***
Вот уже прошло около трёх месяцев с моего попадания в тело ребенка, я только недавно стала нормально воспринимать окружающий мир. Зрение пришло в норму, и я даже стала ясно думать, а не отрубаться после каждой попытки построить более или менее связное предложение. Удивительно, как все попаданцы, про которых я читала, не посходили с ума? По моему скромному мнению, я уже процентов на тридцать повредилась рассудком, ежедневно воочию наблюдая за своей же жизнью. Впервые я поняла все плюсы того, что мы не помним происходящего с нами в первые годы жизни, а ведь это настоящий кошмар! Наконец, когда я под влиянием своего же нового тела перестала постоянно спать и есть, то обратила внимание на окружающую меня обстановку, и первое, что я поняла, так это то, что моя мама разговаривает на русском языке. Вы даже не представляете, как это маленькое открытие обрадовало меня, однако все было не так радужно, как показалось с первого взгляда — меня она звала на японский манер — Ши-тян. Имечко, конечно, то ещё, и разгадка подобного обращения крылась в совершенно очевидной вещи: мне нужно было всего раз увидеть своего отца-японца, и все сомнения мигом пропали; кажется, моя мать иммигрантка, так как общались родители между собой исключительно на японском. Отец был дома тогда около двух дней, и из-за этого вокруг постоянно звучала японская речь, что мне не очень нравилось, так как она совсем не способствовала моему пониманию происходящего. Но зато, когда он уехал, мама опять начала говорить на русском, что сразу же облегчило мою нелегкую жизнь попаданца, лишь изредка вставляя японские словечки, которые мне, к удивлению, удавалось достаточно быстро усваивать и запоминать.***
Мне уже десять месяцев, и я, наконец-таки, добралась до зеркала, что в действительности было сравнимо с победой над собой. М-да, теперь неудивительно то, что отец постоянно со мной сюсюкается, когда приезжает из командировок: ведь, как ни посмотри, а когда на тебя кидается нечто с огромными зелёными глазами в облаке пушистых ресниц, с белокурой кудрявой головкой, крича при этом тоненьким голоском «То-сан вернулся!», то начинаешь невольно умиляться. Я скривилась от своего же отражения и показала, точнее попыталась показать (так как пальцы меня еще плохо слушаются), зеркалу средний палец.***
Мне уже полтора годика, и я вполне себе сносно могу изъясняться на русском языке, и очень плохо на японском, так как мама в основном «учила» меня русскому, да и живем мы, оказывается, в России, из японского же я знаю только общие слова, такие как «Отоо-сан», «Окаа-сан», «аригато», «итадакимас», и тому подобное, что очень расстраивает отца. Он просил называть его «Отоо-сан» всегда, даже мысленно, но получается у меня откровенно плохо. В итоге мы с ним договорились, что так я его буду называть только на людях, или когда он будет обучать меня японскому, м-да, а ведь мне только полтора года, суровый у меня папа. Так как меня всегда называли Ши-тян, то я привыкла к этому имени, и сама стала представляться таким образом. Но, когда меня отдали в садик, эти маленькие исчадия ада начали надо мой издеваться, говоря, что у меня странное имя, но мне, честно говоря, на их мнение было плевать с высокой колокольни, хотя и бесило иной раз, что ко мне лезут по поводу и без. В итоге каждый мой поход в садик сводился к тому, что я все свободное время сидела где-нибудь в уголочке, подальше от назойливых детей, и читала книгу за книгой. Воспитатели, к счастью, не препятствовали моему самообразованию, и мне было это только на руку. Но, когда мне исполнилось пять, начался настоящий ад — так как я ни с кем не общалась, то воспитатели считали меня эдаким отсталым ребенком, и не особо смотрели за мной, что, конечно, имело множество плюсов. Однако, спустя некоторое время, ко мне стали цепляться все кому не лень, а особенно задиры и завистники. Мы даже устраивали драки, но, так как я была довольно-таки низкой, а точнее очень низкой для своего возраста, да еще и особой силой похвастаться не могла, то мне очень часто попадало, а потом уже старательно приходилось прятать все синяки и ссадины, умело отговариваясь. Что, к слову, получалось очень даже неплохо. Правда, однажды, когда я пришла домой чересчур избитая, то моя матушка их все же заметила и начала у меня расспрашивать, и, так как детское тело и эмоции довольно-таки часто брали надо мной верх, то я выложила ей все как на духу: и то, что мне не нравятся дети, и то, что меня стали часто задирать, и про драки — в общем, все. Под конец своего прочувственного монолога я попросила ее, чтобы она записала меня на тхэквондо или еще на какие-нибудь боевые искусства, чтобы можно было давать достойный отпор обидчикам и больше не ходить с таким побитым телом, но мама оказалась категорически против, и предложила мне альтернативу — пойти в другой садик. Когда же я ей сказала, что там все будет так же, как и в нынешнем, она начала жаловаться отцу. Однако Отоо-сан оказался разумным человеком и молча повел меня записывать в кружок смешанных единоборств, а, так как я не подходила по возрасту, потому что туда берут только с семи лет, то отцу пришлось нанимать для меня личного тренера. Это было, как по мне, очень дорого, я даже хотела предложить подождать немного, но он наотрез отказался, сказав, что он достаточно зарабатывает и может позволить себе такие траты. Мой тренер оказался японцем, и, помимо физических тренировок, он по просьбе отца подтягивал мой японский. За два года я и вправду многому у него научилась: в основном быстро и долго бегать, то есть выносливости, расположению болевых точек на теле и тому, как правильно наносить по ним удары, да и не только простыми ударами, но специальными спицами. Также я теперь вполне сносно разговариваю и читаю на японском языке, по крайней мере, сэнсэй сказал, что у меня уровень примерно младшей школы. Успех, что тут ещё скажешь. Еще, к сожалению, у меня постепенно блекнут воспоминания о прошлой жизни под напором новых впечатлений, но если на личностные воспоминания мне было плевать, так как ничего хорошего я за свои двадцать два года жизни не видела, то все те знания, что я копила на протяжении своей недолгой жизни, мне было откровенно жаль, поэтому я просила маму водить меня в библиотеку: хотя она и была небольшая в нашем районе, но тех книг, что там были, мне хватало за глаза, так как там изобиловали в основном разного рода учебники, и почти не было художественной литературы.***
Вчера случилось очень тяжелое для меня потрясение — умерла мама, и я, как оказалось, очень к ней привязалась за те шесть лет, что ее знала: мне была и вправду важна ее забота и то, что она уделяла мне много внимания. Поэтому долгие часы, под напором детского тела, я лежала на ее кровати и ревела в три ручья. Отец же ходит как в воду опущенный, и я его понимаю, ведь, мне кажется, нигде нельзя найти более чистого и открытого человека, чем моя мама. Я несколько раз пыталась расспрашивать его на тему того, что произошло, но он лишь печально смотрел на меня, трепал волосы на макушке и говорил, чтобы я не заморачивалась по этому поводу, ведь мама уже на небесах, и она не хотела бы, чтобы я знала о произошедшем. Еще шептал, что когда я достаточно подрасту, то он обязательно мне все расскажет. Недавно же я подслушала разговор отца, всего я, к сожалению, не поняла, но примерный смысл уловила: он хочет, чтобы маму хоронили в закрытом гробу. Мне категорически запретили присутствовать на похоронах. Это, на самом деле, не сильно расстроило, ведь после смерти мамы я чувствовала какую-то опустошенность, эмоции притупились, и я ощущала лишь некую апатию. У меня и раньше были проблемы с психикой, я это заметила уже после осознания себя как личности, а теперь, после смерти самого близкого мне человека, кажется, мои нервы окончательно сдали, и я перестала испытывать какие-либо эмоции, стала постепенно закрываться в скорлупу, также все чаще надевала на себя маску безразличия, что, по-видимому, сильно пугало Отоо-сана. Поэтому он часто пытался меня всячески расшевелить, ведь раньше я была очень энергичным ребенком и часто улыбалась людям вокруг. Когда его моральные силы уже совсем были на исходе и он почти сдался из-за отсутствия результата всех его попыток изменить меня к лучшему, он предложил сходить к особому врачу. Я, конечно, поняла, что он говорил про психиатра, но согласилась сразу же и без каких-либо раздумий; мне было откровенно плевать в тот момент на все вокруг: апатия все больше и больше завладевала мной. Когда мы пришли к психиатру, и он начал со мной разговаривать в каком-то своем спокойно-мелодичном тоне, я даже почувствовала легкий холодок по всему телу, но буквально через пару секунд он прошел, а «психиатр» вдруг, непонятно почему, вскочил со своего места, быстро и отрывисто что-то сказал отцу на непонятном языке, и буквально через пару мгновений я поняла, что очень хочу спать. Отец подхватил сонную меня к себе и, гладя по голове, окончательно завлек обволакивающий сон, в который я практически сразу погрузилась. А, когда очнулась, то неожиданно для себя сделала вывод, что жизнь после смерти матери не заканчивается, и вообще, у меня есть еще Отоо-сан, которому тоже нелегко, поэтому я стала старательно уделять много времени отцу, пыталась даже готовить, но, что в прошлой, что в этой, готовка мне давалась из рук вон плохо. Отец в последнее время стал ходить мрачнее тучи, но однажды, видимо, что-то решив для себя, он подошел ко мне и сказал, что мне надо больше тренироваться. На мой закономерный вопрос: «Зачем? Ведь я вполне сейчас могу постоять за себя», — он тяжело посмотрел на меня и сказал, что моя мама была недостаточно сильна, и поэтому не смогла себя защитить тогда, когда он был далеко. И… теперь он боится, что с его сокровищем может произойти нечто подобное. Когда он это говорил, то, мне показалось, его глаза светились каким-то безумием, что немного напугало меня. В конце-концов я согласилась, но спросила, где мы будем тренироваться —ведь учитель уехал, да и места в двухкомнатной квартире недостаточно для полноценных тренировок, на что отец обрадовал меня прекрасной новостью о том, что мы поедем жить в деревню.***
Мне уж семь, и через несколько дней отец хочет идти и подавать документы в школу, но я уперлась рогом и сказала, что не хочу проводить свое время в обществе детей, так как они мне совершенно не интересны, и что я вполне могу получать домашнее образование. А потом, в конце года, просто сдавать экзамены и все. Отец согласился с моими доводами, но настоял, что в таком случае я буду больше уделять времени учебе в области акупунктуры, на что я согласилась, потребовав взамен отрабатывать на нем удары, так как манекен не подходит для этого, ведь он не может двигаться и контратаковать. Таким образом, на каждый день у меня было составленное отцом расписание: пробежка, разминка и отработка ударов. Завтрак. Потом я шла на стрельбище, вначале стреляла по мишеням из небольшого карманного пистолета, а затем бросала сенбоны в уже движущиеся манекены, и за всем этим в стороне наблюдал Отоо-сан лично. Далее у меня спарринг с отцом, где я пыталась попасть в особые точки или пучки нервов специальными спицами, что крепились на предплечьях и были практически незаметными, а он в ответ размахивал битой, палкой или даже просто руками, всячески пытаясь мне помешать в этом нелегком деле. Часто такие вот спарринги заканчивались тем, что мы валились на маты, весело при этом смеясь. Обед. Несколько часов на уроки, потом языковая практика. Два часа свободного времени, которое я обычно тратила на книги. Ужин. Обучающий спарринг с отцом или, если его нет, бег с утяжелителями, далее душ и, наконец, сон. Так было на протяжении почти пяти лет, ничего практически не менялось и меняться, казалось бы, не собиралось. Но однажды вечером, когда мне уже стукнуло двенадцать, отец пришёл какой-то особенно вздыбленный, сказав мне с нервными нотками в голосе, что в России стало не безопасно. На мой ответ, что здесь опасно с момента моего рождения, так как тогда СССР превратилось в Российскую Федерацию, и из-за модернизаций начались массовые беспорядки, он спокойно ответил, что сейчас стало еще опаснее из-за передела власти, и что мы немедленно улетаем в Японию, в его родной город — туда, где он вырос.