easy love

Иногда Хосок теряется во времени, которое тянется, как прилипшая к подошве жвачка, выплюнутая на горячий асфальт. Каждый час удушающее давит на него, что бы он ни делал – сидит ли в кафе с друзьями, читает очередной детектив, который ни капли не интригует сюжетом, или просто стоит у окна, с видом поверженного бога кутаясь в застиранный плед, вылинявший до серо-желтого цвета. Подарок. Дышать тяжело, постоянно, будто бы мешает что-то внутри, Хосок чувствует себя бесконечно больным. Отрывной календарь теряет листы – десять, тридцать, две сотни, но он не может вспомнить, происходило хоть что-то значимое в эти дни. Он уже не танцует, забитые мышцы дрожат и не хотят тянуться спустя долгое время, проведенное неподвижно – сидя в кресле. На неизменный плед, а Хосок мерзнет даже в августе, падает стакан с гранатовым соком, который он пытается выстирать вручную, а потом плачет в ванной, потому что ничего не выходит. Он всегда был плаксой, все это говорили, но сейчас у него постоянно жжет в легких, будто он готов разрыдаться в каждую секунду существования. Но терпит. Глотает часто слюну, вдыхает несколько раз глубоко и вроде отпускает ненадолго. Дома работает кондиционер, а потом, осенью, обогреватели, но не спасают даже термо-одеяла. Слишком он привык греться о человеческое тепло. Солнце, надежда, всем этим он был, пока было для кого. Сейчас в его жизни настолько пусто, что даже друзья не могут занять эту огромную нишу. Ту, что занимал Сокджин. Слишком много места. Намджун, глядя на него, качает головой и по-медвежьи треплет отросшие неухоженные волосы, уже давно потерявшие свой яркий рыжий цвет. Хосок и сам весь поблек, и мир вокруг него, словно краски потерял. И небо не такое голубое, и трава не такая зеленая как раньше. «Все будет в порядке. Рано или поздно», говорит он, а Хосок верит. Зима снова сменяется весной, Хосок успокаивается. Он стрижется почти до ежика, чтобы не заботиться о прическе еще очень долго, а потом не может смотреть на себя, кажущегося страшненьким, в зеркало. Уши торчком, щеки впали, а под глазами круги и проступающие отчетливо морщины. Не как у стариков, ему ведь всего-то тридцать в следующем году, но он смотрит на них с вежливым недоумением, не понимая, как так. Он, получается, еще и стареет, а не замер посреди движущегося мира. И надо бы взять себя в руки, но так тяжело. Проходит лето. Ничего не меняется, только волосы за эти месяцы, наконец, отрастают, и даже не похожи на использованную тремя поколениями мочалку. Хосок не выходит на улицу неделями, будто они с Юнги поменялись местами. Только Юнги заботится о собственном комфорте, а Хосок просто не хочет видеть, как у всех все хорошо. Он не готов принять это, ему переживания всю голову забили. Он в собственных мыслях утонул, даже не пытаясь вынырнуть. В Рождество его вытаскивают на вечеринку, и дышится уже как-то легче. Надежда не умерла, она просто забылась крепким сном. Хосок начинает танцевать снова, но тело слишком чужое, будто накаченное воздухом и реакция стала медленней в разы. Хосок дышит часто, будто марафон пробежал и вскидывает голову снова, пытаясь словить ритм за руку. Можно было бы и поплакать от отчаяния, но неожиданно просыпается фирменное упрямство, которое, тогда уж, было в коме. Упрямство – когда одно и то же движение часами, пока не идеально четко и в миллисекунду с музыкой. Упрямство – когда подъем утром и идешь умываться, хотя предыдущие два года делал это перед редкими выходами на улицу. Упрямство – когда еда три-четыре раза в день и уже не хочется бежать после завтрака блевать в туалет. Хосок все еще в мыльном пузыре, все еще перемолотый и пережеванный временем, но уже, вроде как, живой. Он встает в семь утра, вытаскивая себя из одеяла за волосы. Душ и завтрак. «Минутная» слабость – два часа распластавшись на полу, чаще рассматривая потолок, чем экран телефона. В экране – инстаграм и чужие жизни. Счастливые или нет – не ясно, но моменты настолько яркие, что Хосок неожиданно хочет так же. Но у него ни одного нового поста два года кряду. Вокруг иллюзия чистоты, но он знает, что стоит только что-то чуть двинуть, как обнаружится пыль и паутина. А еще на шкафах стоят рамки с фото, на них Хосок смотреть боится, но убирать не хочет сильнее. Да и незачем. Скоро обедать – он не хочет, но заставит себя. Должен. Он едва не вскрикивает, когда в дверь звонят, прерывая вялые мысли. Уже и забыл, как его звонок звучит. Хосок идет открывать, прижимая ладонь к груди, где сердце заходится от страха. Дверь распахивает, и… Сокджин изменился. Загорел так, что на носу кожа лопается, а на щеках красноватые пятна. Похудел вроде, но стал только больше, за счет мышечной массы и теперь его плечи точно с метр в ширину. Хосок отмечает все это молча, в полном потрясении. Отмечает военную форму, что сидит потрясающе, и множество знаков отличий. Сокджин ведь тоже не может быть не самым лучшим. - Доброе утро, солнышко. Джин, бросая сумки там, за порогом, шагает вперед нерешительно. Больше двух лет. Они не виделись и не переписывались, потому что им не повезло. Джина забрали в какое-то сумасшедше-крутое подразделение армии, что не приехать, не написать. Телефоны под запретом, как в заключении. Что он делал все это время? Расскажет ли? Хосок видит, как Сокджин пытается понять – к месту ли он. Нужен ли он еще. Не нашел ли Хосок кого-то, кого не нужно ждать так долго. И делает шаг навстречу, повисая на шее. Он почти справился. Его вновь прорывает, он ревет так сильно и захлебываясь, что слышит наверное весь дом. Ну и плевать. Это предпоследний раз, когда он плачет так сильно. Сокджин поднимает его на руки, несет в гостиную и долго укачивает на руках, говоря, как сильно он скучал. Как сильно любит. Целует мокрые щеки и губы часто-часто, пока внутри все болит от сдерживаемой нежности, потому что выплеснуть на Хосока все единовременно слишком жестоко. В последний раз Хосок плачет, когда через месяц, после тридцатилетия, комиссия освобождает его от службы по состоянию здоровья. Больше он не будет один.