плечи, — да вот просто… просто решил позвонить… *** Сережа так быстро идет по коридору, смотря под собственные ноги, что не замечает никого вокруг. Вокруг, правда, никого и нет — идет урок, а он как дурак, задержавшийся на 20 лишних минут, прется к выходу, не чувствуя под собой землю. Его разрывает от желания деть свое тело куда-то и в том, что выхода нет, он видит еще больше отчаяния. Наконец-то он останавливается, быстро, размашисто, прямо как сейчас и надо. Останавливается, врезаясь в чужое тело и чувствуя тупую боль от удара, мгновенно разносящую все мысли. Шипящее бормотание с другой стороны заставляет Матвиенко поднять голову от своего онемевшего левого плечо на обладателя такого же онемевшего левого плеча и густые брови напряженно сводятся к переносице. — Ты, — указательным пальцем тыча в сторону сгорбившегося Позова, хмыкает Матвиенко. — В себя потычь, баклан, — отбивая чужую руку, недовольно кряхтит Дима. На полу вокруг них лежит куча каких-то бумажек, на каких-то из них бессовестно восстает Сережа. Дима спихивает Матвиенко в сторону и наклоняется, собирая листы, а Сережа, как будто приросший не к той части своего сиамского близнеца, опускается следом, складируя бумаги у себя на руках. — Это че, — разглядывая какие-то загогулины, спрашивает Матвиенко. — Математика? — Химия. — Тут же цифры одни. — А ты всегда такой дохера умный или только сегодня? Позов какой-то чересчур колючий, с силой утаскивает собранные бумаги у Сережи и ровняет их уже у себя, отбивая стопку о свои колени. Лицо его недовольное, челюсть угрюмо выпячена вперед, брови нахмурены. Сереже бы со своими проблемами разобраться, он пять минут назад думал о том, что пидорас, а минуту назад размышлял сигануть в ближайшее открытое на проветривание окно, но какая-то перчинка в Позове его задела. — Ты че такой смурной. — Отъебись. Морщинка между тонких серых бровей наталкивала Сережу на мысль о том, что у Димы что-то случилось. Они не общались слишком тесно, разговаривали от силы пару раз, да и то ни о чем, и время от времени Сережа видел Позова около общепризнанной курилки. На этом их общение заканчивалось и начинались разборки между Шастом и Арсом, а они, два коротышки, были маленькими подпевалами, прихвостнями и шестерками, продвигающими сюжет. Сережа снова нагнулся, собирая оставшиеся листы с формулами, задачами и теориями по химии, а после аккуратной тоненькой стопочкой выровнял и кивнул Позову: — Куда их? — Я сам донесу, — сказал Дима, подтянув увесистую пачку бумаг. — Да мне несложно. В кабинет химии? Погнали. И он пошел вперед, не дождавшись ответа. Нести три листка в одной руке и попутно используя их как веер было действительно несложным заданием, а кабинет химии находился в трех метрах от их столкновения, поэтому дошли быстро, постучали, зашли. Учителя не было, и Матвиенко наплевательски кинул свою хлипкую стопку на учительский стол, рядом свои бумаги опустил Позов. — Ну и че мы морозимся? Сережа ткнул Диму локтем под бок и тот недовольно шарахнулся в сторону, потирая ушибленное место. Вид у него и правда был не радужный, но спина Позова, который он был развернут к Матвиенко, многого не говорила. Тогда Сережа, как надоедливый щенок, обогнул Диму, вытягивая шею и ткнул под ребро еще раз. — Обиделся? — Ничего я не обиделся. Дима выглядел максимально обиженным. Непонятно, как у Сережи была так прекрасна развита чуйка на парней, ведь если то же самое ему сказала бы девушка, то он кивнул и пошел по своим делам. Но по этим надутым щекам, поджатым губам, отстраненному взгляду и морщинке между бровей Матвиенко просто чувствовал все то негодование, что испытывает Дима. И пускай самому Сереже сейчас было нелегче, желание уебаться головой об стенку и засосать дерево уравновешивали весы его внутреннего «я», он все равно пытался покопаться в проблемах других. Эй, он же столько лет дружит с Арсом, так что дело привычки. — Пойдем со мной? — Куда? — глаза у Позова округлились, и он наконец-то удостоил Сережу взгляда. — Точнее, кхм, — его лицо посерьезнело. — Куда? — Туда, — Матвиенко указал на дверь из кабинета, — все, харе морозиться, пошли. Он бесцеремонно схватил Сережу за запястье и силком потащил в сторону выхода, не обращая внимания на фразы типа «у меня еще остались дела», «я могу и сам идти», «и совсем я не обиделся, придурок». Точнее, на фразы он внимание обращал, но не отвечал. Хотелось забыть обо всем, что случилось за этот день и побыстрее выйти из душного здания школы. Даже в самую свежую погоду, это место все равно казалось душным. В итоге под ручку они и спустились на первый этаж, Дима захватил свою куртку, одновременно недовольно зашипев от понимания, что Матвиенко пришел в одной толстовке, и вместе они вышли в школьный двор. Арсений стоял возле клумбы у самого входа, с неподдельным интересом разглядывая копошащихся недалеко собак. Вид у него был не из лучших — темные круги под глазами, опущенные брови, унылое выражение лица, — сразу понятно, что человек отдохнул за выходные. Подошедший к нему Сережа коленом заехал Попову под перду, заставляя того шикнуть от раздраженности. — А ты че такой грустный? — Хуй сосал… — Арсений начал, но вовремя притормозил, отчего-то детально вспоминая последний хуй, который он сосал, — ладно, было вкусно. — Ну, а чего грустить-то? Выглянувший из-за Матвиенко Дима натянуто улыбнулся. Арсений улыбнулся ему в ответ и протянул руку, пожимая некрепко, но достаточно для того, чтобы с Позова упал груз неловкости. Они вместе сошли со школьного крыльца, миновали собак, копающих очередную школьную клумбу, и вышли за забор, оставляя треклятое душное здание позади. Дима очень уважительно извинился, достал из заднего кармана пачку сигарет, выудил одну раковую палочку и закурил. Шедший рядом Арсений поморщил нос. Эти сигареты были куда крепче, чем те, что курил Леша, но очень напоминали запах тех, что любил Антон. Лицо Попова еще больше осунулось. — Так куда мы идем? По домам? — По каким домам, Поз, — Сережа от своего уныния приобретал черты самого веселого в мире человека, — у нас есть цель. — Какая цель? — Наша цель это, — Матвиенко выставил вперед указательный палец, тыча им в Диму, а затем аккуратно перевел на замершего Арсения, — наша цель это? — Ты даже не знаешь, какая у вас цель, — выдохнув в Сережу клубок сизого дыма, хмыкнул Позов. Матвиенко зафырчал, отплевываясь так, словно ему в нос попала горстка черного перца, а затем обижено взял Арсения за руку и несильно дернув, переспросил: — Куда мы идем-то? Попов, правда, сам не знал. Точнее, знал, но не был уверен, что где-то там его ждут. Антон четко сказал — «до понедельника» — и Арсений, как проклятый этой фразой, провел бессонные ночи с субботу на воскресенье и с воскресенья на сегодня. Он просто не мог закрыть глаза, думая о том, что их ждет. Антон, как главный партизан всего РФ, молчал, не отвечая ни в одной социальной сети, на звонки трубку не брал, от мира полностью абстрагировался. Ну, если считать, что Арсений и есть тот мир. На вопрос Сережи Попов только глубоко вздохнул. По сравнению с выходными, начало недели обещало теплую и нежную погоду. Никакого ветра, никаких заморозков, стеклянного дождя и пробирающего до костей холода. Сережа ходил в толстовке, Дима в легкой куртке, а Арсений надел кожанку просто потому, что захотел почувствовать себя крутым. Да-да, все утро крутился возле зеркала, перемерив все, что только можно, включая одежду отца и брата, вот такая он принцесса. — Поз, ты же с Шастуном дружишь, — вместо ответа спросил Арсений, переводя взгляд на Диму. — Ну, общаемся. Допустим. — Там такая ситуация… — Точно! — вмешался в разговор Сережа. Он действительно казался чересчур назойливым именно тогда, когда сам испытывал какие-то проблемы. И сейчас, когда на затворках сознания постоянно крутилась эта непонятная улыбка Павла Алексеевича, который, вроде как, был объектом писькотроганья в последние пару месяцев, Сережа старался выжить из себя любую чушь, лишь бы воспоминания так и оставались на затворках. — Мы идем к Шасту, — он ударил кулаком о свою ладонь, насмешливо глядя на удивленного Диму, — выбивать из него дурь. — За что? — Да тут слухи ходят, — ухмыльнулся Матвиенко и тихим шепотом с гаденькой улыбочкой распел, — что он пидорас. — Всегда знал, что это правда, — хмыкнул Дима, отчего Арсений приложил руку к лицу, лишь бы парни не увидели, как его губы нервно поплыли к Карскому морю. — Но, думаю, момент не подходящий. — С чего вдруг? — Да, вроде бы, — Дима как-то не особо уверенно огладил свою толстую шею, вспоминая, — Шаст говорил, что в школу больше ходить не будет. Не скажу точно, но вроде как его родители на днях должны забрать его документы из школы. — Что? — Арсений дернулся. — В каком смысле? — Он переезжает. Чувство странной обиды кольнуло Арсения, и он замер. В этот момент Антон показался ему не симпатичным парнем, не объектом желания и не забитым собственным отцом мальчиком. Арсений подумал, что Антон — лжец. Такой, каких еще нужно было поискать. С улыбкой на губах, разгоряченный и красный, он прижимался к Арсению лбом, как преданный пес, а после пообещал, что они встретятся. Точно встретятся. Сегодня. И Попов не мог понять, почему вдруг решил, что это обещание, но чувство, будто его опрокинули, продолжало основываться в сердце. — Когда? — спросил Арсений, стараясь сдержаться, чтобы не потерять лицо. — Когда он переезжает? Дима потупил взгляд, выудил из кармана куртки телефон и потыкав пальцами по дисплею, кивнул. — Он мне 40 минут назад написал, что грузовик приехал. Наверное, они сегодня собираются вещи перевозить… Договорить Позов не успел. Арсений метнулся со своего места так, что Сережа даже не смог его окликнуть, наблюдая, как широкая спина в черной кожанке удаляется и скрывается за первым же поворотом. Дима также смотрел Арсению в след, а затем перевел слегка шутливый взгляд на Матвиенко, желая отточить какую-нибудь шутку, но замолчал. Лицо, с которым Сережа провожал Попова, было настолько грустным и одиноким, что давить на ситуацию Позов просто не мог. Он протянул руку, тронув Матвиенко в плечо, и тот повернул голову, но выражение лица осталось прежним. — Ну и чего ты такой смурной, — хмыкнул Дима не очень весело, и Сережа в ответ лишь также уныло пожал плечами, — все, харе морозиться. Погнали за пивом. *** Арсений бежал, не чувствуя, как отбивает себе ступни. Бежал рьяно, проскакивая между людей и не заботясь о том, что наступил в грязь, не обращая внимание на испачканные белые кроссовки и на собственную грудную клетку, в которой уже разгоралось пламя. Легкие сгорали от нервов, от стресса, от пробирающего пота и от мысли о том, что он опоздал. Если так подумать, то может быть, это он во всем виноват? Это не Антон нарушил обещание, а Арсений, который не сразу сообразил, что к чему? Он думал об этом все время, пока хватало кислорода и здравомыслия, но в конце концов легкие лопнули, и Арсений резко выдохнул, останавливаясь и прижимаясь к стоящему рядом дереву. От колотящего в висках сердца не было слышно ни шума машин, ни собственных мыслей. Тело начало каменеть из-за резкой нагрузки и резкого отдыха, с губ сорвалось пару хрипов, но парень схватился за жесткую колючую кору и оттолкнулся от нее, медленно направляясь к дому Антона. Где Шастун жил — Арсений знал лишь приблизительно, но надеялся, что рядом с чужим подъездом все еще стоит грузовик, не до конца наполненный вещами. А где-то поблизости есть тот, с кем Арсению просто жизненно необходимо встретиться. Он наконец-то зашел в нужный двор, все еще не чувствуя себя от недавней пробежки. Нужно меньше ныкать у старшего брата сигареты и больше бегать по утрам в теплое время года, чем потом умирать, пройдя пару шагов. Но Арсений старался не думать об этом. Наоборот, он пытался прогнать в голове всевозможные исходы событий, но как назло в мозгу господствовал штиль. Ни одной мысли. Сплошное перекати-поле и прочие клише кинематографа. Огромный грузовик, стоявший повернутый носом к основной дороге за домом, а прицепом рядом с подъездом. Дверь подъезда была нараспашку открыта, оттуда высокие крупные мужчины выносили различную мебель, складируя ее сначала возле грузовика, а после по одной занося внутрь. Возле грузовика, наблюдая с некоторой невольностью на вытянутом бледном лице, стоял мужчина, одетый с иголочки. Взглядом он проводил каждого рабочего, в руках которого была мебель, и тщательно следил за тем, чтобы они ничего не уронили и не сломали. Но Арсений не заострял внимание на каких-то там дяденьках. Его сердце билось так громко, что пульс в висках нехило так бил по давлению семнадцатилетнего парня, но голубые глаза разыскивали рядом с грузовиком знакомое, такое желанное лицо. И нашли. Напротив грузовика, повернувшись к нему носом, стояла небольшая черная машина. На переднем сидении, на месте водителя, сидела миловидная женщина. Короткая стрижка, тонкие изогнутые губы. Она ворковала с кем-то по телефону, улыбаясь так ослепительно, что Арсений невольно задержал на ней взгляд. Было в этой женщине что-то приятно знакомое. На пассажирском сидении рядом с женщиной сидел Антон. Отсутствующее выражение лица говорило о том, что ему абсолютно наплевать на переезд, на выносимые из квартиры его вещи, на то, что Арсений, как в жопу ужаленный, пробежал пару кварталов, лишь бы успеть вовремя. Антону было все равно. Арсению казалось, что Антону все равно. Он невольно шагнул в направлении машины, чувствуя, как подрагивают напряженные икры. Хотелось что-то сказать, хотелось крикнуть прямо с места, подозвать Антона, дать ему подзатыльник или поджопник, хотелось выяснить что происходит. Что между ними. И есть ли вообще это что-то. Еще один шаг. Еще один. Еще. Арсений понимал, что все, что им было нужно — поговорить. Вот так просто, поработать языками и без всяких пошлых контекстов. Он понимал, что разговор — это единственное, что могло бы им помочь, но каждый раз, когда кто-то говорил о своих чувствах, у другого срывало крышу. В чем была причина и как бы повернуть ситуацию в нужное русло — Арсений не знал. Просто не знал. Был слишком молод, не опытен, действующий на эмоциях. В голову и не приходило признаться во всех тех нежностях, о которых он думал — слишком стыдно, к тому же перед Антоном. Он даже не мог рассказать причину, по которой влюбился. Такую глупую, такую безумно наивную причину… — Молодой человек. Чужой строгий голос заставил Арсения остановиться, и он обратил пустой взгляд на говорящего. Тот самый мужчина, одетый с иголочки, встал почти рядом с ним и лицо его было каким-то напряженно-равнодушным. Арсений сжал кулаки скорее от волнения, чем от злости из-за спутанных мыслей. В его взгляде читался вопрос. — Вы живете в этом подъезде? — улыбнулся мужчина, легким кивком головы указав на распахнутую настежь железную дверь. — Извините, вы сильно торопитесь? Рабочие сейчас как раз вытаскивают диван — огромный, по лестнице не пройти. У вас будет время немного подождать? Арсению казалось, что ему пытаются загнать какую-то бесполезную рекламу и парню это не понравилось. Он кинул небрежный взгляд в сторону машины, где сидел Антон, и в ступнях закололо. Антон смотрел на них. Отлип от дисплея телефона, перестав бездумно листать наскучившую давным-давно ленту, и во все свои изумрудные глаза наблюдал за происходящей сценой. Каких-то… 10 метров? Может 15, не больше. Но Арсений почувствовал, как тело его возлюбленного напрягалось все сильнее с каждой секундой. — Я… — Арсений чудом смог оторвать взгляд от парня, переводя его на мужчину, — я пришел к Антону. Натянутая дружелюбная улыбка спала слишком быстро, в груди у Попова похолодело. — Извините? — Я его одноклассник, — настаивал парень, понимая, что лицо напротив не высказывает никакого одобрения, а в горле жутко сушит, из-за чего слова вываливаются рваным комом, — я услышал о его переезде и пришел… «Попрощаться?» — промелькнуло в голове Арсения, и он сжал губы, замолкая. Ему не хотелось говорить подобного, он пришел сюда не за этим, точно не за этим. «А за чем?» — …увидеться. «Какая глупость». — Вот как, — мужчина выпрямился, взгляд его карих глаз обтянул Арсения пленкой снисходительности, — к сожалению, Антон сейчас занят. Думаю, вы сможете позже списаться с ним по социальным сетям. — Но я… Все свое внимание Арсений приковал к мужчине, ощущая, как тело само порывается кинуться в сторону машины. Думая лишь о том, как бы уговорить человека напротив, парень совершенно не замечал, как сильно в этот момент нервничал Антон. Его взгляд бегал с воркующей и отвлеченной матери на стоящих неподалеку отца и Арсения, а рука, еще совсем недавно сжимавшая телефон, теперь с дрожью покоилась на ручке двери машины. Ноги отнимались от жуткого волнения, в грудной клетке было так мало воздуха, что даже когда Шастун вдыхал полной грудью, удушья не пропадало. Он ждал. Выжидал. Пальцы были готовы сорваться, распахнуть дверь, выбежать наружу, наконец-то впуская в тело достаточно кислорода. Его невыносимое ожидание длилось уже целую жизнь и это порядком поднадоело. — Мы с ним договаривались встретиться, — Арсений неловко махнул рукой в сторону машины, где сидел Антон, отчего последний, увидевший это, вздрогнул, — поэтому я пришел… — Значит, мой сын не рассчитал свое собственное время, — все также спокойно продолжил мужчина. Его высокомерность и явное превосходство, которое он буквально вываливал на Арсения всем своим видом, затягивались тонким ремешком на шее. Антон стеклянными глазами взирал на то, что происходило перед ним. Сердце колотилось так быстро, что не было слышно ни звуков рабочих, ни щебета его матери по телефону, весь мир застыл, сосредоточившись лишь на сердцебиении семнадцатилетнего мальчишки. Как же он ждал развязки. Как же он ее жаждал. Жаждал настолько сильно, что ноги болели от напряжения, что горло пережималось волнением, а из-за широко распахнутых век начинали слезиться глаза. Ему хотелось поймать чужой взгляд, пронзенный неуверенностью и таким же волнением. Арсений выглядел растеряно. Впервые Антон видел его таким, впервые видел, что ситуация не подвластна ни одному из них. — Я не займу много времени, — сдерживая рвущуюся наружу дрожь, просипел Попов, — всего минута, мы хотя бы обменяемся контактами… — Вы ведь человек, — натянуто улыбнулся мужчина напротив, его улыбка угнетала, — значит, вы должны понимать по-человечески. Мой сын сейчас занят. Ни о каких встречах и договоренностях он мне не сообщал, — его лицо казалось все более уставшим с каждым произнесенным словом, — а значит никаких договоренностей не было. Если вы не живете в этом подъезде, то, пожалуйста, отойдите. Не мешайте рабочим. Арсений посмотрел на Антона. Посмотрел второй раз за эту текучую, самую длинную минуту в его жизни. И Антон с невообразимым желанием поймал этот взгляд. Он чуть привстал, всего на пару сантиметров, но с полной уверенностью готовый рвануть из машины. Однако Арсений этого не понимал. Растерянным взглядом Попов вновь уставился на мужчину перед ним, и тот вновь улыбнулся, только уже не натянуто, а с плохо скрываемым раздражением, и Арсений неконтролируемо шагнул назад. Антон замер, вцепившись в ручку двери. Его тело неспешно опустилось обратно на кресло. Арсению не хотелось снова смотреть в сторону машины. Уставленный на него стеклянный взгляд был словно таким же насмешливым, как и улыбка только что встреченного мужчины. Антон над ним смеялся. Точно смеялся. Арсений был в этом уверен. Если бы он так сильно хотел освободиться от угнетения со стороны отца, он был вышел несмотря ни на что. Выбежал бы, дал бы понять, что просит помощи, что Арсений ему нужен. «Но я не нужен». Попов развернулся на деревянных ногах и пошел прочь от грузовика. Его мир тоже сосредоточился лишь на неконтролируемо быстро бьющемся сердце, но Арсений не замечал и этого. Он не корил себя. Не винил в произошедшем. В этом был виноват Антон, он словно приманил Арсения к себе, а после отрекся, решив оставить все как есть. Ему действительно было лучше с отцом, который его бьет, чем с Арсением, который желает ему добра? Или добро Арсения было схоже с побоями отца Антона. Или… «Или всего этого вообще не было». — Было. — Что ты сказал, милый? — женщина оторвала телефон от уха на пару сантиметров и обратила внимания на сына, но звук резко открытой двери заставил ее вздрогнуть. Антон выбежал из машины, неловко зацепившись обувью за сидение, чуть не упал. Сердце вновь застучало быстрее, точно ожило в то мгновение, когда парень дал ответ на свой же вопрос. Все это было. Было неприятно, глупо, поначалу даже омерзительно, до сухости во рту сконфужено, до потных ладоней наивно. Однако прямо сейчас, чувствуя тяжесть в синяках на запястьях, в ноющих ребрах и шраме на брови, прикрытым челкой, Шастун видел в спине Арсения надежду. Бежать от чего-то устрашающего к чему-то другому устрашающему — сумасшествие, но когда парень задумался о том, сколько радостных событий он испытал, находясь рядом с отцом, — терпение лопнуло. Он не бежит к копии своей нынешней жизни, он готов строить новый мир вокруг себя. И для начала ему нужна опора, которая также безысходно нуждается в нем. Антон даже не успел сообразить, что спина Арсения дрогнула, он затормозился на долю секунды. Наверное, услышал хлопок дверью или голос неприятного мужчины прозвучал нарочито громко от удивления, но Попов застыл. Подбородок чуть дернулся в сторону, напряжение прошлось током по позвонкам, ушло холодом в поясницу, после чего онемели ноги. Он так и не успел повернуть голову назад, не увидел выпученные глаза мучителя своего возлюбленного, не увидел обеспокоенное лицо матери Антона. Секундное удивление сменилось резким рывком с места. Антон схватил Арсения за руку и, не оборачиваясь, потянул последнего за собой, призывая к действию. Отец парня двинулся на пару быстрых шагов вперед, вытягивая вперед ладонь, но его пальцы даже не коснулись сына. Тогда Антон подумал, что эти пыльцы больше никогда и ни за что его не тронут. Теперь Арсению не нужно было оборачиваться. Он бежал также быстро, как Антон, видел того воочию, но словно во сне. Острый подбородок, милые, чуть пухлые щеки, устремленный вперед взгляд и шрам на брови, открывшийся из-под зачесанной ветром назад челки. Сжав руку Шастуна сильнее, Арсений ускорился. Они слышали позади себя крики мужчины, прерываемые высоким восклицанием матери, но за первым же поворотом все эти надоедливые звуки утонули в привычном шуме улиц. *** Февраль за окном был такой же серый, как и прошлые семнадцать февралей, что Антон видел в своей жизни. Грязный снег, темное небо, что неудивительно, ведь наступал вечер, колющий до содроганий холодный ветер. Он стоял на большом застекленном балконе, в котором помимо самого Антона располагалась сушилка для вещей, какое-то поломанное ведро, пара швабр и ненужная мультиварка, и курил. Облаченный в длинный черный пуховик ниже колена, единственное, что было Антону неприятно, это холодный воздух, давящий на нос и горло. Дым тоже не был привычно теплый, он остывал, стоило ему дойти до горла. Совсем недавно парень перенес простуду, градусник уже несколько дней показывал устойчивые 37,3, затылок болел от постоянных оплеух, а уши — от наставлений, но вопреки им всем Антон уже третий раз за день в пустой квартире, пока никто не видит, надевал свой пуховик и шел на балкон. Привычка есть привычка. Если бы можно было курить прямо в квартире — он был курил. Курить в квартире, понятное дело, нельзя. Еще нельзя держать домашних животных, но это пока. Хотя в такой маленькой квартирке даже с котенком было бы тесновато. Студия, в которой трехместных диван был отделен шкафом от рабочего стола и стула, а с постельного места открывался обзор на всю кухню. Было тесно — не поспоришь, Антон не жаловался. У него было все, что можно было попросить — телек напротив дивана, большой балкон, уютная ванная комната, компьютер и шкаф, куда помещался не только скудный гардероб парня, но еще и все купленные на последние деньги вещи. Холодильник до отвала забит овощами, пельменями, в углу уже два дня лежит недоеденная шаурма (и Антон ее доедать не будет), длинный стол кухни завален различными примочками от болезни, начиная от таблеток и компрессов, заканчивая ампулами со шприцами. Когда Антон докурил и уже по привычке выбросил тлеющий бычок в унитаз, взгляд упал как раз на кухонный стол и по телу прошлась дрожь. Его задница болела так сильно, что не было сил даже посидеть на туалете. Сняв пуховик и повесив в небольшой шкаф, встроенный в стену справа от входной двери, он вымыл руки в кухонной раковине и завалился на диван. Телевизор не показывал ничего интересно. Положив подушку возле стены, к которой прилегала горячая труба, Антон разлегся, бездумно переключая каналы. Тепло окутало его, накрывшись пледом, он почувствовал, как жар разливается по всему телу и ледяные ступни начинают согреваться. Болезнь есть болезнь. С телевизором, играющим разными красками на лице парня и включенным светом в ванной комнате, Антон уснул в свой тихой квартире. *** Проснулся Шастун от щекотного чувства в области щеки. Разлепив глаза, он не сразу признал рядом с собой силуэт, а когда окончательно проснулся, дернулся, словно от кошмара. — Блять! — Ты каждый раз так будешь реагировать? Арсений виновато повел бровями и плюхнулся на подушку рядом с Антоном. Последний вздрогнул. Сон, попутанный с реальностью, заставил его сердце колотиться. Пришлось утереть слюну, льющуюся из уголка губ и оставившую заметное пятно на подушке, после чего парень сел, согнув ноги в позе бабочки. — А ты каждый раз будешь приходить, не позвонив? — Я звонил, а ты как всегда отрубил звук не телефоне. — Я не хочу, чтобы меня тревожили уведомления. — Так отключи их. — Этого я тоже не хочу. Антон сонно потер глаза, затем вытянул руки и глубоко вздохнул, потягиваясь с протяженным стоном. Арсений не удержался и тоже потянулся. — Кстати, — начал Попов, присев рядом с Антоном и тыльной стороной холодной ладони проверив лоб последнего, — я чувствую запах сигарет. — Наверное, в подъезде кто-то курил, — без капли стеснения тут же ответил парень, совершенно не сопротивляясь тому, как ладонь сменилась губами, послышался чмок, — ублюдки, я тут болею, а они позволяют себе дымить возле моей двери. — Да-да, конечно. Арсений улыбнулся, слез с дивана и пошел на кухню, попутно включая свет в комнате. — Или какой-нибудь еблан курит этажом ниже, а ко мне все летит. Я проветриваю комнату от заразы как ты и сказал, наверное, он специально выходит покурить именно в тот момент, когда я открываю окна. — Не сомневаюсь в этом. Арсений вымыл руки в раковине, постелил на стол марлю, достал из небольшого пакета шприц, ампулу и спиртовую салфетку. Уже привыкший к подобному, он быстро вытащил шприц из защитного пакетика, взял в руки ампулу, пару раз стукнул по ней ногтями. Увидевший это Антон плюхнулся лицом в подушку. Ему надоели уколы, надоела боль, длящаяся уже больше недели. Худая задница была вся в черных крохотных синяках. Давя на них, он чувствовал шишки, от этого становилось еще более противно. Рука непроизвольно потянулась к задним карманам домашних спортивок, нащупала место уколов и вновь нажала. Крохотный электрический сигнал ударил в голову, парень просипел что-то непонятное. Арсений набрал шприц, закрыл его, взял спиртовую салфетку и подошел к Антону. Тот уже привычно стянул штаны до половины пятой точки. Глядя на синяки, Попов горестно вздохнул. — Никак не привыкну… — Да ты фто? — нарочито прошепелявил Антон. Обтерев нужную область салфеткой, Арсений двумя пальцами сжал кожу и в следующее же мгновение без предупреждения всадил шприц на 2/3 иглы. Антон чуть дернулся, почувствовав укол, а затем полностью расслабился, вытянув руки перед собой. Это был не самый плохой укол, который Арсений ставил уже восьмой раз за последние четыре дня. Вытащив иглу и прижав место прокола спиртовой салфеткой, Попов сам натянул на Антона штаны и выкинул использованный шприц. В ход пошли различные таблетки, спреи, мази, Шастун словно маленький ребенок открывал рот, когда ему скажут, ложился как было надо, полоскал горло и прыскал в нос. — Выглядишь получше, чем вчера. — Мне тут так скучно. — И попа болит? — улыбнулся Арсений — И попа болит… Антон почувствовал, как теплая большая рука гладит его по здоровой ягодице. Он заболел около недели назад. Сначала насморк и кашель, затем температура, чуть не свалился в кухне в обмороке, благо, рядом был Арсений. Вызвав врача на дом, Попов купил все, что сказал врач, и заставлял Антона каждый день принимать медикаменты по выставленному плану. И Шастун правда это делал. Однако если первое время лежать на диване, ничего не делать, залипать в телек и спать, когда захочешь, было круто, то на четвертый день Антон понял, что к нему никто не может прийти, он уже давно не видел Серегу с Димой, а соответственно наступило полное разочарование своей юности. Поэтому на четвертый день Антон решил кардинально поменять свою жизнь и попытаться переставить диван (его, если что, некуда было переставлять). Так с температурой 38,3 он сорвал поясницу, пару часов корчился от боли, думая, что все пройдет само, а когда не прошло, позвонил Арсению. Диван, кстати, так и остался стоять на прежнем месте. Снова вызов в скорую, новые препараты, только к таблеткам добавилось еще два укола в день и мази. Антон был готов скулить. — Как спина? — Уже лучше. — Прогибаешься нормально? — Да. Арс, — Антон поднял голову от подушки, он лежал в той же позе, как и когда Арсений делал ему укол, — я скоро здесь подохну. — Тебе тут не нравится? — Мне все нравится, — позитивно заверил Шастун, — но я устал сидеть вечно дома. Давай сходим погулять? — Сейчас уже почти ночь и ты можешь снова застудить поясницу. — Да я не про сейчас. Просто. Завтра же суббота. Может… не знаю. Сходим куда-нибудь? Губы Арсения вытянулись в хитрой улыбке. — Это свидание? — он сел рядом с лежащим Антоном и прищурился. — Да почему сразу свидание? Дружеская прогулка! Или по-твоему, парни уже не могут вместе погулять? Обязательно какой-то гейский подтекст? — Просто я сильно влюблен в нашу с тобой любовь. Арсений засмеялся, увидев сконфуженно-покрасневшее лицо Антона, упал рядом и обнял парня за спину, уткнувшись носом в волосы. — Апрель уже скоро, — вдруг начал Попов с воодушевлением, — тебе исполниться восемнадцать, ты больше не будешь зависим от родителей. Пойдешь в школу, брат поможет восстановиться, сдадим экзамен и можно будет выбирать вуз. Сможешь гулять, когда захочешь. Неплохо ведь? — Я себя по новостям видел, — голос Антона погрустнел. — Я тоже тебя видел, — ответил Арсения, а затем улыбнулся, — ты на фотографии очень красивый. — Отец не успокаивается… — под тонкими длинными пальцами скомкалась наволочка подушки. Следы от синяков давным-давно прошло, лишь ребра болели иногда. — Что если он найдет меня? — Не найдет. Теплые губы коснулись виска Антона, тот, засмущавшись, глубже уткнулся носом в подушку. — Если бы я мог, я бы увез тебя в другой город, но я не могу. Однако если тебя не нашли за это время, то в ближайшие два месяца тоже не найдут. Обещаю. Шастун наконец-то перевернулся на бок, лицом к Арсению, положив последнему руку на талию и прижался. Воспоминания о теплом дне, когда парень нашел в себе силы и пошел наперекор отцу, были яркими, как будто это было вчера. Он еще чувствовал тот момент, когда схватил Арсения за руку, как они побежали, как происходил долгий разговор между Арсением и Антоном, как после этого к ним присоединился Алексей. Именно благодаря последнему Антон имеет право находится в этом квартире, есть вкусную еду и иметь средства к существованию. Именно благодаря Алексею его до сих пор не нашли. А благодаря Арсению, Антона больше не будет мучить прежний мир. Уткнувшись носом в подмышку Попова, Антон закрыл глаза. Было тепло и уютно, совсем иначе, чем в их первые взаимодействия, когда все происходило односторонне и глупо. Антон вспоминал свой пыл, помнил, как хотел размазать лицо Арсения по стенке за все те пакости, что он с ним творил. А потом приходили воспоминания о поцелуе, о том, что случилось в комнате Попова, что после случилось в машине Алексея, и по спине шла дрожь, низ живота стягивало, точно узел каната, хотелось поджать ноги и заскулить так громко, чтобы заглушить сердце, стучащее в висках. И при всем смущении Антона, Арсений находил эти случаи удобными темами для разговора, начинающегося со слов: «А помнишь, как твой член…», — и заканчивающиеся словами: «Чего ты кричишь? Ну было и было, один раз не…». Арсений посмеялся, словно слышал мысли Антона. Погладив Шастуна по щеке, он склонился, соприкасаясь губами с нежной кожей скул. Больше всего ему нравится целовать брови парня. Странная привычка давно преследовала парня, Шастун имел риск остаться с проплешинами на бровях. — Можно остаться на ночь? — спросил Арсений, поглаживая чужой затылок. — Нет, иди в задницу. — Она сейчас на карантине, может куда-нибудь в другое место? — Тогда иди нахуй. — Ой, — глаза Попова вдруг блеснули, — а можно? Антон как обычно рассвирепел, вытащил подушку из-под своей головы и ткнул ею в лицо Арсения. Тот засмеялся также громко, как обычно. Они бесились какое-то время, пока Шастун не выдохся, болезнь и таблетки делали свое дело, он быстро уставал. Усевшись удобно перед телевизором, парни смотрели серию очередного сезона «Импровизации», иногда посмеиваясь, иногда загибаясь от гогота. Вскоре приехала доставка. Было принято решение выкинуть двухдневную шаурму из холодильника. Под грустное скуление Антона, Арсений напомнил тому про случай, когда парень съел примерно такую же и его полоскало до самого утра из всех имеющихся в теле Шастуна дыр. Антон опять кричал с перекошенным красным лицом, Арсений кивал, попутно подталкивая парня к дивану. Они провели свой обычный вечер. Таких вечером было уже много, но каждый Антону казался незабываемым. Хотя и шутки, и разговоры были похожи, была похожа еда и то, что они смотрели, даже позы, в которых они наваливались друг на друга, чтобы усесться поудобнее, были одинаковые. Но Антону все равно нравилось. Он перестал чувствовать боль, грезил о том, когда станет независим. Планировал найти работу и отплатить Алексею за все, что он сделал, пускай его отношение к Арсению парню не нравилось. Он думал о будущей жизни и понимал, что было бы неплохо каждый вечер наполнять этими одинаковыми событиями. Между ними больше не было грубых слов или обидных заявлений, последний раз, когда они повышали друг на друга голос, был в тот момент, когда выбирали постельное белье на диван (выиграл Арсений, угадайте почему). Антону все еще было постыдно проявлять свои чувства, он одергивал руку, когда Попов касался его, часто уходил от поцелуев, а на воспоминания о их «лихой молодости» кричал и матерился. И все равно, было хорошо. Холодной февральской ночью они спали рядом, объевшиеся и уставшие от постоянных перепалок, включающих в себя битву подушками и нечестные укусы и облизывания. И Антон знал, что проснется он под полдень, когда завтрак на столе уже будет готов, когда будут выложены новые таблетки на столе, когда Арсений начнется одеваться и попутно говорить, куда бы он хотел отвести Антона. А Шастун сидел бы и кивал, иногда вставляя свои поправки. А Арсений бы незамедлительно включал их в план действий. Лишь бы так прошла вся жизнь. Так одинаково спокойно и одинаково бурно одновременно. Грезил Антон так каждую ночь, перед тем как уснуть. Лежащий рядом Арсений грезил об этом же. Он чувствовал вину каждый день за то, что тогда не обернулся раньше. Мог бы напрячься, а не просто опустить руки. Парень пытался исправиться, хотел подарить Антону лучшее будущее. Сжимая его в своих руках, сердцу становилось спокойно. Завтра наступит новый день. Такой же спокойный. Такой же бурный. Просто обычный день.