Краш

Впервые Чонгук видит Хосока, когда его старший брат Намджун приводит лучшего друга домой. Чонгуку неполных шестнадцать, и он вроде как бунтует; а Хосоку девятнадцать, и он вроде как уже взрослый. Хосок любит милые вещи, дурачиться, травить глупые пошлые шуточки и смеяться над ними. И смех его заразительный и очень громкий. Он безобидно лезет к Чонгуку и треплет его за щёки. Чонгуку откровенно не нравятся ни его прикосновения, ни поведение, ни сам Хосок. «Хён, ты дебил или да?» — как бы между прочим интересуется Чон для общего развития. Ему шестнадцать, но, кажется, он понимает в этой жизни гораздо больше, чем «взрослый» Хосок. А старший только улыбается лошадиной улыбкой и откровенно ржёт. Он вообще воспринимает Чонгука всерьёз? Все действия Хоупа вызывают только долгий фейспалм и неловкий вздох. Чонгуку шестнадцать, и он бунтует, сам не зная против чего. Просто все в таком возрасте бунтуют, чем он хуже? Чонгук пробивает уши в каком-то подвале и набивает тату на предплечье — чёрно-белого жаворонка. Он не особо вдаётся в значение каких-либо вещей, просто тату — это круто. Потом Намджун носится с ремнём по дому и грозится прикончить младшего за такие вольности, так как: «Родители с меня шкуру снимут. Обещал присмотреть, а этот мелкий…». Чонгуку неприятно, что он «мелкий», что «не дорос» и вообще, что только «мешается под ногами». Он сильно сжимает кулаки и оставляет белые следы от ногтей на внутренней стороне ладони. Ему хочется возразить, сказать: «Я уже всё понимаю, я уже взрослый». Но и сам Чон понимает, что это далеко не так. В тот вечер Чонгук позволяет Намджуну треснуть себя пару раз ремнём, чтобы «выбить эту дурь из головы», потому что «заслужил». Он надеется, что ему полегчает. Чону, в общем-то, не на что жаловаться: учёба даётся легко, родители души не чают, брат тоже, девчонки вешаются, парни тоже — только ему это не интересно. Он сам не знает, что ему интересно. Ищет, но ничего не может найти. Что ему нравится? Что приносит удовольствие? Чем хочется заниматься? Он задаёт себе эти вопросы каждый день перед сном, но в ответ — ничего… только тишина и медленно расширяющаяся пропасть где-то глубоко в груди. Намджун крутой, у Намджуна свой движ из андеграундных рэперов и еженедельные выступления в ночных клубах. У него своя толпа фанатов и последователей. Чонгук завидует. Не популярности, нет — тому, что Наму это нравится, что тот горит и светится, когда читает, и что делает это превосходно. И тексты у него крутые, цепляют. Чонгук понять не может, как брат с Хосоком познакомился и как подружился. Они же, как небо и земля, абсолютно разные, несовместимые, не сочетающиеся, так как же? Хосок кажется несерьёзным, недалёким и глупым, а брат серьёзный, уравновешенный, умный. Но Хосок постоянно удивляет Чонгука тем, как ладит с братом. Понимает с полувзгляда и даже может быть серьёзным иногда. Намджун немного «тушит» огонь Хосока, и почему-то младшему совсем чуть-чуть это не нравится. За полгода он с Хоупом и несколькими фразами не обмолвился, зато старший перестал лезть с обнимашками и постоянными посягательствами на личное пространство. Чонгука это радует.

***

В квартире у Намджуна сегодня оживлённо: посиделки «свэговой» компании, не иначе. Юнги хриплым голосом зачитывает новые строчки своего провокационного сайфера, Хосок битбоксит, все слушают, комментируют; комната пропиталась куревом и стойким запахом дешёвого пива. Такое происходит нечасто, и Чонгук в это время обычно идёт к своему лучшему другу Тэхёну и рубится с ним в приставку целую ночь, жалуясь на то, что в эту компашку его не пускают даже просто посмотреть, а ему ведь интересно, он тоже так хочет. Но Тэхён уехал в деревню к бабушке, и Чон остался сегодня дома: заперся в комнате и слушает в наушниках свой любимый микстейп брата. Так хуёво, что даже подслушивать не хочется. Чон вытягивается на кровати и прикрывает глаза. Поясница и спина всё ещё болят после намджунового ремня. Паршиво, и кошки скребутся на душе. Хочется поскорее повзрослеть, но ещё больше — найти, наконец, себя и перестать драть свою внутреннюю дыру в груди, ковыряться в ней руками, пытаясь что-то оттуда достать. Но под нервными окончаниями пальцев только осязаемая пустота… Чонгук так и засыпает с этими мыслями, а просыпается, когда уже небо немного белеет, а его края алеют, предвещая скорый рассвет. На часах 04:01, а в горле сухо, и очень хочется пить. Чонгук медленно открывает дверь и продирается на кухню через хаотично раскиданные по полу тела. Он всё же не удерживается и открывает форточку, потому что запах алкоголя стоит невыносимый, и просто нет сил дышать этой тухлостью. Зайдя на кухню Чону нужно немного присмотреться, потому что сквозь дымку сначала ничего не видно. Но потом, привыкнув к ней, он видит силуэт, который сидит на подоконнике и курит, судя по запаху, сигарету с ментолом. Он поворачивает в сторону младшего голову и слегка саркастично (?) улыбается. — Доброе утро, Чонгуки-и, — Хосок в который раз удивляет Чонгука, потому что от такой вот улыбки удавиться хочется. Это совсем не та улыбка, к которой он привык. Становится до невозможности грустно. Гук долго смотрит на старшего, замечая его расширенные зрачки и совсем уж потерянный вид. Рядом пепельница, из которой вываливаются фильтры и сигареты, использованные лишь наполовину. Почему-то нет сомнений, что всех их выкурил Хосок, хотя, по разговорам, он вроде как всегда был за здоровый образ жизни. Чонгук ничего не отвечает и просто подходит ближе, открывая окно, чтобы проветрить помещение. С каких это пор кухня превратилась в такое злачное и грустное место? — Жаворонок? Красиво, — всё так же улыбаясь, произносит старший, рассматривая тату на плече младшего, — можно потрогать? Чонгуку вообще-то не нравится, когда его трогают, но почему-то он просто протягивает свою руку на «осмотр». Хосок ведёт тонкими пальцами по ещё не зажившим шрамам, контурам татуировки, по местам, где чёрные краски перетекают в белые через разные оттенки серого. Гуку отчего-то хочется тихонько промычать, но он терпит немного щекотные и еле осязаемые прикосновения к своей коже. Руку убирать не хочется от слова «совсем». Младший стоит и боится пошевелиться, потому что Хосок сейчас ломкий такой, что плакать хочется. Старший трогает татуировку ещё несколько долгих минут и почему-то проходится по выступающим венам на руке от локтя до кисти. — Тебе очень идёт, Чонгук, — Хосок смотрит снизу вверх серьёзно, с долей чистого восхищения, отпускает руку Чонгука и прячет взгляд под чёлкой. Чонгук готов поклясться, что сейчас его кольнуло куда-то в область сердца так сильно, что, кажется, он умирает. Хочется крикнуть на фальцете: «Эй, хён, что с тобой? Где тот дурашливый и вечно достающий всех и вся придурок?» Но это так нелепо и так не по-чонгуковски, что даже не обидно. — Ты бы перестал курить, умрёшь, — говорит младший куда-то в пустоту, потому что смотреть на хёна сейчас совсем как-то больно. — Это последняя, — стряхивая пепел в открытое окно, говорит Хосок, — больше нет сигарет. Чонгук снова ничего не отвечает, а лишь открывает холодильник и достаёт бутылку холодной колы. В горле уже першит так, что воздух в лёгкие практически не проходит. — Хочешь, научу курить? — смотря в предрассветное небо, спрашивает старший. — Я уже пробовал — не понравилось, — отчего-то откровенничает Чонгук. Атмосфера такая, что говорить кажется слишком лишним. — О, так ты уже совсем взрослый, — и в этой фразе совсем нет ехидства, насмешки или стёба. Скорее некая грусть или даже печаль. Младший не хочет это признавать, но, кажется, Хосок — первый человек, признающий его взрослого. Хочется улыбнуться, но старший, угадывая выражение лица, добавляет, — Не спешил бы ты взрослеть. Молодость полна боли. Чонгук не обращает внимания, а лишь, следуя неожиданному порыву, подходит к Чону и просит: — Дай затяжку сделать. — Тебе же не понравилось, сам сказал, — наконец-то старший перевёл взгляд от окна на младшего. — Кажется, сейчас понравится. — Но как быть, осталась только одна затяжка, — Хосок посмотрел на сигарету в своей руке, где до фильтра остался жалкий миллиметр, — а я тоже хочу. Чонгук хотел возразить, мол «ты и так накурился до не хочу», но старший, встав с подоконника, подал голос. — Придумал, — он сделал последнюю затяжку, задерживая мятный дым во рту и, притянув Чона к себе, выдохнул прямо в приоткрытые губы, соприкасаясь своими. Младший хотел отстраниться, но руки держали обе его щеки и не давали этого сделать. Разум затуманился за секунду, и его собственные руки накрыли ладони Хосока. Под веками странные цветастые разводы, а в голове — ни одной мысли. Несколько секунд становятся вечностью; помещение заливает ярко красный свет восходящего солнца. — Красиво, — убирая руки от младшего, произнёс Хосок и вновь уселся на подоконник. Гук последовал его примеру. Они молчали и смотрели на эфемерные миры, что умирали ночью и поглощались ярким солнечным светом, не оставляя ни единого напоминания о себе. Грустно, прямо как в жизни.