Змея железных обручей

К этим доспехам было страшно прикоснуться. Да что там – чтобы лишь взглянуть на них, нужно было набраться смелости. Некогда яркий и блестящий мифрил покрывала обливионская копоть; шрамы-царапины, следы дреморских клинков, скалились с него десятком хищных зубастых пастей. Эти доспехи соприкоснулись с Обливионом – и Обливионом же стали. Они дымились на снегу, жгли до боли тело своей владелицы, неспособной сопротивляться мучительным объятиям жара; они ранили своими острыми прорехами-зубами пальцы тех, кто к ним прикасался, будто бы требуя чужой крови. Починить их было уже нельзя. Доспехи были безнадёжно испорчены. Погибли, сказала бы Талвара. Пали в неравном бою, пали с честью, исполнив своё предназначение. Баурус покачал головой. Талвара, Защитница Брумы, лежала в казармах почти без чувств – раскрыла глаза лишь однажды и слабым, едва слышным голосом спросила: – Моя клеймора… Она жива? – Цела и невредима, – уверил Баурус, осторожно кладя руку на её плечо. Талвара вздрогнула и, повернув к нему голову, неожиданно громко произнесла: – Я хочу её увидеть. Баурус оторопел. Отыскав тускло поблёскивавшую в полумраке клеймору, он бережно взял её в руки, осмотрел лезвие беглым взглядом – ни царапины! – и осторожно положил рядом с Талварой. Обожжённые пальцы нежно скользнули по гладкому стеклу. – Жива… – прошептала Талвара. Взглянула на Бауруса и спросила: – Как Мартин? – Они с грандмастером отправились в приорат на закате. Тебе было наказано не покидать Бруму, пока не позволят целители, а мне – присматривать за тобой. Прикрыв глаза, Талвара кивнула и больше не разговаривала. Эти доспехи, помнил Баурус, были подарком её отца. И этого, в общем-то, ему хватало, чтобы стыдливо отводить взгляд от них, от самой Талвары – будто бы это он сам был повинен в их поломке… Гибели. Он много, много раз представлял, как Талвара просыпается, смотрит на уничтоженные доспехи – и в её строгих глазах встают слёзы. Представлял, как она хватает первый попавшийся под руку молоток, бежит в кузню, выворачиваясь из рук стражников и лекарей; как запирает двери, не подпуская никого, ни единую живую душу к любимой броне – а осознав, что нет и не будет ей больше спасения, обрушивается в отчаянии на колени. «Это же просто броня!..» – мог бы сказать Баурус. Кому угодно, но только не Талваре Улери. *** Тяжело вздохнув, Талвара прикоснулась к растерзанному мифрилу. – Значит… так тому и быть, – её голос дрогнул. – Значит, я больше не дочь архимага Ремина. Это… правда, это давно уже правда: папа меня больше не защитит. Никто меня больше не защитит. Я… я сама себе защитник… Она замолчала, спрятав лицо в ладонях. – Себе и нам, – добавил Баурус. – Ты наш Защитник. Наш Спаситель. Брума благодарна тебе; жители называют тебя спасителем, и... – Баурус… скажи мне… – слова едва пробивались сквозь всхлипы. – От них совсем ничего не осталось? Ничего… живого? «Ничего» – сорвалось было с уст Бауруса, но в последний момент он понял: не сможет. Не сумеет разрушить её слабую надежду; не сумеет быть столь неблагодарным к ней, впервые за всё время их знакомства такой сломленной и… слабой? Он внимательно оглядел доспехи. Кираса, поножи – сломаны (смертельно ранены), сапоги… сапог он найти не сумел (неужели потерялись по дороге?). Если только… – Перчатка. Левая. Талвара тихо ахнула. Отняв дрожащие руки от заплаканного и перепачканного кровью лица, она крепко, почти до боли вцепилась в запястье Бауруса. – Дай… прошу, дай мне её! Отвернувшись – смотреть в горящие, почти одержимые глаза было выше его сил, – Баурус дотянулся до перчатки, которую Талвара тут же выхватила и крепко прижала к своей груди. – Ранена… совсем немного ранена, – зашептала она. – Я её исцелю, и тогда всё будет хорошо… Баурус вдруг улыбнулся и взъерошил её волосы. «Всё у тебя будет хорошо» – мог бы сказать он. Кому угодно, но только не Талваре Улери.