Пять ступеней

Paul Smith, VOCES8 - Nunc Dimittis

Отзвуки песнопений звучали над головой, и, мягко ударяясь в стрельчатые своды, утробным гулом стекали вниз. Nunc dimittis servum tuum, Domine… Он не бежал, не закатывал истерик, не заламывал руки – это было потрясение не из тех, что заставляет эмоции выплёскиваться через край, подобно бушующей волне. Волны бушевали снаружи – вспухшая несвежая вода нападала на пирсы раз за разом, в ярости пытаясь смыть ненавистные укрепления, которыми упорная, злая человеческая воля прижала ее хребет и заставила служить себе во благо. Сейчас эта воля, придумавшая Того, Кто вершил человеческие судьбы и следил за каждой грешной душой с небесного свода, боролась с гневом стихии, избавив от упряжи павшую лошадь и бросив её на обочине задыхаться в ожидании скорой кончины. Молодой хохмейстер чувствовал себя младенцем, оставленным матерью у порога часовни: тяни руки, кричи в сумрачное синее небо, надрывайся, плачь – никто не ответит. Расплатившись всем, что у него было за самое страшное знание, ему не оставалось ничего, кроме как принять его и жить с этим дальше или не жить вообще. Сибранд и сам не понял, как он оказался здесь, сидящий на каменном полу в самом дальнем углу собора возле лестницы, ведущей на колокольню, вымокший до нитки и продрогший. Но что есть страдания плоти в сравнении с мучениями духа? Как все, кто его окружал, могли так легко принять эту страшную правду? Как они могли веселиться, заниматься своими обычными делами, любить и ненавидеть? Может, они сочли всё это глупой шуткой? Возможно, и так. Если ты истово верил всю жизнь, а тут некто показывает тебе якобы истинное положение вещей – только усмехнешься в ответ, вернешься к своим насущным делам и забудешь об этих фокусах для маленьких детей. Сибранду же было гораздо хуже, ибо Яблоко было той самой соломинкой, переломившей спину верблюда. Ведь началось всё задолго, задолго до того. Цепь из звеньев незначительных событий, каждое из которых – дополняющее другое – складывалось в страшное двусловие, о котором и подумать было страшно, не то, что произнести. Нет… Сначала Сибранд яростно сопротивлялся. Отдавал себя служению, исповедовался, принимал безропотно епитимию, бесплодно взывал к Небесному Отцу в поисках справедливости для всех, кто был в этой жизни обделен и обижен. Но тщетно, ибо Господь молчал. Бога нет?!! Потом пришла злость. Не проходящая, вязкая, черная как иудейская смола. На всех тех, кто смеет говорить от Его имени то, что вздумается им самим. Кто смеет вершить суд неправедный, переворачивая вещи с ног на голову. Как мог Он допустить такое с теми, кого любил? А, впрочем, может в наказание за крамольные мысли его лишили божественного покровительства? Почему – меня? Неужели я недостоин, а они – все, эти подлые, бесчестные – достойны?! Да какой же это Бог, если он так несправедлив и слеп?!! Но и гнев утих. Острота чувства несправедливости прошла. Буря в душе успокоилась. Звенья цепи продолжали низаться друг на друга с неумолимой неспешностью, а сам тевтонец готовился принять плащ Магистра, дабы явить пример участия и доброты. Helfen – Wehren – Heilen. Праведное поведение вознаградится, может для него ещё не всё потеряно? Неужели, всё-таки, нет… Госпиталь построен, позиции отвоёваны, Робер железной рукой ведет орден к процветанию, а с ним – и царство Иерусалимское. Сибранд делает своё дело по мере скромных сил, благоустраивает жизнь горожан, которые славят Господа за своё мирное спокойствие, обвиняя Хохмейстера в излишней строгости прилагаемых мер. Сибранду всё равно, и это жуткое в своей монументальности безразличие начинает пугать его самого. Оцепенение сковывает его душу, и ничего в ней нет, кроме тихой черной скорби. Мне всё равно – есть ли, нет. Всё равно… И тогда Робер призывает его, считая, что он уже готов. Полагая, что бурные воды сомнений уже скованы камнем пристани, открывает ему правду. Но правда ломает укрепления, крошит в песок волнорез, и молодого магистра тевтонцев сносит этой волной в неистовствующую пучину. Сам он здесь, пытается слиться с гладко вытесанными глыбами, но разум его тонет и захлебывается. Господи… ГОСПОДИ?! Я устал. - Я знал, что найду тебя здесь, сынок. Гарнье де Наплуз стоит над ним, как апостол перед отвергнутым злодеем, и с едва отличимым возмущением Сибранд понимает, что по щекам текут слезы. - Отче… Гарнье, старчески кряхтя, садится рядом, и на дрожащие плечи ложится теплая старческая длань. Cибранд едва сдерживается – немой крик созвучен с льющимися с хора псалмами. Горькая жертва летит вверх, разбиваясь о каменную преграду, не достигая холодных безмолвных небес. - Каково это, когда кусок тебя выдирают силой? Мне кажется, я сойду с ума сейчас… - Что есть Бог, Сибранд? – голос Гарнье рядом мягок и тих. – Вспомни ответ. - Бог есть любовь, отче. Но в моем сердце её не осталось. - Как ты можешь говорить такие вещи? – упрек, граничащий с горечью, - разве не достало тебе любви к родителям и сестре? Разве не любит тебя твой орден, разве не любишь ты своих братьев во Христе, которые поклялись последовать за тобой ради помощи страждущим? Сибранд лишь злобно стонет. - Мои братья… Я хуже самого распроклятого грешника, отче! У них, по крайней мере, ещё есть граница, за которую нельзя переступать! А что у меня? Моя совесть?! Её нет! Ради нашего дела – да к черту общее дело! – ради Робера я могу пойти на любую подлость, я могу убить хоть самого Папу! Я могу осквернить любую святыню, я теперь владею знанием, недоступным другим! А они – они, если бы знали! Они бы стали такими же! Только разница между нами в том, что они еще не знают!.. Сибранд прервался, задохнулся. Горло скрутило сухими спазмами, тошнота накатила душным, липким комком, заставив тевтонца коротко замычать, отворачиваясь. Гарнье мягко, но настойчиво повернул его лицом к себе, вытирая со щек слезы пополам с водой краем колючего плаща. - Я стократ хуже любого здесь… - прошептал Сибранд, не в силах отвернуться. – Я недостоин… - Я расскажу тебе кое-что, дитя, - наставительно отвечает де Наплуз, отпуская его. У Сибранда нет сил огрызаться, спорить, затыкать уши и демонстративно уходить, как он всегда делал в детстве и отрочестве. Наплуз устраивается поудобнее и откидывает голову, глядя вверх, на своды собора. - Не очень далеко отсюда, в горах, - начинает он, - есть небольшая крепость. В крепости этой живут люди, которые, как все мы думаем, поклоняются мусульманскому Богу. Но… бес знает, кому они там на самом деле молятся, ибо веры, как и чести с совестью, у этих животных ни на ломаный грош. Сибранда трясет, холод подбирается мягко, но настойчиво, забираясь под вымокшую рубаху, ласково оглаживая загривок и выдувая порывами ветра последние крохи тепла. Наплуз замечает, протягивает руку и легко приобнимает хохмейстера, накрывая краем плаща. - Называются они ассасинами. Убийцы-фанатики. Но речь не о них, а о том принципе, который они исповедуют. Звучит он, конечно, дико, но ты, дитя, слушай внимательно. Ничто не истинно. Всё дозволено. Неплохо, да? Сибранд издает нервный смешок. - Это… многое объясняет. - Но это не объясняет того, что при столь простых и жестоких жизненных принципах они не разбрелись по своим горным ущельям поодиночке, не перебили друг друга и заставляют нас с ними считаться. - Насколько я знаю, один из них всё-таки решил использовать это правило буквально, и сейчас не то лежит в ущелье, не то находится в изгнании, - желчно отвечает тевтонец. - От многой мудрости много скорби, и умножающий знание умножает печаль. Так, кажется, правильно? Гарнье, как и всегда, выдерживает вспышки гнева своего воспитанника с кротостью Давида. Качая головой с мягкой укоризной, он начинает снова: - Что они делают со своим знанием, мальчик? Что держит их вместе, не дает резать всех подряд? Что ТЫ будешь делать со своим знанием? Заслонившись от иного света, зажжешь ли светец собственный? Или пребудешь во тьме вовеки? - Они верят в то, что видят мир таким, какой он есть. И у них тоже это не всегда проходит безболезненно. Осколки иллюзий больно ранят душу, мальчик. Но кровь, текущая из ран, очистит их, чтобы они зажили быстрее. Царство совести создали люди, и законы его исходят на от высших сил, но от людей. Свобода от этих законов – не безнаказанность, она есть мудрость. Ты сам принимаешь решения, и ни один закон не помешает тебе, коли ты уверен в своей правоте. Но ответственность за последствия этих решений – только на тебе. И пусть весь мир сгинет, это будет так. Ты понимаешь меня? Там – небытие. Вся наша жизнь здесь, как ты можешь её отвергать после увиденного?.. Сибранд хочет ответить, но не может. Столько всего невысказанного, рой вопросов рвется наружу, но – не звучит ни один. Он сломан, он ещё не готов. - Там ничего нет… но мы пока еще здесь. И пока мы здесь – мы должны работать. Сделать мир, лучший из когда-либо бывших. И там, в этом мире – там будет наш смысл. Там будет цель нашего существования. Царство Небесное на земле, и там будет Бог. Там будет любовь и не будет скорби. Да, кругом много зла – возьмем же его и сделаем из него добро и любовь, ибо делать нам больше не из чего, сын мой… Гарнье говорил еще – тепло, правильно, мягко, вытягивая магистра из бушующей реки шаг за шагом. Как мать, поднимавшая его ото сна, как суровый наставник, вложивший ему в руки меч, как старший брат, покрывший его славой и властью, де Наплуз вливал в него силы. «- Проснись, сынок…» «- Поднимайся, мальчик!..» «- Встань, рыцарь!..» Сибранд, уже не таясь, рыдал, обхватив голову руками, уткнувшись носом в промокшие колени, а сверху теплом плаща обнимал его старый монах. - Магистр ждет тебя, мальчик. Робер ждёт. Мы все ждём тебя. Ты нужен ему. Ты не покинут. Мы с тобой, и разделим твоё бремя, и понесём его с радостью… Пойдем, милый. Пойдём… Сибранд тяжело поднялся, опираясь на стену и частично – на Гарнье, сделал несмелый шаг вперед и побрел к выходу, поддерживаемый старым госпитальером. Покинутая им навсегда утроба собора провожала его последними словами, освободившими одного и придавившими новым бременем другого. С этим словом Симеон вошел в Вечное Царство – Сибранд же уходил из него, неся свой новый долг подобно Каину. Гроза снаружи утихла, но душа ещё была полна мути и неразрешенных вопросов. Сибранд был твердо уверен: это затишье. Пока вокруг стремнины возведена шаткая стена, но далек ли тот час, когда одно неосторожное слово, один дерзкий взгляд, один вопрос – и конец света настанет, развернувшись ещё страшнее, чем в прошлый раз? Этого Магистр Тевтонского Ордена знать уже не мог. …ибо видели очи мои спасение Твоё, которое Ты уготовал пред лицом всех народов…