Вестонский Алхимик.

Вокруг него не было ничего, лишь бесконечный туман, в котором дальше вытянутой руки ничего не увидишь. — Ал? Где ты? — отчаянно звал златовласый парнишка, силясь разглядеть в этом «газообразном супе» очертания знакомых силуэтов. — Чеслок?! Герман?! Эрнест-сан?! Пожалуйста, кто-нибудь… ну хоть кто-нибудь…

***

— Эдвард, мать твою, Элрик! А ну, живо подымай свой зад с кровати! Вот под такое своеобразное утреннее приветствие юный алхимик нехотя открыл глаза. Он, конечно, был благодарен разбудившему, что тот помог выбраться из пучины кошмаров, но такого отношение к своей скромной персоне терпеть не собирался: — Хорош орать с утра пораньше, «Энви»! — А ты хорош меня называть именем этой пальмы… — не унимался собеседник. Это был подросток — ровесник Эда, одетый в форму частной школы, поверх которой был накинут темного цвета плащ с капюшоном. Завершала образ прическа «ирокез», готический макияж и жуткое тату в виде шрама, отчего возникали ассоциации с треснутой фарфоровой куклой. — Хотя, тогда Вайолет назвал его мандрагорой… — А ты скорее похож на петуха! — фыркнул Элрик-старший, за что был стащен на пол вместе с одеялом, но прежде чем Эд встал и дал бы сдачи, парень вышел из комнаты, бросив на последок, что все уже встали и скоро будет готов завтрак. center>***</center> — С добрым утром, братик, — улыбнулся старшему брату Ал. Двое других членов небольшой семьи и гость тоже поприветствовали Элрика, хотя последнему Эд все же дал подзатыльник за «побудку». — Эд, Чеслок, — мужчина пятидесяти шести лет, но тем не мене, сохранивший крепость тела и духа, окинул приятелей-забияк недовольным взглядом изумрудно-зеленых глаз. Морщины возле этих глаз и, касавшаяся смолисто черных волос, седина и ареол спокойного достоинства человека, знающего себе цену, придавало ему образ строгого, но мудрого наставника. — Сколько раз я повторял, что за столом — без разборок. — Простите, мистер Гринхилл, — нехотя протянул парень с ирокезом — Чеслок. — Прости, Эрнест-сан… — Эд смущенно потер затылок. Может Элрик-старший и не мог назвать этого человека отцом, но был ему благодарен за многое и воспринимал, как родителя, куда больше, чем Хоэнхайма.