Чудные соседи

Как часто мы откладываем свою жизнь на потом? «Сделаю это завтра», «Вот наступят каникулы, и тогда…», «Вот выучусь, встану на ноги, тогда и буду вторую половинку искать», «Вот дождусь отпуска, хоть наконец-то порисую вдоволь!», «Вот выйду на пенсию…» — сколь много хорошего мы упускаем просто потому, что откладываем это на будущее, которого может и не случиться! Ведь смерть подкрадывается внезапно, отнюдь не предупреждая о своём приходе хриплыми завываниями «семь днеееей» в трубку. Едва ли не каждое повседневное занятие способно, на самом-то деле, убить: можно умереть во сне, или подавиться завтраком, или поскользнуться во время водных процедур и свернуть себе шею, можно оступиться на лестнице, случайно надышаться бытовой химией во время уборки, по незнанию смешав средства, которые нельзя друг с другом использовать… Или, к примеру, выпасть из окна в попытке это самое окно помыть. Как и все люди, Павел Алексеевич Воля был склонен откладывать многое на потом. Интересный фильм по телевизору? Потом посмотрю, сейчас домашку седьмого «Б» нужно проверить, ох и наделали они ошибок в сочинениях! Друг скинул ссылку на любопытную статью? Да ладно, потом, в отпуске почитаю… Кто ж знал, что до отпуска дожить ему не суждено? Первое апреля в том году выпало на среду, он провёл несколько уроков, в том числе и у своего десятого «А», классным руководителем которого являлся, разыграл кучу школьников, благо всегда был остёр на язык, и благодаря удачному расписанию вернулся домой пораньше. Настроение было замечательное, хотелось какой-нибудь полезной деятельности, преобразить мир к лучшему, так сказать… Вспомнив о необходимости весенней уборки, Павел решил посвятить остаток дня сему важному и полезному занятию. Аккуратный и педантичный, он совсем не походил на стереотипных холостяков, предпочитающих обитать в вечном бардаке и хаосе. Тяга к прекрасному, особенно ярко проявляющаяся в нём на уроках литературы, влияла и на другие сферы его жизни: Павел Алексеевич всегда был чисто выбрит, аккуратно одет, а дома у него царил порядок если не идеальный, то по меньшей мере приемлемый. Пыль не успевала скапливаться на часто протираемых горизонтальных поверхностях, краны не текли, ноги к полу не липли, лампочки менялись в тот же день, как перегорели — словом, всё в Волиной квартире было ладно да гладко, только вот из-за очень уж дождливого марта окна ужасно запачкались, вот так посмотришь с утра и решишь, что туман, и лишь через пару секунд доходит, что это не туман, а просто стекло грязное. В общем, услышав по радио прогноз погоды, предвещающий солнечный и тёплый апрель, Паша решил: пора, пора заняться осточертевшими окнами! Вооружился ведром, тряпкой и специальной штангой с закреплённой губкой, ибо некоторые части окон не открывались, и, весело насвистывая какую-то песенку, приступил к делу. Как так получилось, что он потерял равновесие и упал, он и сам не понял. Просто в какой-то момент почувствовал, как по позвоночнику пробежал холодок неотвратимости, а опоры под руками или ногами не оказалось… А в следующий миг он уже падал. Приземление вышло болезненным. Сначала с асфальтом встретились его ноги, ознаменовав сие событие громким хрустом костей и вспышками боли, затем он ударился корпусом и в последнюю очередь головой. Уже лёжа на простиравшейся под окнами дороге, Воля думал, что было бы лучше упасть головой вниз, чтобы умереть сразу, не мучаясь. А так он успел прочувствовать богатый спектр ощущений: приземление ударило по рёбрам, ломая их и обломками раня лёгкие, отчего дышать было больно, в груди клокотало и каждый вдох давался всё сложнее, по позвоночнику, который будто выдрали и перекручивали великаны, по внутренним органам, многие из которых, судя по ощущению, от столкновения с асфальтом лопнули как переспелые помидоры. Лёжа на дороге, он изо всех сил косил глаза, чтобы в последние мгновения своей жизни смотреть не на расползающуюся под ним лужу крови, чтобы запечатлеть в памяти прекрасное голубое небо — почему-то в преддверии смерти ему это казалось очень-очень важным. А потом боль прекратилась. Он будто на миг задремал, а проснулся свежим и бодрым… Вот только не в своей постели, а тут же, на испачканном кровью асфальте. Не понимая, что вообще произошло, он легко поднялся на ноги, удивляясь внезапно обретённому великолепному самочувствию… А потом, осмотревшись, увидел, что всё не так. Его руки, ноги и все прочие части тела были полупрозрачны, а на асфальте покоилось его же собственное изломанное и окровавленное тело. Осознание собственной смерти и непонятного посмертного существования свалилось на голову, как когда-то плохо прибитая полочка, разве что, в отличие от последней, нос ему не сломало и не вынудило тащиться в травмпункт. — Ну и что дальше, а? — крикнул Паша в пустоту, догадываясь, что никто живой его не услышит. — Эй, мне какой-нибудь там проводник положен? Турагент с путёвкой в Рай или там Чистилище? Ад-то я вряд ли заслужил, вроде как жил по совести, никому ничего плохого не делал… Но ни ангелов в белых одеяниях, ни чертей рогатых, ни безобразных лавкрафтианских чудовищ — ни-ко-го. Окружающий его живой мир продолжал жить, машины всё так же ездили по соседней улице, соседи с первого этажа смотрели телевизор, а из соседнего двора доносился скрип качелей и гулкие удары по мячу. Один лишь Паша был здесь ни к селу ни к городу, не живой, но и не упокоившийся, выпавший из жизни и застрявший где-то между нею и дальнейшим посмертием. Он видел, как нашли его тело, как вызвали соответствующие службы, как вызванные полицейские опрашивали соседей, в то время как работники труповозки грузили тело внутрь. Он проследил её путь через весь город, надеясь хоть в морге найти собратьев по призрачности, но так и не встретил кого-нибудь, кто сумел бы его увидеть. Он пошёл на собственные похороны. Ну а что, такое событие раз в жи… посмертии бывает, чего ж его пропускать? Правда, похороны выдались так себе. Наверное, дело в том, что их проводили за государственный счёт, ибо он был один как перст — ни родителей, ни друзей достаточно близких, никого… На прощальном мероприятии присутствовало несколько его коллег (причём трудовик и учитель ОБЖ явно лишь из надежды на поминки и возможности побухать нахаляву — к слову, тщетной), десятый «А» полным составом (Замечательные ребята. Эх, а обещал же до самого выпуска остаться с ними. Кто ж знал, что не получится?) и горстка учеников других классов — парочка одиннадцатиклассников, неразлучная троица из восьмого «В», насупленный семиклашка, заплаканная шестиклассница Юленька, которая, как он подозревал, была по-детски наивно в него влюблена… А потом жизнь пошла дальше. Без него. Соседи по подъезду продолжали ссориться и мириться, кто-то уехал, кто-то, наоборот, вернулся под родительское крылышко, кто-то привёл в дом девушку, кто-то родил ребёнка, завёл собаку... В школе, которой он отдал больше десятка лет жизни, тоже произошли изменения: на его место взяли новую учительницу, милую даму средних лет, Юленька влюбилась в семиклассника Борю… Словом, теплоход жизни плыл дальше, а он остался стоять на берегу, невидимый и неслышимый в своём одиночестве, тоскливо провожая взглядом очертания удаляющегося судна. Самым мучительным было то, что он ничего не мог сделать. Да, он сохранял возможность двигаться, но что толку, если ни единое его движение не влияло на окружающий мир? Он мог говорить, даже кричать, но какой в этом смысл, если никто не услышит? Он потерял способность ощущать прикосновения, вкусы, запахи. Чёрт возьми, он даже сам к себе не мог прикоснуться — прозрачные руки легко проходили друг через друга, не оставляя ни малейшего ощущения! Он не мог заплакать. Он и при жизни-то плаксой не был, но тогда у него хотя бы чисто технически оставалась возможность пустить слезу и испытать облегчение, а сейчас и этого не было. Он не мог. Он ничего, блин, не мог, кроме как безостановочно смотреть и слушать! Наверное, нечто подобное испытывают лежачие больные без шансов на улучшение: им остаётся лишь наблюдать за миром, не имея возможности хоть как-то на него повлиять. Но с паралитиками, даже самыми одинокими, наверняка хотя бы какая-нибудь мягкосердечная санитарка разговаривает, пусть даже это больше похоже на монолог, но уже хоть что-то! Нестерпимая пытка одиночеством среди толпы. Каждый день он видел десятки людей, вокруг кипела жизнь, постоянно что-то происходило — а он был заключён в темницу своего одиночества, как Робинзон Крузо на острове. Чтобы не сойти с ума, он стал разговаривать вслух, сам с собой. Пользуясь тем, что стены были для него прозрачны как тончайшая газовая ткань, каждый день Воля находил человека, за которым наблюдал, комментируя вслух все его действия. Он узнал множество секретов, которые не мог бы выдать, даже если бы захотел. Например, тихий миролюбивый алкоголик с седьмого этажа оказался жутким домашним тираном, вечно норовящим распустить руки, от которого жена и дочь прятались в комнате, надёжно баррикадируя дверь, и даже в туалет бегали с опаской. А милая приличная девушка из соседнего дома, так нравящаяся всем окрестным бабулькам своей приветливостью и скромностью, как выяснилось, зарабатывает посредством демонстрации своих прелестей в видеочате. Примерный семьянин из дома напротив водил к себе любовницу, трахая её на их с женой постели, в то время как его супруга лежала в роддоме. А армянин из цокольного этажа и вовсе каждое полнолуние в огромного волка превращался, Паша как в первый раз увидел, не поверил даже, решил, что от пытки одиночеством уже с катушек съезжает. Месяц за месяцем влачил он своё унылое посмертное существование, спасаясь лишь собственным сарказмом. И совсем не думал, что вскоре его не-жизнь значительно изменится.

***

Тот морозный — Паша не чувствовал холода, но видел хрустальную ясность промёрзшего воздуха и кутающихся в куртки да шубы людей — денёк не предвещал ничего особенного. Подумаешь, в опустевшую квартиру, после его смерти отошедшую государству, наконец-то заселился новый жилец — ничего удивительного, рано или поздно это должно было случиться. В момент, когда Воля его впервые увидел, парень, высоченный и тощий до фантомного урчания в давно уже несуществующем желудке, поправлял одежду. Парень как парень, ничего особенного. Подумаешь, ушастый, да ещё и с кучей побрякушек на руках, ничего необычного — у Воли в классе был и совсем уж оригинальный парнишка, крашеный в цвет морской волны с фиолетовыми прядями, да ещё и с пятью проколами на лице. Однако необычное в нём всё же было: новый сосед его услышал. Паша оторопел. Он так привык к своему вынужденному одиночеству, что не чаял уж найти кого-то, кто разбавит тоску посмертия. А тут вдруг ему на голову свалился человек, способный слышать и видеть его! Даже не просто человек — маг, будто в детской сказке! Они быстро подружились. Изъеденный одиночеством, Воля вцепился бы бульдожьей хваткой в любого, кто это самое одиночество разбавит, даже если бы это оказался мерзкого вида дряхлый дедок, главное развлечение которого — пукать и шутить про пердёж. К счастью, Шастун таковым не являлся — приятный парень, довольно доброжелательный, вполне общительный, с чувством юмора — словом, новый сосед напоминал Паше его-прошлого, только выпустившегося из института начинающего педагога, ещё не успевшего хлебнуть дерьма от жизни и уж тем более посмертия. В общем, они без труда нашли общий язык и как-то сразу, слёту, без притирки характеров, поладили. С тех пор его посмертие значительно изменилось. Раньше Воля болтался по окрестностям без особой цели: оглядит многоэтажку, смахивающую на полупрозрачный кукольный домик, найдёт, в какой квартире хоть какая-нибудь движуха происходит, и идёт туда наблюдать, а как закончится всё — снова принимается за поиски. Теперь же эпицентром всех самых интересных событий стал маг. Вокруг него всё время что-нибудь происходило: то сосед придёт клеиться, но внезапно окажется вампиром и получит шваброй по мордасам, то на другого соседа какие-то странные человекоподобные создания с мерзкими плоскими рожами и стрёмными когтистыми руками-лапищами нападут… А чего стоила партизанская война двух пакостников, мага и вампира? И пусть оба поступали глупо, Паша не вмешивался: Арсений при жизни был ему хорошим знакомым, Антон же скрасил посмертие, так что самым разумным оставалось сохранять нейтралитет и смотреть, как эти придурки друг другу проделки устраивают. А чего стоило кладбищенское приключение! Воля испереживался весь за своих друзей, особенно остро чувствуя свою ущербную беспомощность, а ведь в итоге всё-таки смог, смог помочь, наткнулся на волхва, как раз упокоившего случайного отставшего от толпы зомбака, и вовремя привёл его на подмогу друзьям! Но ещё интересней стало, когда лопоухий Антошка — ей-богу, Шастун иногда из-за ребячливости своей напоминал ему неугомонного семиклашку, а не взрослого мужика — наконец обеспечил его подпиткой. Во-первых, это было приятно: тлеющие благовония заряжали его энергией, наполняя радостным ощущением силы. Он научился проявляться и теперь мог общаться не только с магом и ведуном, но и Димой, Серёжей, Арсением… А уж когда выяснилось, что насыщение силой даёт ему возможность ощущать как собственное псевдотело, так и, к примеру, ветер, да ещё и влиять на некоторые не слишком тяжёлые предметы… Это ж такое поле для развлечения! Обретя способность влиять на окружающий мир, он развлекался как мог: легонько дёргал кошек за усы, загоняясь с выражения недоумения на их мордах, устраивал соседям розыгрыши, ночами исправлял домашку первокласснице Анечке, карандашиком зачёркивая ошибки и по возможности оставляя краткие разъяснения, почему надо писать именно так, а не иначе… А когда становилось нефиг делать, приходил в гости к кому-нибудь из своих и смотрел телевизор, радуясь возможности переключать каналы — наконец-то от него хоть что-то зависело! Словом, его не-жизнь налаживалась.

***

Июньское происшествие разделило его посмертие на «до» и «после». Привычно выйдя из стены первого этажа, чтобы перейти двор и понаблюдать за разворачивающейся на третьем этаже дома напротив любовной драмой, он остановился, не пройдя и пары шагов: сверху что-то упало, приземлившись с крайне знакомым звуком. Звуком, который он хотел бы забыть. Звуком, ассоциирующимся с болью и смертью. Он хотел надеяться, что ему показалось, что всего-навсего какой-нибудь дебил с верхнего этажа выкинул из окна старое кресло или ещё что-нибудь в том же духе, но его глаза уже уловили очертания хрупкой девичьей фигурки. Ещё один минус призрачного состояния: невозможно закрыть глаза и не видеть, заткнуть уши и не слышать — ты обречён воспринимать окружающую действительность, хочешь ты того или нет. Медленно расползающаяся по асфальту лужа крови ещё сильнее напомнила ему о собственной смерти, и Паше захотелось убраться подальше, но вопреки собственному желанию он подошёл к девушке, зачем-то опускаясь перед ней на колени. Иногда люди выживают после подобных падений, но здесь определённо не тот случай — он видел её искалеченные приземлением конечности, слышал клокотавшую в лёгких кровь при каждом вздохе, чувствовал, что ей недолго осталось. Он хотел ей помочь, но не мог. И сейчас в своём бессилии он был равен живым людям: помочь ей не мог уже никто. — Не бойся, — зачем-то прошелестел он, бесплотно касаясь её щеки, будто в тщетной надежде быть услышанным. — Не бойся, милая, умирать не страшно, и уж точно не больнее, чем тебе сейчас. Не бойся, просто смотри на небо… Он провёл с ней последние минуты её жизни, осторожно проводя пальцами по её лицу и шепча неслышные утешения. Глядя в стекленеющие глаза, точно так же обращённые к небу, как и его собственные когда-то, он со странной смесью печали и радости отметил, что ей судьба отмерила не столь долгий срок агонии. Меньше боли, меньше мучений… И правильно, не должны юные девушки страдать. Почувствовав, что утешать уже некого, он поднялся с колен и поспешил к Шастуну. Отчего-то было у него такое подозрение, что, в отличие от него, девушка выпала не сама…

…

Тем вечером, откликаясь на зов мага, он ожидал получить одно из ерундовых поручений — пойти туда, посмотреть то, вернуться и сообщить результат, или типа того. Но уж точно не ошеломляющее известие о том, что девушка, повторившая его смерть, повторила и посмертие, абсолютно так же сделавшись привидением. Его разрывало от противоречивых чувств. Хотелось увидеть её, не изломанную фигурку на асфальте, с лицом, обезображенным болью и предчувствием смерти, а её-настоящую, такую, какой она всегда была — и вместе с тем отчего-то было страшно. Быть может, она видела его тогда, на пороге посмертия, и связала его образ с агонией умирания? Быть может, она зла на судьбу и на него в том числе? Или плачет? Он никогда не умел утешать рыдающих женщин. Порой на переменах, а изредка даже на своих уроках, он сталкивался с плачем школьниц, но ничего не предпринимал, разве что мог отпустить девушку с одной из её подруг в туалет, дабы та могла успокоиться, умыться, прийти в себя и вернуться на урок, не мешая уже ни себе, ни другим. Обычно этого было достаточно… А тут его самого, не спросясь, подрядили изображать из себя ту самую подружку-утешительницу. А как, скажите на милость, если в их нынешнем состоянии и умыться-то непосильная задача? Он попытался было перевести стрелки на Арсения. С тех пор, как Паша получил возможность становиться видимым для вампира, они с Арсом возобновили общение и довольно быстро нашли общий язык, сблизившись так, как никогда не были близки при жизни. Наблюдательность бывшего учителя помогла просечь всю сложность ситуации между влюблённым суккубом и интересующимся лишь девушками магом, и, сочувствуя другу, Воля старался ему хоть как-то помочь, хоть и получалось, откровенно говоря, хреновенько. Вот и теперь не вышло: вместо того, чтобы отправиться к Арсению с просьбой утешить призрачную девушку (Паша знал, что когда-то у вампира было множество сестёр, о которых тот заботился, даже когда сам был совсем крохой, а значит, и опыт утешения у него тоже наличествовал), маг непреклонно потребовал, чтобы Воля занялся ею сам. И невольно надавил на больное, апеллировав к чувствам призрака в его собственный первый день посмертного существования. Паша никак не мог позволить, чтобы не успевшей толком пожить девушке пришлось пройти через всё то, что прошёл он, в одиночку.

…

Подойдя к шкафу, из которого слышался тихий плач, Паша вспомнил, что вообще-то он Павел Алексеевич, взрослый и опытный мужчина, а не сопляк какой, и заставил себя приосаниться, изгоняя последние остатки страха. — Добрый вечер, — поздоровался он, совершенно не зная, что говорить дальше. Сквозь полупрозрачную — привидения видели сквозь почти все неживые предметы — дверцу шкафа он увидел, как девушка вскинула голову, отнимая ладони от лица. — Зд-дравствуйте, — робко ответила она, и, присмотревшись, добавила уже поживее: — Ой, а я вас, кажется, видела. Вы раньше жили тут, во втором подъезде, и при встрече со всеми жильцами здоровались, и со мной тоже, даже когда я только-только сюда переехала. — Зачем же выкать, я не настолько старый, — притворно погрустнел Воля, довольный, что получилось хоть как-то её отвлечь. — Я Павел, но лучше просто Паша. — Ляйсан, — серьёзно ответила она и отчего-то улыбнулась. — Но чаще просто Ляся. — Ляся, — мягко повторил он, — очень нежно звучит. Тебе идёт. Заслышав приближение мага, Паша предложил перебраться в другое место, и девушка охотно согласилась. Он провёл её сквозь стены на лестничную площадку, они вместе поднялись на девятый этаж и, пользуясь преимуществами призрачного состояния, выбрались на крышу прямо сквозь запертый люк. На крыше Лясе понравилось. Правда, они оба боялись высоты, как бы глупо это ни звучало для двух призраков, поэтому к краю крыши подходить опасались, но если устроиться подальше от края, вполне можно насладиться видом ночного города, а запрокинув голову — и неба. Они беседовали обо всём на свете, Паша активно отвлекал её от плохих мыслей, рассудив, что у неё был весь день для грусти, и уж хотя бы ночь можно посвятить более приятным эмоциям. Признаться честно, ему давно уже не было так хорошо с женщиной; да, у него бывали какие-то отношения, но они неизменно скатывались к встречам лишь ради секса, физиологической разрядки, не более, а вот чтобы поговорить по душам, впервые за долгие годы ощущая себя тем беспечным студентом Пашкой, который смотрел на мир с улыбкой, был душой компании, не знал горестей и разочарований… Иронично, что ту, с кем ему было столь легко, он нашёл только после смерти. Ляся смотрела на небо, и в её полупрозрачных глазах отражались звёзды. Она что-то рассказывала ему, кажется, о забавном случае на недавней практике, то и дело сбиваясь на описание милых котят, что принесла университетская кошка, и улыбалась так легко, что становилось тепло на душе, а он не мог оторвать от неё взгляда, чувствуя, как гулко бьётся его фантомное сердце. И что с того, что физическое сердце давным-давно подёрнулось тленом, а потом и вовсе было сожжено вместе со всей прочей требухой и костями, чтобы никто не смог обрести власть над призраком? Сколько в мире людей, чьи сердца давным-давно мертвы, утратили способность любить, хоть физически и продолжают биться. А он, пусть давно перешагнул черту смерти, в эту ночь чувствовал себя восхитительно живым и влюблённым. Лишь одно портило картину обретённого счастья. Он не мог к ней прикоснуться.