***
Вину искупали в вине. В красном, полусухом, в дорогущей бутылке в форме скрипки. Тарьяй понравились такие извинения. Они сидели на земле, на пустынной набережной, что не было странным, учитывая то, что вода ещё не успела прогреться. Смотрели на волны, ловили волосами ветер и молчали. Было в этом что-то неуловимо магическое. Они сидели рука об руку, но не касаясь друг друга, и думали каждый о своём. Им так казалось. На самом деле мысли их были заняты друг другом и осознанием своего «я попал». Попал и пропал. Оба украдкой поглядывали друг на друга, пытаясь высмотреть ответ на вопрос «почему именно он?». И каждый из них находил несколько десятков причин. Тарьяй очнулся от своих мыслей, когда понял, что Хенрик что-то тихонько напевает себе под нос. Что-то собственного сочинения. Без музыки, без ритма и даже без рифмы. Просто, что в голову приходило. Он пел что-то про то, что жизнь — это сегодняшний день; про то, что он мечтатель; о том, что он благодарит каждый день за то, что он просыпается снова; о том, что сейчас самое время разбудить нашу Землю; о том, что пора встать и сказать, что мы знаем, кем мы являемся. Тарьяй зачарованно слушал этот сумбур и ему нравилось. Так нравилось, что он пытался отбить пальцами какой-то подходящий ритм, пока они наконец не подстроились друг под друга. Хенрик вдруг замолчал, медленно хлебнул вина прямо с горлышка и задал самый неожиданный вопрос, который только Тарьяй мог от него ожидать: — У тебя бывает так, что весь мир вокруг — болит? Тарьяй не стал ни переспрашивать, ни язвить, ни отшучиваться, он понял, что Хенрик имел в виду. — Да. Думаю, прямо сейчас. — Почему? — Потому что я ощущаю, как что-то сковывает меня. День за днём. Всё туже засасывает в воронку непонимания. У меня будто остаётся всё меньше людей, с которыми я могу поговорить. Не потому, что кто-то от меня отворачивается, а потому, что не хочется говорить. Всё меньше тех, кому хочется открываться. И не потому, что я перестал любить этих людей, нет — всё по прежнему, просто каждый живёт в своём маленьком мирке, куда не стремится приглашать никого со стороны. Понимаешь? — Да. — Тебе хочется говорить, — выдохнул Тарьяй. — Спасибо. — Хенрик решил, что именно этот ответ будет подходящим. И это должно было бы греть его душу, но отчего-то её только окутывало тоской. — Но всё равно и тебе я не могу сказать всего. Я не могу сказать всего маме или сестре. Да я даже самому себе умудряюсь периодически солгать. Это давит изнутри, знаешь ли. Как я могу что-то рассказывать людям, снимаясь в фильмах и показывая истории своих персонажей, если я даже с самим собой до конца не знаком. Мне нужно узнать о себе, научиться моделировать то, что внутри меня. — Тебе нужно написать их. Свои мысли. И уничтожить их. Когда меня угнетали мои мысли, я доверил их бумаге, а после сжёг. Мне полегчало. А главное, я собрал всё в одну кучу и понял, наконец, что меня так пугало. — Хенрик поднял глаза на Тарьяй. — Тебе стоит попробовать. Самые правдивые мысли те, о которых ты никому не расскажешь. Это поможет тебе понять самого себя. Тарьяй молчал, глядя на горизонт. — Я могу сделать это здесь? — он вдруг нарушил молчание. — Конечно. Тарьяй задумчиво кивнул и наклонился к Хенрику. Слишком близко, чтобы не допустить на мгновение мысли, что Тарьяй хочет его поцеловать. Хенрик всерьёз подумал об этом, на долю секунды успело даже проскочить мысленное «неужели он…», возможно, его губы даже слегка приоткрылись, поддавшись какому-то рефлексу, порыву… Но Тарьяй лишь задержался взглядом на его глазах и взял из рук Хенрика бутылку, тут же поднося её к узким губам и делая шумные глотки, которые Хенрик видел, как в замедленной съёмке. Плавные движения челюсти, скачущий туда-сюда аккуратный маленький кадык, трепетание его ресниц на прикрытых глазах. Холм сглотнул неожиданно собравшуюся во рту слюну. Тарьяй тем временем отложил бутылку в песок и потянулся к рюкзаку. Порывшись немного, он достал блокнот и чёрную ручку. Пролистал несколько исписанных страниц, а потом, встав на ноги, отошёл от Хенрика на расстояние нескольких шагов и плюхнулся прямо в песок, пристроив бумагу на своих коленях. К удивлению Хенрика, писать в нём Тарьяй начал как-то яростно, терзал страницу неровным почерком, время от времени поднимая взгляд на Хенрика, будто проверяя, достаточно ли тот далеко, чтобы не иметь возможности рассмотреть ни слова. Тот был далеко, с места не сдвинулся. Хенрик не хотел его дёргать: он должен был позволить Тарьяй расслабиться и выпустить свои переживания, спустить давление. Поэтому он просто молча отвернулся от него и кинул взгляд на горизонт, наблюдая, как солнце медленно, но целеустремлённо ныряло в воду. Он и сам бы рад погрузиться во влажную прохладу с головой, освежить мысли, смыть с себя все сомнения. Конечно, он думал о Тарьяй. Он не понимал, возможно ли думать о чём-то ещё, когда из всех мест в мире Тарьяй именно здесь, рядом с ним. Думал о том, что Тарьяй слишком хорош для него. Думал о том, что он смог бы сделать, чтобы обеспечить мальчику комфорт, которого он заслуживает. Хенрик медленно перевёл взгляд с неба на Тарьяй, который увлечённо записывал свои мысли, не обращая внимания на изучающий его взгляд. Хенрик ласкал глазами изгиб его рук, колыхание его мягких волос на морском ветру, еле заметное шевеление губ, диктующих себе под запись; он наслаждался этим умиротворением между ними, этим теплом, что уютно окутывало, словно плед. Хенрик не успел отвести взгляд, когда Тарьяй вдруг поднял на него свои глаза. Оба не нашли в себе сил отвернуться. Тарьяй шумно дышал, стараясь делать это более равномерно, чтобы не выдать своей взволнованности. А Хенрик просто самым бессовестным образом тонул в изумрудах из его снов. Говорят, глаза — зеркало души. И хоть глаза Тарьяй были космически красивыми, Хенрик знал, что зеркало этих глаз здорово преломляет лучи, потому что он был уверен — душа Тарьяй в тысячи, в триллионы раз прекрасней. И он наконец позволил себе признать, что любит это всё. Любит давно. Любит так сильно, что боится всё испортить… Тарьяй первым разорвал их связь. Отвёл глаза на горизонт, допивая вино. Потом он встал, перевернул бутылку горлышком вниз, вытряхивая из неё последние капли и обагряя ими светлый песок. — Думаю, всё-таки есть кое-что. — Долетел до Хенрика голос. — Кое-что из этого всё-таки вышло. — Чувствуешь себя лучше? — Нет, — отозвался Тарьяй, вырывая исписанный лист и скручивая его в трубочку. А потом обматывая чистым. И ещё одним. — Я, кажется, нашёл причину своей бессонницы, но если бы осознание этого что-то меняло, — заключил он. Затолкал бумажный рулончик в горлышко бутылки, высунув кончик языка, старательно запечатал его пробкой, пробежал несколько метров к кромке воды и с силой размахнулся. Стеклянная скрипка красиво сверкнула в лучах угасающего солнца и оказалась погребённой под вечерне-фиалковыми волнами.***
Обратно шли молча. Несмотря на выпитое вино, их сознание было неожиданно ясным. Но оба почему-то чувствовали усталость. Это то, что видел Хенрик в движениях Тарьяй. Некоторую тяжесть в походке, напряжение в плечах, ленивый, хоть и не к месту серьёзный взгляд. — Я провожу тебя? — Пошли. — Пожал плечами Сандвик. И они так же молча взяли маршрут на его дом. Хенрик тоже впервые за все эти дни почувствовал усталость. Причём шла она изнутри и никак не была связана ни с длительными прогулками, ни с недостатком сна. Наверное, он просто устал ничего не предпринимать… — Послушай, Тай. — Хенрик остановился прямо посреди дороги. — Прости, но мне нужно домой. — Домой? Сейчас? — Брови Тарьяй взметнулись от неожиданности поворота. — Ты не зайдёшь даже покушать? — Нет, прости. Мне правда нужно кое-что сделать. Дойдёшь сам? — Пфф, Хенрик, конечно, я дойду сам. Или ты думаешь, что пока ты не появился в моей жизни, то меня мама за ручку по городу водила? — Нет же, просто я предложил тебя провести, а теперь сливаюсь. — Хенрику стало даже немного стыдно за это, но ему правда было нужно. Он очень устал ничего не предпринимать! — Переживу. — Улыбнулся Тарьяй и, отсалютовав рукой, повернулся к Хенрику спиной, продолжая свой путь. «Если бы ты позволил вести тебя за руку… Я бы не ушёл», — подумал Хенрик и, вздохнув, вытащил телефон из брюк, сразу же набирая номер. — Привет. Да, мой звонок и просьба могут показаться странными, но ты можешь зайти ко мне в ближайшее время? Мне позарез необходимо кое-что для себя решить! — Кхмм… Ладно, хорошо. У тебя через пятнадцать минут, — услышал Хенрик на том конце провода и удовлетворённый ответом нажал отбой. Домой он шёл куда бодрее.***
Удивлённый пунктуальностью звонка в дверь, Хенрик тут же открыл, будто всё это время только и сидел в прихожей, ожидая. — Привет. — Звонко и жизнерадостно раздалось со входа. — Привет, — с искренней улыбкой отозвался Хенрик и принял приветственные объятия. — Ты как всегда слишком горяч, Хенке! — Звучит как обвинение. — Рассмеялся Холм. — Ты всё правильно понял! Почему это ещё законно в Норвегии? Хенрик только провёл пятернёй по вихрам своих волос, придавая себе ещё более притягательный вид. А потом тепло обвил рукой чужие плечи, поигрывая бровями. — Ты чо, отбитый? Заканчивай меня кадрить! — заржал Давид и скинул с себя руку Хенрика. Тот только рассмеялся. — Выкладывай лучше, что тут у тебя. Они уселись в кухне: Давид развязно растянувшись на барном стуле, Хенрик аккуратно прислонившись ягодицами к подоконнику, стоял, чуть ли не заламывая себе пальцы. — Давид… Это пиздец странно, что я говорю это тебе, я понимаю, ты сейчас меня сочтёшь ненормальным, но не торопись. Я всё объясню… В общем, я, кажется, всерьёз влюбился… — Эм, ладно… — Давид прищурился, рассматривая Хенрика, а потом навёл на его грудь указательный палец и спросил: — Напомни-ка мне… Я должен знать о твоих сердечных делах, потому-у-у что-о-о-о… — протянул он, ожидая. — Потому что это косвенно тебя касается… И я думал, что ты мог бы помочь. — Неуверенно пожал плечами Холм. — Ну спасибо, что касается не напрямую. — Улыбнулся Давид. — Значит, наш маленький принц Ти всё-таки тебя дожал… — Он задумчиво похлопал пальцем по подбородку, складывая два плюс два. — Что? Какого чёрта? — сразу же вспыхнул Холм. — А что такого? Если это Тарьяй слепой — это не значит, что всё его окружение тоже. От твоих на него взглядов даже у меня привстаёт. — Ауч, — выдохнул Хенрик, поражаясь, насколько он, оказывается, был очевиден, даже несмотря на то, что сам для себя понял всё относительно недавно. — Ну… Раз мне не нужно объясняться, то сразу к сложному. Ты его лучший друг, как думаешь, он мог бы… Мог бы чувствовать ко мне что-то подобное? — Честно говоря, как бы близки мы не были, он никогда с нами не обсуждает сердечные дела. — Давид нашёл на стойке початую пачку вафельных трубочек и, обрадовавшись находке, как настоящий ребёнок, принялся хрустеть ими. — Но… — Но-о-о.?! — Нетерпение, смешанное с любопытством и надеждой, просто охватили Хенрика, заставляя потряхивать его тело. — Но, возможно, у него просто никогда ничего не было. Он не так просто подпускает к себе людей, как может показаться. Если у него когда-то и была девчонка или парень, то мы о них ничего не знаем. Наверное, Хедда может что-то знать — они были очень близки несколькими годами ранее, прямо лучшие подружки, всё шептались один на один, имели общие секреты и шутки, она его на какие-то фотосессии и посиделки вытягивала. — Давид снова прервался, пытаясь достать кончиком языка крем из трубочки. И начал бы это делать с обеих сторон, если бы Хенрик не пнул ногой стул в нетерпении. — А-а. Да, так вот… Мы сначала много стебали их, типа тили-тили тесто, но мы так и не увидели ни одних романтических объятий, ни поцелуя, ничего такого. Но если у него кто-то был, она точно это знала. Кенгурушка-Хедда… Всегда так забавно прыгала вокруг него, да и вообще возилась с его прихотями, наверное, она одна и могла это терпеть. — Давид усмехнулся своим воспоминаниям, даже переставая жевать. — А его она звала Тинни-Винни, и всегда говорила, что он очень похож на медвежоночка. Всё её подарки были связаны с Винни-Пухом. Любого бы взбесило, но Тарьяй иногда может быть поразительно милым. Например, он до сих пор носит подаренный Хеддой свитшот. — Тот самый? — удивился Хенрик. Давид только утвердительно кивнул. Холм несколько раз спрашивал Тарьяй об этом свитере, почему он носит, но тот каждый раз отшучивался. Оказывается, вещь ему дорога, как подарок близкого друга. И, может, он уже даже давно вырос из него, но всё так же нежно любит это воспоминание. Сердце Хенрика снова сжалось, когда он вспомнил тот фотоальбом, что Хедда подарила Тарьяй на день рождения. Он выглядел умилённым и тронутым этой вещью из общего детства. И Хенрик теперь, по-настоящему только теперь, стал ревновать Тарьяй ко всему его окружению, потому что Холм понял, что он не единственный, кто может делать Тарьяй мягким и счастливым. — В общем, я думаю, тебе всё же стоит попробовать. — Давид, очевидно, заметил на лице Хенрика всю гамму терзающих его чувств, поэтому максимально старался его подбодрить. И хотя Шохольт не был Хенрику близким другом, но искренне сопереживал тому, потому что видел, что парень буквально не в себе от мыслей об его друге. В другое время он бы знатно обстебал парней и в хвост, и в гриву, но в его голове стали всплывать воспоминания о том, каким по-хорошему взбалмошным и радостным был Тарьяй с последнего дня его рождения. Он был гораздо меньшей костью в горле, чем обычно. И, хотя его недовольный бубнёжь всё ещё входил в привычный распорядок дня Давида, спокойствие и удовлетворение жизнью читалось в его глазах гораздо чаще. Поэтому Давид допускал мысль, что, возможно, и самому Тарьяй это так же необходимо, как Холму. И даже если он искренне не понимал, что, такой как Хенрик, нашёл в невыносимом друге его детства, видел, что тот очень важен для него. И Давид не собирался этому мешать. — Думаешь, стоит? — после минутной заминки уточнил Хенрик. — Что, если он не захочет этого? Меня это доконает… — А что будет, если ты вовсе не попробуешь? Если ты так боишься быть отвергнутым, просто сделай что-то, чтобы сначала посмотреть его реакцию. Жизнь — это здесь и сейчас, помнишь? Хенрик помнил. Он хотел было сказать Давиду ещё что-то, как в его дверь позвонили. Он вышел с кухни-студии сразу в прихожую и глянул в глазок. Тарьяй стоял за дверью, слегка опустив голову так, что в глазке виднелись только его беспорядочно разбросанные кудри, но Хенрик узнал бы их из тысячи таких же, если бы все их обладатели стояли сейчас за его дверью. Волосы Тарьяй были неповторимы, и это почти отвлекло Хенрика от того наблюдения, что тот держал что-то за своей спиной обеими руками. Хенрик тут же сделал два шага назад, отходя от дверей. — Блять… Это Тарьяй! — Что? Он здесь? — встрепенулся Давид. — Скажем Тарьяй «привет»? — ухмыльнулся он. — Нет, спрячься где-нибудь! Пожалуйста, — взмолился Хенрик. — У тебя в квартире нет чёрного входа? — Это тебе не долбанный «Скам»! — Нет, — вздохнул Давид. — Похоже, это именно долбанный Скам. Сколько ещё вы двое будете выгонять меня из комнаты? Раздался второй короткий звонок в дверь. — Давай-давай. — Поторапливал его Хенрик, подпихивая в плечи в сторону своей комнаты. И, открыв дверь широкого шкафа-купе, подтолкнул туда парня. — Давай сюда. Я думаю, он ненадолго. Мы совсем недавно виделись. Даже не знаю, что могло его сюда привести. — Не подумай, что я против вас, но надеюсь это не будет гейский отсос, — пробурчал Шохольт. — Не долбанный Скам, Давид! — Не долбанный, да… Третий звонок был долгим и нетерпеливым. Хенрик через всю квартиру и входную дверь ощущал флюиды раздражения. Он поторопился встряхнуть пятернёй волосы в более небрежный вид, прежде чем, наконец, открыть. На удивление, Тарьяй вовсе не выглядел рассерженным ожиданием: взгляд его хоть и был потянут какой-то странной туманной дымкой, но всё же выдавал лихорадочный блеск. Хенрик, признаться, здорово растерялся. — Привет, — наконец шепнул он. — Привет, — ответил Тарьяй, делая аккуратный шаг вовнутрь, держа при этом руки за спиной. В коридоре прихожей не было естественного источника света, поэтому Хенрик не смог разглядеть, что там у него. И пока он впивался в темноту за его ногами, Тарьяй всматривался в его лицо. — Чем ты занимался? — Э-э… Ничем. — Хенрик поднял, наконец, глаза. — Ничем? — Брови Тарьяй удивлённо взметнулись по лбу. — Это то, ради чего ты оставил меня посреди улицы? Ради «ничего»? Хенрик тут же спохватился. — Господи, нет, конечно нет. Мне нужно было заехать к маме, она просила. А потом я вернулся сюда и занимался ничем. — «Отлично, парень, — подумал про себя Хенрик. — Давай, лги ему побольше и не убедительней, а то он как раз хочет рядом с собой такого, как ты…» Тарьяй внимательно посверлил его взглядом несколько секунд, а потом вдруг неожиданно рассмеялся: — У тебя такое лицо, как будто все мои шкафы до отказа забиты твоими любовниками, а ты пытаешься сообразить, как бы поделикатнее объяснить мне этот печальный факт. Хенрик удивлённо уставился на смеющегося Тарьяй и не заметил, как сам заржал. Знал бы он, что его лучший друг сейчас сидит в его спальне в его шкафу и, скорее всего, проклинает ту минуту, когда ответил на его звонок. Возможно, тогда бы это его так не насмешило. — Нет, нет, — подыграл ему Хенрик. — Ты — мой единственный. — И хотя сказал он это в своей ироничной манере, его дыхание на несколько секунд спёрло от значения этих слов и от того, как бешено заколотилось его сердце, когда он осознал, что произнёс эти слова для Тарьяй, пусть и в шутку. Тарьяй в то же время, хоть и рассмеялся вполне себе беззаботно, однако эти слова, сказанные голосом, от которого его последние дни невероятно вело, заставляли какие-то нервы скручиваться в пульсирующий комок внутри его живота. Каждый из них сделал вид, будто это не его только что прошибло двухсотвольтным разрядом. Внешне, надо сказать, оба держались очень достойно. Первым очнулся Хенрик: он поднял руку, показывая за спину Тарьяй. — Так что там у тебя? — Я кое-что сделал… — признался Тарьяй. — Что? — Кажется, кое-что незаконное. — Что ты сделал, Тарьяй? — Этого ему ещё не хватало — из-за его безрассудства с этими играми, Тарьяй теперь будет иметь неприятности. Потому что раззадорился тот не на шутку. Ему определённо нравились все их последние выкрутасы и теперь, как наркоман, искал для себя новую дозу приключений. Жалел ли об этом Хенрик? Нет, чёрт возьми. Довольное сияние в этих изумрудных глазах стоили любых неприятностей. — Я кое-что одолжил… — Ты хочешь сказать, взял чужое? Без спросу? — Да, — признался Тарьяй. — Ты это вернёшь? — Он не понимал, почему говорил с Тарьяй, как с собственным несовершеннолетним ребёнком, который пытался донести до него, что такое «плохо». — Нет. — В смысле нет? — Я не смогу вернуть это, потому что я хочу это использовать. — Тарьяй не выглядел напуганным или сожалеющим, или раскаивающимся. Он только довольно ухмылялся, глядя на Хенрика. Который, кстати говоря, выглядел именно напуганным. — Да что там у тебя? — Я ехал в трамвае и увидел кое-что. И я подумал, что никогда не делал этого. Я даже не видел, как это делается, но очень хочу. — Сандвик как-то по-сумасшедшему улыбался. Хенрик просто смотрел на него во все глаза. — Ну что ты так смотришь? Я сам тебе предлагаю безумную идею! Ты мной гордишься? — Я всё ещё не понимаю, что происходит, — признался Холм. И тут Тарьяй, кряхтя и пыхтя, вывернул из-за спины руки, в которых был… — Огнетушитель? — Хенрик немного подахринел. — Ты где его взял? Хенрик хотел ещё что-то сказать, но Сандвик, сделав шаг глубже в квартиру, попал в дорожку света с кухонного окна и Хенрик заметил, как красиво были напряжены мышцы плеч и рук Тарьяй, которые всё ещё держали на весу шестикилограммовый баллон. Взбухшие венки на несколько мгновений унесли Хенрика во вселенную, в которой руки Тарьяй Сандвика Му являлись божеством и правили миром. Хотя, возможно, с некоторых пор, эта вселенная была ночными фантазиями его снов. Хенрик и дальше бы ласкал взглядом взбухшие точёные мышцы, если бы Тарьяй не поставил, наконец, огнетушитель на пол и, размяв затёкшие от напряжения плечи, поддел Хенрика: — Я же сказал где: увидел в трамвае. — Усмехнулся он. — А ты уже не кажешься таким вовлечённым во всю эту хрень, как в день моего рождения. — Ещё чего! — возмутился Холм и сложил руки на груди. — Просто пытаюсь понять, протрезвел ли ты уже. — Ха-ха, Холм. — Тарьяй улыбался так непосредственно, что Хенрику резко стало наплевать, что конкретно стало причиной этой беззаботности. Он просто хотел видеть это чаще. А лучше, чтобы это никогда не прекращалось. Поэтому он просто насмешливо прищурился, глядя на Тарьяй, и хлопнул себя ладонями по бёдрам. — Окей. Что мы будем с ним делать? — Ну, для начала мы должны будем что-то поджечь… Глаза Хенрика слегка расширились. — Ты сумасшедший, Тарьяй Сандвик Му! Я в деле… — с энтузиазмом ответил он, а про себя подумал: «Ты можешь просто залить этой дрянью моё пылающее сердце… И тебе весело, и мне хорошо». Вслух он, конечно, этого не сказал, а, вспомнив наконец про Давида, глотающего пыль его шкафа, произнёс: — Мне нужно только переодеть байку. Не хочу, чтоб эта провоняла гарью. Сандвик согласно кивнул. — Тебе захватить тоже? Тарьяй хотел уже было отказаться, но потом представил, какого это — ощущать одежду, в которой был Хенрик, на себе. А если он ещё наденет капюшон, то сможет ощутить его запах. Потереться щекой о ткань, которая касалась лица Хенрика. И он не смог удержаться. — Да! — крикнул он, уходящему в сторону комнаты, Холму. — Возьми что-то с капюшонами. Чтоб нас вдруг не узнали, — нашёлся Тарьяй. Хенрик зашёл в свою комнату, проверив, что Тарьяй не следует за ним, и метнулся к шкафу. Давид, уже сидевший на полу в позе зю, со скрученными под странным и, очевидно, неудобным углом ногами, выражал всем своим видом глубочайшее возмущение. Хенрик поднёс палец к своим губам, давая понять, чтобы тот не шумел и, вытащив из кармана джинс связку ключей, протянул Давиду. — Мы сейчас уйдём, — шепнул Хенрик. — Спасибо тебе огромное за совет, я обязательно приму всё во внимание. — И не давая Давиду что-то возразить, похлопал его ласково по плечу и сказал: — Ты настоящий друг и просто лучший человек. — Напишешь это на моём надгробии, если я сломаю позвоночник, пока буду отсюда выбираться, — пробубнил Шохольт, но рассерженным вовсе не выглядел. Он взял ключи в руку и ободряюще хлопнул Хенрика по предплечью. — Давай, парень, обуздай эту тёмную лошадку. Но и аккуратным тоже будь: он может быть совершенно диким. — Хенрик понимающе кивнул. — Всё, иди давай, кину ключи в почтовый ящик. Хенрик взял с полки над головой Давида два чёрных худи с капюшонами и, подмигнув ему, быстро вышел из комнаты. Тарьяй сидел на полу, рассматривая проволочные пломбы на огнетушителе. Выглядел он чертовски мило, как ребёнок, с сознанием дела ковыряющий новую игрушку. Тарьяй неожиданно поднял глаза и застал Хенрика, увлечённо рассматривающего его лицо и тело. Он не успел опустить глаза. Был пойман с поличным, а пристальный взгляд Тарьяй не давал отвести свой, приковывая в тяжёлые кандалы, как настоящего преступника. Секунды искрящегося зрительного контакта тянулись как подтаявшая карамель, пока узкие губки Тарьяй не разъехались в дразнящей ухмылке и он не произнёс: — Эй детка, да ты весь горишь! Я твой огнетушитель… Пыш-пыш… Кажется, Хенрик услышал, как в шкафу, под вешалками с его байками, хрюкнул Давид.