***
…Арсений пришёл в себя от сильной боли в руках и ногах. Запястья и щиколотки зверски болели, не давая шелохнуть рукой или ногой, и лишь по этому признаку он отличал жестокую реальность от сладких видений умирающего разума. От слабости в глазах всё расплывалось, но ему и не нужно было идеальное зрение, чтобы понять, что он всё ещё в бетонном мешке, коему суждено стать его могилой. Увидев над собой размытую фигуру, он безошибочно узнал в ней Антона и подивился милосердию ангела смерти, избравшего самое желанное для него, Арса, обличье. Пока он пребывал в этом подвале, его не раз и не два посещали галлюцинации, в основном в облике самых близких ему людей — Антона, Илюши, Ирочки, иногда и прочих друзей вроде Захарьина или того же Павлуши. Впрочем, обычно его несуществующие визитёры вели себя сумасбродно: Соболевский настырно, будто базарная бабка, предлагал ему банку солёных огурцов, заявляя, что это лучшее средство для приманивания магов, а рассолом можно чистить ковёр; тёзка его ангела просто укоризненно смотрел на него, приговаривая, что с такими ранами о роли Дона Жуана ему придётся забыть — даже на Командора не возьмут; Ирочка звала его дедушкой и совсем по-детски клянчила петушков на палочке, а он с сожалением понимал, что не взял с собой конфет; Антон же… Обычно глюк-Антон с грустью на него смотрел и гладил по голове, а Арсению дико хотелось, чтобы маг хоть что-нибудь ему сказал, что угодно, лишь бы только услышать его голос. Теперь же приглючившийся ему Антон вёл себя совершенно нетипично: посмотрел на него (из-за истощения его обычно острое вампирское зрение помутилось, и глаз мага почти не было видно, но о направлении взгляда вполне можно судить по положению головы), поднялся, пошёл куда-то, исчезая из поля зрения, но судя по звуку шагов, не так уж далеко, а потом вернулся, опустился на колени… — Всё хорошо, Арс, мы отправляемся домой, — голосом его ангела заверил этот странный ангел смерти. Домой? Неужто и впрямь все души приходят в этот мир из Ирия, а после смерти возвращаются в него? Неужто он и вправду заслужил возвращение туда? Говорят, что все суккубы попадают в рай, а все вампиры — в ад… А ему тогда куда? Впрочем, говорят, Господь милостив… Недаром же милосердно послал ангела смерти, придав ему облик того, с кем Арсений безумно хотел бы повидаться перед гибелью? Тем временем ангел склонился над ним… И поцеловал. Полный нежности и заботы поцелуй от истинного… Арсений и мечтать не мог о таком щедром предсмертном подарке, после подобного и умирать было не страшно. Растёкшееся по его телу тепло не могло врать. Он запоздало понял, что поцелуй принадлежал именно Антону, единственному человеку, отмеченному печатью истинности, какой не могло быть ни у кого другого, даже у незримого в обычных условиях вестника смерти. Арсений боялся. Он боялся поверить, что перед ним не очередная слишком реалистичная галлюцинация, не ангел смерти, а просто Антон, каким-то чудом нашедший его и пробравшийся в его темницу, чтобы спасти. Он давно оставил надежду на спасение, равно как и надежду ещё раз увидеть любовь всей своей жизни, услышать его голос, почувствовать прикосновение… И теперь боялся, что, понадеявшись, поверив в чудо, столкнётся с жестокой реальностью, в которой всё это окажется лишь предсмертными видениями. — Потерпи, клыкастик, — Антон бережно взял его на руки, и от ощущения восхитительной близости к нему даже терзающая конечности нестерпимая боль ушла куда-то на второй план. Тело обволокло заботливым теплом, совсем рядом гулко стучало родное сердце, своим чётким ритмом вселяя в него уверенность в том, что завтрашний день для него настанет, и Арсений сам не заметил, как погрузился в блаженную дрёму забвения.***
В следующий раз он пришёл в себя тяжело, будто с трудом вырываясь из тёмной трясины, борясь за каждый шаг. Всё тело ломило, болело, как в до-вампирские времена после тяжёлых ранений, ныли от боли даже те места, где вроде бы не должно быть нервных окончаний, а веки и вовсе были неподъёмными — казалось, на то, чтобы их поднять, ушёл по меньшей мере месяц. С неимоверными усилиями открыв глаза, он увидел над собой не тяжёлую, будто туча, серость бетонной плиты, а светлый ровнёхонький потолок с очень знакомой люстрой, той самой, которую он несколько лет назад самолично выбирал и устанавливал — наёмным работникам он не доверял ещё с тех пор, как подвешенный ими тяжёлый светильник отчего-то рухнул вниз, едва не лишив жизни Витторию. После того случая все бра, люстры, полки, поручни в ванной и прочие потенциально убийственные при падении вещи Арсений прикреплял сам, на совесть, так, что потом даже с вампирской силой с трудом получалось их отодрать. Он бы решил, что это снова галлюцинации, но… Но. Запах. Безумно родной запах его Антона окутывал его со всех сторон. Антоном пропах диван, на котором суккуб сейчас возлежал, ковёр, который Арсений не видел, но помнил его местонахождение и по запаху понимал, что пушистый акцент интерьера гостиной всё ещё на своём месте. Запах его ангела ощущался и просто в воздухе, и на одежде, и даже на его собственной коже, как будто маг очень много прикасался к нему. А ещё со стороны кухни слышалось такое родное и нужное дыхание, а если прислушаться, то и сердцебиение, и эти звуки он бы не перепутал ни с чем другим. Или он спасён, или это сладкое предсмертное видение, или Рай для него выглядит вот так, в виде родного дома и самого любимого человека рядом. Четвёртого не дано. Не в силах удержаться от искушения увидеть Антона ещё раз, он позвал его так громко, как только мог. Вышло тихо и хрипло, но его ангел услышал и примчался к нему — будто солнце озарило зашторенный полумрак гостиной. Маг что-то у него спрашивал, но Арсений не слушал, любуясь изученным до последней родинки лицом. Антон выглядел уставшим, под глазами залегли фиолетовые тени, но вместе с тем его истинный смотрел на него с такой радостью и даже нежностью, о какой вампир мог только мечтать. Арсений огорчился, когда маг исчез из его поля зрения, но тот сдержал обещание, совсем скоро вернувшись со стаканом, от которого пахло виноградом и кровью. Более того, судя по вкусу, то была его кровь, нежная, сладкая, с лёгким пикантным привкусом… Торопливо обшарив взглядом фигуру любимого в поисках возможных повреждений, Попов не нашёл ничего, кроме крохотной отметинки от иглы на сгибе локтя, и немного успокоился: с его ангелом всё в порядке, он не ранен… В истощённый организм привычный объём вампирской еды попросту не влезал, но Антон принялся уговаривать его, как маленького, разве что без всех этих «ложечку за маму, ложечку за папу». Арсений упорно стоял на своём, пусть от слабости и не мог говорить, однако взглядом и мимикой он отстаивал свою точку зрения… До тех пор, пока не был сражён безусловным козырем — обещанием поцелуя. Он всё никак не мог понять, происходит ли это в реальности или нет, и решил вести себя так, как будто всё вокруг него настоящее. Если это Рай, его и без того поймут; если очень детальный и реалистичный глюк — чего стыдиться порождения собственного разума? А вот если это всё же невероятная, но такая соблазнительная реальность, и перед ним в самом деле улыбающийся и сулящий поцелуй Антон, нужно вести себя так, чтобы потом не было стыдно. И вот с приёмом пищи было покончено, а нервозность Арсения достигла пика. Он боялся, что Антон из лучших побуждений его обманул, как обманывают детей взрослые, заверяя, что микстура не горькая, а укол незаметный, будто укус комарика. Он боялся, что даже если поцелуй и свершится, то совершенно не понравится его истинному — пусть вампир и не видел себя со стороны, однако выглядел наверняка хреново, под стать самочувствию, да и просто банальной логикой если воспользоваться — губы воспалённые, шелушащиеся, растрескавшиеся, двух зубов недостаёт, а имеющиеся он в последний раз чистил утром перед похищением, то есть незнамо сколько дней назад… Да ещё и только что кровавый коктейль пил. Кто с таким целоваться-то захочет? Антон присел к нему на диван, протянул руку и нежно погладил по щеке. Обмирая от этой невесомой ласки, он понял, что за ней последует, и закрыл глаза, не желая видеть на лице любимого отвращение. Тёплые губы мага ласково прижались к его, прохладным и рассохшимся, одарили мягким прикосновением, влажный язык бережно провёл по его верхней губе, горячий рот накрыл его губы и принялся нежно посасывать… По телу разлилась волна живительного тепла, даже беспрестанно терзающая его боль будто отошла на второй план. Он чувствовал в этом поцелуе заботу, ласку, нежность с лёгкой примесью печальных переживаний, ещё какие-то тёплые чувства… Мечтая, чтобы этот поцелуй длился вечно, Арсений затаил дыхание… Как оказалось, зря. Своим поступком он ненароком перепугал Антона — его истинный решил, будто ему резко стало хуже, и был готов уже предпринимать меры по реанимации помирающего суккуба. Глядя на его попытки скрыть дрожащие от волнения руки, Арсений ощутил приступ вины за то, что заставил своего ангела переживать. Не зная, как ещё успокоить мага, Арсений попытался отвлечь его, увлекая в спор, насколько вообще возможно спорить, если сил хватает произнести не больше двух слогов подряд. Как ни странно, задумка удалась: отвлекшись на объяснения, что для него суккуб всегда был, есть и будет клыкастиком, Антон незаметно для себя успокоился, и дрожь исчезла. От вампирско-суккубьей сытости и свалившихся на него переживаний Арсения безумно клонило в сон, но засыпать было страшно — вдруг, проснувшись, он вновь обнаружит себя в том подвале? Но тихое доброе «Спи, Арс. Я буду рядом» успокоило его: Антон всегда выполнял свои обещания.***
Арсений не знал, сколько времени прошло. Он просыпался, выпивал очередной приготовленный магом вампирский коктейль, получал несколько поцелуев, обменивался со своим ангелом парой-тройкой фраз и вновь засыпал. Измученный организм требовал много сна, и даже по ощущениям не получалось понять, как долго он проспал. В царящем в гостиной полумраке дни и ночи были похожи друг на друга словно близнецы, хотя со временем он наловчился отличать их: днём источником освещения были закрытые плотными гардинами окна, а ночью Антон подвешивал где-нибудь в стороне, так, чтобы не слепило глаза, светляка — так он называл маленький шарик оранжевого огня, озарявший комнату уютным и тёплым светом. Всё это время Антон был рядом. Просыпаясь, Арсений первым делом прислушивался, чаще всего обнаруживая сердцебиение своего ангела где-нибудь поблизости, в районе кресла днём или на ковре у дивана ночью. Вампир чувствовал, что идёт на поправку, и не понимал, отчего его упрямый истинный продолжает ночевать на коврике, будто верный пёс, а не уходит в его спальню. Брезгует повидавшей немало одноночек кроватью? Версия казалась правдоподобной, но, видимо, причина была в другом: этим утром Арсений, что удивительно, проснулся раньше своего ангела, и обнаружил прелестнейшую картину — Антон спал, сидя прямо на ковре, оперевшись лбом о его бок и вытянув руку так, чтобы ладонью накрывать сердце. Его посетило сладкое чувство ностальгии: сколько раз после того случая, когда взбесившийся вампир чуть не вырвал его сердце, Арсений пробуждался и обнаруживал Элдона точно так же приникшим к нему, вслушивающимся в его сердцебиение, сколько раз бесстрашный охотник на вампиров просыпался в холодном поту и, обнаружив рядом с собой живого и невредимого Арса, ломким от пережитого ужаса голосом признавался ему в любви, чего не делал ни в быту, ни в полные неги моменты совместного блаженства — никогда, лишь после кошмаров. Пробудившись от звуков родного голоса, Арсений баюкал своего истинного будто маленького мальчика, в то время как тот тихо поскуливал, уткнувшись ему в грудь. После, немного придя в себя, Элдон вцеплялся в него с отчаяньем в глазах, требуя немедля взять его, и отдавался Арсению столь же дико и неистово, как обычно предпочитал брать сам. Это были те редкие мгновения, когда гордый строптивый англичанин позволял себе проявлять слабость, и вампир хранил каждое из них в памяти как величайшую ценность. Антон, проснувшись, любовных признаний не шептал, но всё равно выглядел безумно смущённым, будто его застали за чем-то неподобающим. Видно, как и Элдон, считал, что не пристало сильному мужчине проявлять подобные слабости. Чтобы развеять его напряжение, Арсений поделился с ним своими страхами, поведав о них так, будто они были всего лишь ночными кошмарами, и получив в ответ полный сочувствия взгляд. В тот же день Антон, собравшись с духом, попросил его о серьёзном разговоре. Выглядел он при этом едва ли не пришибленно, и Арсений боялся, что речь зайдёт о чём-то неприятном: то ли ему сообщат о необходимости ампутации рук и ног, то ли ещё какую болезненную новость, то ли начнутся какие-то претензии… Но, к превеликому облегчению, тревога оказалась ложной: от него всего-навсего требовалось вспомнить все детали похищения. Арсений и без того помнил всё максимально чётко и ясно, эти нестандартные события отчётливо впечатались в его память, но боли не приносили. Вот вспоминать о том, как он остался умирать в мучительном заточении, было действительно тяжело, а всё, что этому предшествовало, от первого обездвиживания и поездки с пакетом на голове до второго обездвиживания и потери клыков, особых эмоций не вызывало. Он даже рад был, что может хоть как-то помочь своему любимому в его расследовании. Жаль, из-за раненых рук не мог нарисовать портрет одного из похитителей, а словесные описания получались слишком размытыми. Его ангел постоянно был рядом, неимоверно трогательно заботился о нём, выполняя то, на что суккуб из-за травмы рук и ног был неспособен: готовил и приносил вампирские коктейли, а позже, когда организм достаточно окреп для перехода на обычный человеческий рацион, кормил с ложечки; брил, мыл, на диво ловко и будто даже привычно, без всякого смущения, помогал с естественными потребностями (как потом выяснилось из рассказа, ему на практике доводилось ухаживать за лежачими больными), развлекал весёлыми байками о студенчестве, работе в Пятёрке и свадьбе сестры… И просто был рядом. Каждую секунду Арсений чувствовал, что Антон с ним, всегда зная, где он и что делает. Маг будто знал, сколь важно суккубу ощущать присутствие своего истинного, и нарочно подавал сигналы, что всё ещё находится поблизости: при готовке обеда или мытье полов в обжитой части квартиры напевал что-нибудь себе под нос, а когда уходил в ванную, оставлял дверь чуточку приоткрытой, чтобы не срабатывала зачем-то установленная им же самим магическая звукоизоляция, чтобы можно было слышать, как шумит струящаяся из лейки душа вода, как он отфыркивается, как выдавливает на ладонь порцию шампуня… В очередной такой раз, когда Антон был в душе, Арсений представлял, как струи воды ласкают тело его ненаглядного, как маленькие капельки сбегают по его груди и животу к паху, теряясь в русых завитках… И по поселившемуся в штанах напряжению понял, что организм окончательно пришёл в норму — до этого на физическое желание попросту не хватало сил. Если бы ещё глубокие и болезненные, жутковатого вида ожоги, обвивающие его запястья и щиколотки, хоть немного зажили! Вселенная будто шла ему навстречу: на следующий же день Антон проговорился о существовании способа лечения подобных ран. Маг очень сомневался, что заклинание, рассчитанное на людей, сработает на полувампире-полусуккубе, но Арсений был готов рискнуть: терять ему уже нечего, ибо естественным путём функционал пожжённых серебром конечностей ему не могла вернуть и великолепная вампирская регенерация, так что хуже всяко не станет, а вот улучшиться ситуация вполне даже могла. Льющийся из ладоней Антона золотой свет обжигал похлеще серебра, и вампир не сумел сдержать стона, но вместе с тем он чувствовал, как под воздействием магии его плоть срастается. В войне с Наполеоном и после, на Кавказе, ещё в бытность обыкновенным суккубом, ему доводилось получать раны, которые приходилось сшивать без обезболивающего, наживую, и это было мучительно, но он терпел, понимая, что лучше боль, чем смерть. Терпел и сейчас, подвывая от пронзающей каждую клеточку адской боли, но умоляя не прекращать. Он надеялся, безумно надеялся, что благодаря этой пытке исцелением впоследствии сможет коснуться рукой лица Антона и ощутить кончиками пальцев мягкость его кожи и шершавость щетины. Когда Антон закончил с его левой рукой, отзвуки боли ещё продолжали терзать многострадальную конечность, но оно того стоило: Арсений чувствовал её, ощущал пальцами прикосновения и мог уже понемногу двигать ими. Маг бережно промокнул его мокрое от слёз лицо и поцеловал, нежно и ласково, и Арсений, дрожащей рукой прикоснувшись к его щеке, наконец-то ощущал теплоту его кожи, как всегда мечтал… После, прояснив ситуацию и поняв, что самому Антону это заклинание не причиняет никаких неудобств и может применяться хоть двадцать раз подряд, Арсений настоял на том, чтобы и остальные его конечности были исцелены сегодня же. Маг упрямо отказывался, пытался доказать, что нервная система не выдержит аж четыре таких стресса подряд, да ещё и за столь короткое время, кричал, затейливо обкладывал его матом, порой употребляя такие конструкции, при звучании которых суккубу хотелось спросить, осознаёт ли он, что эти угрозы звучат как наисладчайшие обещания. У его ангела уже и матерные выражения кончились, и он молча смотрел на него, ошалело хлопая глазами, но вампир был непреклонен, и Антон смирился, согласившись провести остальные три исцеления в этот же день. Да, было больно. Очень. Но Арсению не впервой было переносить столь нестерпимую боль, ведь когда-то, почти два века тому назад, ему уже доводилось испытать на себе подобную пытку и не сойти с ума.***
Сто девяносто шесть лет назад. 1820 год, весна, Кавказ.
Той ночью он пришёл в себя от невыносимой боли. Казалось, кровь в его жилах вскипела расплавленным свинцом, обжигая тело изнутри, в то время как кожу терзали льды Северного и Южного полюсов вместе взятых. Все его былые раны за почти десяток лет службы не составили бы и двенадцатой части той боли, что он испытывал сейчас. Каждую мышцу его перекручивало, словно её отжимала с бельём дюжая прачка, каждую косточку опаляло нестерпимым огнём, голова дичайше раскалывалась, глаза не покидали свои орбиты разве лишь потому, что веки были накрепко зажмурены. Грудь сдавило чугунным обручем — ни вдохнуть, ни сердцу стукнуть, но он упрямо пытался сделать вдох. Он попытался втянуть воздух через рот, но тотчас поперхнулся, лишь теперь заметив, что в уста его льётся что-то солоновато-сладкое, смутно знакомое, будто давно забытый вкус молока матери, и дарующее облегчение, словно божественная амвро́сия. Он прильнул к источнику сей благословенной жидкости с той же страстью, с коей целовал когда-то крестьянок и мелкопоместных дворянок, и с каждым глотком терзающая его адская пытка слабела, сглаживалась, а потом и вовсе прошла. И лишь после этого он сумел вдохнуть. — Восчу́вствовались, ваше высокоблагородие? — мягко спросил кто-то совсем рядом. Открыв глаза, он увидел склонившегося над ним полкового врача, сухощавого молодого мужчину двенадцати вершков росту. Арсений знал его в лицо, ведь именно этот доктор заведовал лазаретом, но раньше с ним знаком не был. — Почему я здесь? Что со мной произошло? — хрипло спросил Арсений. Последним, что он помнил, было то, как их полк был направлен в Имере́тию на подавление мятежа, но коварные горцы устроили засаду на перевале. Врач всё так же вполголоса, дабы не тревожить сон остальных раненых, коих вокруг было с две дюжины, сообщил ему о засаде, в которую попал их полк, и бесстрастно перечислил все полученные Арсением ранения. Выходило немало: несколько пулевых в грудь, осколочное в живот, вдобавок ему едва не перерубило ногу… Арсений отстранённо слушал этот пугающий список, тихонько шевеля пальцами рук и ног. Конечности слушались прекрасно, ничего не болело, разве что местами мешались слишком тугие повязки, и с каждым словом врача ему всё сильнее казалось, что он говорит про какого-то другого подполковника Арсения Васильевича Попова, а не про него. С таким перечнем ранений его не спасла бы и суккубья живучесть, однако вот же он, живой, дышит, слушает этого странного доктора, вместо уставной короткой стрижки собирающего длинные тёмно-рыжие волосы в низкий хвост. — Почему я жив? — не сдержавшись, перебил он. — А кто сказал, будто вы живы? — лукаво улыбнулся врач, холодными пальцами прикладывая ладонь Арсения к его же собственной груди. — Вслушайтесь в своё сердце. Суккуб послушно замолчал, прислушиваясь. Сердце билось гулко, но медленно, будто у спящего. Быть может, организму попросту недоставало сил? — Быть того не может… — потрясённо выдохнул его доктор, и за приоткрывшимся в изумлении губами блеснули в свете одинокой свечи клыки. — Вы вампир? — спокойно спросил Арсений и, видя подтверждающее его догадку ещё более ошалелое выражение лица, задумчиво протянул: — Так вот почему у вас столь ледяные руки. Арсению уже доводилось встречать вампиров — точнее, одну вампирессу — в своих любовных приключениях. Та милая дама, пожелавшая остаться инкогнито, оказалась на диво горяча в постели, даром что кожа её была подобна мрамору, столь же бела, холодна и безжизненна. В ту ночь она утолила его суккубий голод, а он взамен поделился с ней кровью. Во многом благодаря этому опыту его совсем не пугал тот факт, что перед ним стоит существо, многократно превосходящее его в силе и скорости — если бы безымянный доктор хотел причинить ему вред, уже бы сделал это, а раз дурных намерений у него нет, значит, и бояться нечего. — Мне стоило догадаться, что вы тоже из наших, — улыбнулся Арс. — Не имел чести быть представленным… Арсений Попов, суккуб. Вампир пришёл в смятение, машинально ответил на его представление, назвавшись Вольдемаром, и заменил ладонь на груди Арсения своей, прохладной даже сквозь слой повязок. — Невозможно… — забывшись, шептал он. — Как же так? Взяв с ближайшего столика специальные врачебные ножнички, доктор разрезал сковывающие его марлевые повязки. Арсений с интересом воззрился на собственную грудь, не находя на ней ни новых ранений, ни шрамов от старых — гладкость кожи нарушали лишь бурые следы засохшей крови. Нестерпимо захотелось вымыться. — Я не понимаю, — отрешённо бормотал Вольдемар, и от его внимательно исследующих прохладных пальцев по коже почему-то расползалось тепло. — Все признаки успешного обращения налицо: раны стянулись, клыки удлинились, сознание вернулось… Но почему бьётся сердце? Почему тело столь тёплое, если должно уже остывать? Почему, в конце концов, вы дышите даже когда молчите, а не делаете вдох лишь затем, чтобы что-то произнести? Услышав упоминание клыков, Арсений поначалу не понял, о чём это он, а мигом спустя, принявшись исследовать зубы языком, укололся о кончик и вправду удлинившегося и заострившегося глазного зуба. — Признаться, я тоже ничерта не понимаю, но рад, что не отправился на корм червям, — улыбнулся Арсений. Врач поднял голову, вновь встречаясь с ним взглядом, и в неверном свете свечи новоявленный суккуб-вампир наконец различил цвет его глаз, зелёный и ясный, как весна на Кавказе. — Я тоже рад, что вы живы, — робко улыбнулся в ответ его доктор, и от очередного его аккуратного прикосновения по телу вновь пошло тепло, а чувствительная суккубья натура уловила ненароком вложенную в это касание нежность. — Вы… Вы меня?.. Вы ко мне?.. — в оторопелой догадке выдохнул Арсений. Мысли ша́лым табуном скакунов разбежались, не давая вымолвить предложение целиком. Слишком уж невероятным казалось пришедшее ему в голову предположение. Наконец он сделал глубокий вдох и взял себя в руки. — Прошу, скажите, когда вы родились? — Признаться, я запамятовал, — медленно начал вампир, не понимая сути дела. — Помню лишь, что вскоре после моего обращения на престол взошёл новый царь, впоследствии прозванный Иваном Грозным. В душе тихонько застучала капе́ль разочарования. Почувствовав инаковость его прикосновения, Арсений на миг позволил себе понадеяться, что нашёл своего истинного — и что с того, что сызмальства его влекло лишь к девчонкам? Примета о совпадении изначальных предпочтений суккубов с полом предназначенной им пары далеко не всегда оказывалась верной. Но… Истинные всегда рождаются вслед суккубам, а не за три века до них. Его уже клонило в сон, и Вольдемар, подивившись такой оказии, как желающий спать полувампир, позволил Арсению остаться в лазарете: было бы подозрительно, предстань он целёхонек перед сослуживцами, своими глазами видевшими, что он получил серьёзные ранения. Следующие несколько дней прошли за исследованиями. Вольдемар изучал феномен вампира-суккуба, вместе с тем делясь необходимыми всякому неофиту знаниями, в то время как сам Арсений пытался понять, почему только прикосновения ледяных рук его мастера порождали столь сильную волну тепла. Пользуясь суккубьими чарами, он легонько, в осьмушку от привычной силы, завораживал окружающих людей, вызывая смутную симпатию и провоцируя на ни к чему не обязывающие прикосновения, но они почти не грели, даже если заворожённый сгорал от лихорадки. Он всё никак не мог взять в толк, в чём же секрет рождаемой хладными руками теплоты, но однажды поймал на себе странный, полный тоски и томления взор своего мастера и друга, и на него низошло озарение: Вольдемар… любит его? Сия догадка объясняла всё. И то, почему вампир обратил его, хотя обычно своими неофитами делают только близких — друзей, любовников, членов семьи… И то, почему его зябкие касания рождали в Арсении волну тепла: суккубье тело ощущало направленное на него чувство и напитывалось энергией, греясь в лучах этой любви. Оставалось только понять, что делать с этим неожиданным открытием. Арсений стал присматриваться к вампиру, пытаясь понять, чувствует ли что-то в ответ. Красив ли он? Суккубы иначе смотрели на красоту, искренне считая красивыми подавляющее большинство людей, но и по человеческим меркам Вольдемара можно было смело назвать привлекательным: мраморно-белая кожа с тонкими синими росчерками вен, едва заметно присыпанная светло-золотистыми веснушками, длинные, чуть вьющиеся на концах волосы редкого цвета чуть потемневшей меди, удивительно живая и яркая зелень глаз, в которых будто бегали искорки, одухотворённое лицо, длинные музыкальные пальцы, легко, словно играючи управляющиеся с любой, даже очень сложной медицинской операцией… Характером Вольдемар был столь же пригож: милосердный, раде́тельный, кроткий, лишённый гордыни и пустословия. Он мог бы показаться слишком мягким для мужчины, тем более военного врача, но был в нём и жёсткий внутренний стержень. За своих пациентов он стоял горой, отказываясь выписывать не до конца выздоровевших, даже если того требовали старшие чины, и отстаивая своё право принимать местных, в счёт своего жалования покупая для них лекарства. Вынужденный притворяться человеком, он получал свою порцию еды и тайком относил нуждающимся, а буде таковых не находилось, кормил ею приблудных собак и кошек. Жил в крохотной каморке тут же, при лазарете, где едва хватало места небольшому топчану, ящичку с бельём и сменной одеждой да самодельным книжным полкам. Пользуясь отсутствием потребности во сне, ночами он заботился о раненых, стирал бинты, бесшумно сновал по лазарету, протирая пыль или мо́я полы, а если де́ла для него не находилось, уходил в свою комнатушку, чтобы прилечь на топчан и читать книги по медицине и биологии, а порой и художественную литературу, ежели каким-то чудом удавалось её раздобыть. Даже основную вампирскую потребность он утолял так, чтобы не причинить никому вреда — зализывал чужие раны, пока никто не видит, тем самым снимая боль и помогая краям рассечённой плоти сомкнуться, или изредка отпивал немного крови у тех, кому незначительная потеря жизнеобразующей жидкости не грозила ничем плохим, и неофита своего тому же учил, поясняя, сколько времени должно пройти для восстановления того или иного объёма крови и как определить, кому кровопускание противопоказано. С Вольдемаром хотелось дружить, на него хотелось смотреть, им хотелось восхищаться, в конце концов, его просто хотелось… Арсений и сам не заметил, как начал испытывать к нему в ответ что-то непонятное. Раньше ему не доводилось привязываться; как и любой не нашедший пары суккуб, он легко встречал новую пассию и столь же легко её отпускал, ограничившись несколькими неделями ухаживаний или, чем чёрт не шутит, парой-тройкой совместных ночей. Этого же невозможного, будто горячий лёд, вампира хотелось обнять и никогда не отпускать; хотелось внимать его познавательным лекциям, будто прилежный ученик, и защищать его от чужих претензий подобно тому, как брат вступается за брата, а муж отстаивает честь супруги. Как и многие суккубы, Арсений никогда не понимал смысла хождений вокруг да около, в делах любовных предпочитая сразу брать быка за рога. Осознав, что испытывает к своему мастеру нечто более глубокое, нежели обычная привязанность и дружба, он в тот же вечер заявился в каморку Вольдемара и, привстав на мысо́чки, поцеловал его в губы. Он целовал прохладные мягкие губы вампира, наслаждаясь тем, как по телу проносится волна живительного тепла, а ледяные руки несмело обнимают его за талию. Но слаще, упоительней всего были ответные прикосновения его нежных уст, исполненные робкой ласки. — Арсений, вы… — начал было Вольдемар, едва их поцелуй окончился, но Попов прервал его: — Милый мой мастер, к чему официоз? — игриво улыбнулся в ответ полусуккуб. — Отбросим же бесполезные расшаркивания и заменим бессмысленное вы сердечным ты! — Пусть так, — покорно согласился с ним вампир. — Арсений, ты… ты же сам рассказывал мне об истинных, самой судьбой отмеченных в пару суккубам. А я не истинный, как бы того ни желал, — печально заключил он, однако, не отталкивая, дозволяя находиться рядом. Арсений провёл ладонью по его гладко выбритой щеке, коснулся нежного местечка под ухом, скользнул дальше по шее и наконец нащупал конец чёрной атласной ленты, которой его мастер имел обыкновение подвязывать волосы, и, потянув, распустил аккуратный узел, позволяя шелковистым прядям рассыпаться по его плечам. — Я не знаю, сохраняется ли истинность человека, если связанный с ним суккуб стал наполовину вампиром, — задумчиво молвил Арсений, запуская пальцы в чарующую медь его волос. — И не узнаю до тех пор, пока долг велит мне оставаться здесь, защищая интересы Родины. Знаю лишь, что до тебя мне не доводилось испытывать нечто столь пронзительное и сильное, будто моё сердце приковали к тебе невидимыми цепями, и я сам добровольно дал на это согласие, потому что с тобой оно бьётся чаще. В бархатной темноте южной ночи, подсвеченный одиноким огоньком свечи, Вольдемар казался хрупким, едва ли не прозрачным, словно выточенная из алебастра статуэтка. Услышав признание Арсения, он замер, отчего стал ещё более похож на прекрасную античную статую, и, наконец решившись, тихо прошептал: — Моё сердце давно уже принадлежит тебе.