Закрывая за собой дверь спальни и устанавливая завёртку поворотного механизма замка в горизонтальное, запертое положение, Антон уже точно знал, что произойдёт, когда он отпустит дверную ручку и развернётся к нежитю. Не то чтобы сливы удачи наделили его пророческим даром, вовсе нет, просто с тех самых пор, как к ним приехала Пятёрка, благодаря силовой поддержке которой они впервые за долгое время могли себе позволить выходить из дома порознь, у них с клыкастиком появилась небольшая традиция: всякий раз, вернувшись домой, они крепко обнимали друг друга и какое-то время просто стояли так.
Первый раз это произошло дней десять назад, когда Арсений участвовал в самом первом патруле вместе с Серёжей и Женей. Благодаря своей привычке курить на балконе, подзаряжаясь от обеих стихий сразу и наблюдая за происходящим во дворе, Антон уже знал, что товарищи вот-вот вернутся домой, и вышел в прихожую, чтобы их встретить. Завидев своего
истинного, вампкуб, привыкший к постоянному присутствию Шастуна и за время патрулирования успевший изрядно соскучиться, кинулся его обнимать. Не обошлось без небольшого недоразумения: заметив по-вампирски быстрое движение в сторону Антона, Отставнов инстинктивно воспринял это как угрозу для ослабленного обменом товарища, а потому поспешил прикрыть его воздушным щитом, совсем простеньким, единственное преимущество которого состояло в том, что только его можно было наколдовать в мгновение ока — прочие варианты требовали как минимум ещё одну секунду, а самые сложные в десятки раз больше.
В результате между Антоном и Арсом словно образовался невидимый воздушный шарик, упруго пружинящий при попытке сократить дистанцию, и, в отличие от реальных шариков, лопнуть его чем-нибудь острым не получилось бы — магия. Антон сделал страшные глаза, и незадачливый зятёк, опомнившись, убрал ненужное заклинание, тихонько извинившись за невовремя сработавшие рефлексы.
Почувствовав, что преграда исчезла, Антон сам шагнул навстречу нежитю, позволяя себя обнять и обвивая руками в ответ. Арсений прильнул к нему так, словно они не виделись не полдня, а лет десять, обхватил его, будто сокровище, уткнулся подбородком в плечо, а носом куда-то между шеей и ухом, и так и застыл, замер как статуя, отличаясь от неё лишь тем, что дышал. Ничего не говоря, Антон прижал его к себе крепче, чувствуя, как успокаивается внутри магия и ослабляет свою удавку суккубья тяга. Именно в тот день, если верить результатам ежеутреннего обследования, что устраивал им Елик, обе силы были разделены между ними в равных пропорциях: каждому досталась половина Антоновой магии с истинностью и Арсовой вампкубьести. Обнимая клыкастика, Шастун чувствовал, как оставшаяся в его собственном теле половина суккубьести радуется близости своего
«истинного», и как разделённая надвое огненно-воздушная магия ликует, чувствуя восстановившийся благодаря их соприкосновению круговорот.
Долго они так, конечно, не простояли — было неудобно перед товарищами, ведь, обнимаясь, они фактически заблокировали собой проход в гостиную, где сегодняшние патрульные оставили свою сменную одежду. Однако прецедент был создан, и с тех пор всякий раз, — неважно, Антон ли отлучался, оставляя вампкуба ждать и заниматься домашними делами, или наоборот, — всякий раз они обнимались при встрече и стояли так какое-то время, чтобы окончательно прочувствовать: они дома, оба, целые и невредимые, и всё в порядке.
Сегодня из-за слишком прихотливой ноши в виде плодов железного терновника Антону пришлось отступить от привычной традиции. Казалось бы, ерунда, но отчего-то ему было неуютно, и только от осознания, что, стоит им остаться наедине, Арсений поспешит восполнить пробел, становилось легче.
Антон не ошибся. Стоило ему развернуться, клыкастик прильнул к нему, обнимая за плечи, и замер. Шастун привычно наклонил голову, чуть подаваясь вперёд, чтобы скомпенсировать их разницу в росте, и застыл, обхватив Арса руками чуть выше талии. Вот она, его сегодняшняя минутка спокойствия, безумно необходимая отсрочка, чтобы прийти в себя и прочувствовать, что он дома, что за время его отсутствия не случилось ничего непоправимого, что всё хорошо.
От Арсения пахло тёрном, гелем для душа, домашней едой и смутно знакомым алхимическим амбре — видимо, из-за пролитого Еликом зелья. Всё это должно было забивать естественный запах его тела, и без того приглушённый в силу вампиризма, и, может, кто другой и впрямь его бы не почувствовал, но не Антон. После стольких дней, прожитых в обществе вампкуба, и стольких ночей, проведённых в его постели, Шастун настолько привык к тонкому, нежно-тёплому, как весеннее солнце, аромату его кожи, что улавливал его одним из первых.
— Тебя кто-то ранил, — едва слышно прошелестел вампкуб, не размыкая объятий. — У тебя на штанине прореха, края которой измазаны кровью, я видел.
— Не кто-то — что-то, — столь же тихо ответил Антон. — У терновника характер не сахар, а я расслабился раньше времени и не заметил молодой побег, теряющийся на фоне остальных, более длинных и сильных. Не бери в голову, такая мелочь и внимания-то не стоит. Тем более, ты сегодня пострадал гораздо сильнее, кипящее зелье это тебе не шутка. И как Елик умудрился так споткнуться, что всё варево на тебе оказалось?
— Всё в порядке, огонёчек. Испуганные глаза твоего друга и то, с какой прытью он кинулся залечивать повреждения, компенсировали мне все неудобства. — Ладонь Арсения принялась мягко поглаживать его плечи. — Не переживай, сейчас от ожогов не осталось и следа, совсем как от твоих ран.
Антон тяжело выдохнул. Ему не нравилось то, что его вампкуба обварили кипятком, вдобавок запоздало беспокоил другой вопрос. Что, если из-за утреннего инцидента, из-за которого как-то сама собой отменилась ежеутренняя поцелуйная подпитка, Арсений недополучил привычной дозы энергии, а потому страдал от расползающегося по телу холода и, возможно, именно поэтому не успел отпрянуть от выплеснувшегося из кастрюли зелья?
— Ангел мой, что тебя тревожит? — мягко спросил Арсений, и в то же время его ладонь, ласково скользнув между лопаток, поднялась со спины на шею. До того Шастун не мог разобрать, какой температуры его руки — мешала ткань футболки, но теперь, соприкасаясь кожа к коже, он отчётливо чувствовал, что кончики пальцев нежитя лишь самую малость прохладней, чем тёплое основание ладони.
По телу разлилось облегчение: клыкастик не мёрз.
— Всё хорошо, — ответил Антон, будто пытаясь убедить самого себя, и безмятежно улыбнулся. — Рад наконец-то вернуться домой.
Вампкуб ослабил объятья, чуть отстраняясь, ровно настолько, чтобы было удобно смотреть в глаза.
— Ты ведь знаешь, огонёчек, что я всегда приму и поддержу тебя, что ты можешь рассказать мне о чём угодно и рассчитывать на моё понимание, — тихонько заверил Арсений, не сводя с него проникновенного взгляда.
Антон знал. Равно как знал и то, что ни за что на свете не заговорит о том, что способно увеличить сердечные раны столь безоглядно доверяющего ему клыкастика. Ему было стыдно за утреннее полувидение-полуявь, за то, что, вопреки принятому решению больше никогда не влюбляться и ни с кем не встречаться, его разум всё ещё подспудно желал всего этого. Глубоко внутри он в который раз пообещал себе, а значит, и своему вампкубу, что не влюбится ни в какую девушку, что сделает всё, чтобы предотвратить саму возможность подобного расклада. Сейчас держать обещание было легко, — в кого ему здесь влюбляться, в бессознательную четырёхлетку, собственную сестру или в призрачную девушку призрачного же товарища? — но он знал, что потом, когда с расследованием будет покончено, удерживаться от соблазнов станет сложнее.
— Знаю, — чуть хрипловато подтвердил он и, сглотнув, повторил твёрже: — Знаю, клыкастик. Но иногда мне нужно собраться с мыслями, прежде чем заговорить.
Арсений понимающе улыбнулся и, ласково проведя по его щеке, скользнул рукой к волосам, нежно взлохматил, погладил, запустил в них пальцы.
— У тебя тут пёрышко, — чуть удивлённо поделился он, и впрямь доставая из волос Антона запутавшееся в них маленькое, с фалангу мизинца, синее перо. Должно быть, запуталось в шевелюре, когда он тянулся за очередным трофейным плодом терновника. И как только не выпало за время полёта домой?
— Перо птицы счастья, — со смешком пояснил Шастун, не слишком-то веря, что какая-то птичка способна осчастливить. Он всегда считал это метафорой, примерно как в пословице про синицу в руке и журавля в небе: счастье, как пугливую пташку, сложно поймать и ещё сложней удержать, в то время как прохлопать, увы, неимоверно легко.
Арсений зачем-то протянул ему перо, и Антон поспешил отказаться от его безмолвного предложения:
— Оставь себе. Кому ещё я могу доверить своё счастье, как не тебе?
Польщённо улыбнувшись, вампкуб изогнулся в его руках, наклоняясь чуть вбок, чтобы положить пёрышко в стоящую на комоде корзинку для мелочей, и Шастун машинально перехватил его крепче — вряд ли клыкастик потеряет равновесие и упадёт, но попробуй объяснить это инстинктам!
— Слушай, Арс, насчёт утра… — неуклюже начал Антон, желая всё же расставить все точки над i, прежде чем переходить к привычной ежевечерней подпитке, неизменно более интенсивной и продолжительной, чем утренняя.
Тёплый палец коснулся его губ, призывая к молчанию.
— Не скрою, такой способ пробуждения стал для меня неожиданным и безумно приятным сюрпризом, — вампкуб облизнулся, будто довольный кот, отведавший сметаны, и продолжил уже куда проще и сердечней: — однако ты не обязан мне ничего объяснять. Из нас двоих
истинный ты, и именно тебе природа дала неотъемлемое право определять границы. Попробовал что-то новое, понял, что не дозрел ещё для такого — дай мне знать, и мы вернёмся к тому, что тебе комфортно. Я никогда не стану давить на тебя или принуждать, мне важно, чтобы
тебе было хорошо, понимаешь?
Антон молча кивнул. Слова, которые он кропотливо подбирал весь день, готовясь к тяжёлому разговору, раскатились по его сознанию, будто стеклянные шарики. Не зная, что сказать и что сделать, он решил забить на этот несостоявшийся разговор и приступить к следующему пункту плана, то бишь подпитке: пальцы Арса были тёплыми, но недостаточно, уж кто-кто, а Шастун за последний месяц научился разбираться в подобных нюансах.
Прикрыв глаза, Антон подался вперёд, безошибочно находя губами такие привычные и знакомые уже губы. Первый, вступительный поцелуй он всегда делал плавным и нежным, так проще было настроиться на нужный лад, да и Арсу, кажется, нравилась столь деликатная ласка.
Губы Арсения сохраняли лёгкий сливовый привкус с тонкой псевдокровавой ноткой, и на мгновенье стало интересно, понравилась ли вампкубу эта особенность тёрна удачи, но в следующий миг Шастун отбросил лишние мысли, притягивая клыкастика к себе ближе и углубляя поцелуй. Мягко провёл кончиком языка по гладкой изнанке губ, огладил ровный ряд зубов, привычно уделив особое внимание клыкам, толкнулся глубже, встречая ответное прикосновение горячего влажного языка, так приятно соприкасающегося с его собственным, понаслаждался, ласкаясь, и на мгновенье отдёрнул язык, чтобы игриво прикусить тонкую нижнюю губу…
«Ты просто ходячий секс», — прозвучала в его сознании фраза, сказанная не далее чем этим утром. Он ведь с точно таким же задором шаловливо прихватил зубами край Арсова уха, думая, будто заигрывает со своей девушкой…
Блять.
Он скомкано завершил поцелуй, торопливо разрывая контакт губ и даже не поласкавшись напоследок, как это делал обычно.
— И всё-таки я хочу всё объяснить, — потупив взгляд, произнёс Антон. В следующую секунду он осознал, что пялиться на губы Арса, которые он только что целовал, ничуть не менее смутительно, чем смотреть в глаза, и опустил взгляд чуть ниже, остановившись на впадинке между ртом и краем подбородка.
Он чувствовал на себе ожидающий взгляд Арсения и привычную теплоту его рук, легонько поглаживающих его по плечам и спине, и от этого подобрать нужную формулировку становилось сложнее. Мысли не складывались, слова застревали в горле.
— Утром… — кое-как начал Антон, — всё это, ну, как бы, ты понимаешь…
Знакомая ладонь ободряюще сжала его плечо, поддерживая, и нужные фразы сложились сами:
— Спросонья мне показалось, будто я обнимаю свою девушку, — выпалил маг, резко выдохнув, будто готовясь выпить излишне крепкий алкоголь.
— Девушку? — поднял брови суккуб, выразительно качнув бёдрами, будто стремясь подчеркнуть наиболее существенное своё отличие от женского пола, и Антон, на мгновение фантомно ощутив под рукой горячую твёрдую плоть, спешно вцепился ладонью в его талию, пытаясь стереть воспоминание о том прикосновении.
— Девушку, — подтвердил он, торопливо пускаясь в уточнения: — Не какую-то конкретную, скорее абстрактный, собирательный образ.
Арсений тихонько рассмеялся ему в плечо таким привычным уже переливчатым смехом, и у Шастуна отлегло от сердца: всё хорошо, клыкастика его признание не ранило.
— Представляю, какой неожиданностью стало осознание, что твоя девушка на самом деле я, — светло улыбнулся вампкуб.
— Да уж, открытие получилось очень впечатляющее, — хохотнул Антон, тут же посерьёзнев. — Прости, что я так резко отреагировал.
— Всё в порядке, родной, — заверил его Арсений, ласково проходясь по шее подушечками пальцев, — в юности мне доводилось испытывать нечто похожее. Я помню, как был обескуражен, нащупав под юбкой соблазняемой дамы то, что отчётливо выдавало её принадлежность к сильному полу, и тоже поначалу растерялся.
Воображение немедля выдало Антону картину того, как Попов обхаживает трансвестита из девятнадцатого века, и Шаст невольно издал смешок.
— А что потом? — не сдержал любопытства маг.
— А потом я пришёл к выводу, что контраст мужского и женского придаёт своеобразную изюминку и пикантность, и без сомнений продолжил начатое, — пожал плечами Арсений. Ну да, с суккубьей-то универсальностью неожиданный диссонанс предполагаемого и реального пола любовника особой проблемы не представляет.
— Чего-то такого я и ожидал, — без тени осуждения заключил Антон. Ещё со времён практики в отделе регистрации нечисти он привык к суккубьим нравам и не пытался судить их общечеловеческими нормами, а уж теперь, проведя около десятка дней в вампкубьей шкуре и на себе ощутив все прелести столь зависимого положения, он и подавно не смог бы осуждать ни суккубов в целом, ни, тем более, терзаемого двойной жаждой Арса.
Клыкастик приподнял подбородок, обращая лицо вверх, к Антону, будто подсолнух к дневному светилу, тем самым молчаливо предлагая вернуться к прерванному занятию, и Шастун, на мгновенье встретившись с ним взглядом и мимолётно улыбнувшись, вновь отвёл глаза, приникая к его губам.
Нарочно или случайно, Арсений отзеркалил его манеру вступительных поцелуев, точно так же начиная с поверхностного соприкосновения ртов и плавно углубляясь, даже клыки зачем-то огладил — зачем, интересно? Короткие ведь, человеческие, ничего интересного… Или, может, Антон чем-то напомнил ему того зеленоглазого вампира, что его обратил, и этими прикосновениями к клыкам вампкуб теперь напоминал себе, что целуется не с первой любовью, а с ним, Шастом?
Внутреннее пламя недовольно всколыхнулось: оно ненавидело быть похожим на других, истово оберегая собственную уникальность. Антон поспешил переключить внимание на сам поцелуй, перехватить инициативу, вновь повести в этом сладком танце языков и губ, предпочитая направить огонь в более мирное русло. Что пламя, что вампкуб — оба приняли это благосклонно, спелись, видать, за то время, что огненная магия гостила в неродном ей теле. Вот ведь суккуб, с кем угодно общий язык найдёт, даже со стихией, которую назвать разумной можно лишь очень и очень условно.
Отвечая на поцелуи, Арс по-прежнему держался на некотором расстоянии от него, и Антон, которого уже начинала раздражать необходимость не только наклонять к нему голову, но ещё и вперёд тянуться, резко потянул вампкуба на себя, так, что от неожиданности Арс не успел — или не захотел — среагировать и даже врезался в него.
Понимание того, что это не лучшая идея, пришло с запозданием.
И со знакомым, сука, ощущением чужого стояка, упирающегося в район ширинки.
Разорвав поцелуй, Антон отступил назад, утыкаясь лопатками в филёнку двери. Отчего-то сердце билось так, что, казалось, пытается постучаться в дверь, минуя клетку рёбер, и дыхание участилось так, будто недоставало кислорода. Какая чушь! Чтобы воздушнику — и вдруг было мало воздуха?
— Ангел, — от бархатного шёпота вампкуба по телу прошла волна мурашек, — не сто́ит сдерживать свои порывы. — Как-то незаметно Арсений подобрался совсем близко, увлёк в объятья, и последнюю фразу произносил одними губами, едва ощутимо касаясь ими его уха: — Я приму
всё, что ты будешь готов мне дать.
Мимолётно мазнув по щеке, нежные губы вампкуба накрыли его рот, приникнув к нему в жажде ответа, и Антон не мог противиться зову его поцелуя, привычно отвечая, полизывая, посасывая, потираясь своим языком о его и обвивая руками прижимающееся к нему тело. Арсений сладко простонал ему в губы, и от вибрации этого стона по всему телу коварным ядом распространилось горячащее кровь желание. Сердце заколотилось как бешеное, стало трудно дышать, и, наверняка почувствовав это, Арс нехотя оторвался от его губ, позволяя отдышаться и взамен тут же припадая к шее, щекоча языком пульсирующую венку и будто клеймя нежную кожу обжигающе-страстными поцелуями. Вампкуб умело сочетал короткие, заставляющие вскрикнуть покусывания с долгими откровенными ласками, наверняка расцвечивая его шею пурпурными пионами засосов, столь порочно и сладко, как никто до него, и Антон плавился, плавился как свечной воск, не стыдясь даже предательской дрожи в коленях. Хотелось откинуть голову, закрыть глаза и ни о чём не думать, позволяя увлечь себя в море завораживающей ласки.
Жаркие влажные губы коснулись его ключицы, запечатлевая на ней поцелуй, а разгорячённые ладони забрались под футболку, скользнули по бокам, ласково пробежавшись пальцами по рёбрам, словно наигрывая по клавишам пианино затейливый мотив, и принялись оглаживать его грудь, то и дело будто невзначай задевая чувствительные напряжённые соски, дразня томительным ожиданием очередного случайного прикосновения. В какой-то момент губы покинули его шею и ключицы, вынуждая чуть податься вперёд в тщетной попытке догнать ускользающий источник наслаждения, но секунду спустя он ощутил поцелуй в районе солнечного сплетения. Ласкающий рот принялся спускаться ниже, целуя, вылизывая, прихватывая губами кожу… Под аккомпанемент постепенно стекающих по его телу ладоней, одаряющих ласковыми прикосновениями всё на своём пути, язык описал спираль вокруг пупка и продолжил снижение. В переплетении нежности и страсти Антон каким-то чудом различил беззвучное «Ангел мой», приятно щекотнувшее идущую вдоль живота дорожку волос, и блаженно улыбнулся.
В следующий миг пронзившее его осознание заставило резко распахнуть глаза, разорвав сковавшую разум дымку эротического транса.
Арс!
— Тих-тих-тих-тих-тих! — торопливо зачастил Антон, окончательно сбивая и без того сбившееся дыхание и перехватывая протянутые к его ширинке руки. — Не сто́ит, клыкастик.
«Не стои́т» было бы откровенной ложью.
— Почему? Из-за клыков? Поверь, они не помешают, — томно мурлыкнул Арсений, одаривая соблазнительным взглядом из-под ресниц и нетерпеливо облизывая губы.
Не в силах что-то сказать, Антон отрицательно качнул головой — уж что-что, а наличие острых клыков беспокоило его в последнюю очередь.
— Я же чувствую, не могу не чувствовать, что ты
хочешь, — выдохнул искуситель, в подтверждение своих слов потеревшись щекой о выпирающий бугор ширинки, отчего у Антона перехватило дыхание.
Сууука!
— Ты не женщина, — пояснил Шаст, когда вызванная лаской вампкуба горячая волна схлынула, вновь позволяя сделать вдох.
— Целоваться со мной тебе это не мешает, — закономерно возразил Арсений, дразняще проводя кончиком носа вдоль всего ствола и отстраняясь за мгновенье до того, как дошёл бы до чувствительной уздечки.
Бёдра предательски подались вперёд в попытке поймать недополученное прикосновение, и Антон едва не зарычал от досады, недовольный тем, что собственное тело его подводит.
— Мои губы и руки ничуть не уступают женским, — продолжал увещевать клыкастик, невольно переходя на тот самый тембр голоса, который обычно переплетался у него с чарами.
— Ты ведь и сам знаешь, какие они ласковые и мягкие.
Будто в подтверждение своих слов Арсений накрыл ладонью его ширинку и, с лёгким нажимом проведя вниз, прижался открытым ртом туда, где под двойным слоем ткани скрывалась головка, и жарко выдохнул.
Член непроизвольно дёрнулся от прилива возбуждения, а обе стихии взбудораженно взвыли в венах, с восторгом принимая ласку: ветерок чужого дыхания пришёлся по душе воздуху и раздувал пламя, и без того распалённое от его жара.
Предатели. Спелись за время обмена, подыгрывают своему бывшему носителю, заставляя исконного владельца задыхаясь от желания хватать ртом воздух.
— Это ни к чему тебя не обязывает, мой ангел, — продолжал уговаривать Арсений, и от звучащей в его голосе нежности Антону становилось хорошо и вместе с тем плохо.
— Я не прошу от тебя ответной услуги, ничего не ожидаю от тебя взамен, просто позволь — и наслаждайся, — добавил он, делая паузу, чтобы провести языком по животу мага, в самом низу, на границе голой кожи и резинки трусов.
— Для меня будет блаженством подарить тебе удовольствие.
На последней фразе вампкуб проделал нечто и вовсе невообразимое: поймал его взгляд и, удерживая зрительный контакт, лизнул головку члена, точнее, ту часть штанов, что её скрывала, и даже через два слоя ткани это ощущалось столь отчётливо, что Антону пришлось прикусить губу, чтобы не застонать.
Если даже сквозь одежду так охуенно, каково же тогда без неё?!
— Не хочу
использовать тебя, это неправильно, — из последних сил стоял на своём Шастун, хватаясь за спасительное воспоминание о своей и чужой боли, чтобы устоять пред искушением.
— Что в этом неправильного, если я сам хочу доставить тебе наслаждение? — искренне недоумевал вампкуб, в голосе которого по-прежнему слышались сводящие с ума нотки неодолимого желания.
— Это… неравноценный обмен. С твоей стороны тут гораздо больше, чем просто секс. Я… я так не могу, Арс, — под конец его голос понизился до шёпота, горло словно сдавило ледяной рукой. Антон будто вновь вернулся в ту промозглую осеннюю ночь, когда ему было так тоскливо, что он выл вместе с оборотнем на ущербную луну, выл так, что сорвал голос и потом недели две мог только сипеть.
***
Шесть лет назад. 2010 год, осень, общежитие московской Академии.
Антон откровенно ненавидел тот ноябрь, когда все вокруг, казалось, светились от счастья. Вот уже неделю, просыпаясь рано утром и видя, как за окном непроглядная мгла сменяется тоскливой серой хмарью, он испытывал острое желание в это самое окно выйти. Останавливало лишь то, что от этого всё равно не будет толку, ведь левитация не даст ему даже пятки отбить.
В день, когда он заскочил к одногруппнику за конспектом, —
«Тох, мне бежать надо, зайди ко мне в комнату и возьми со стола оранжевую тетрадь, там одна такая, не ошибёшься», — но напрочь позабыл о тетради, обнаружив на соседней кровати старшекурсника-бытовика, на котором скакала, постанывая от удовольствия, его девушка,
его Алинка, которой Шаст уже почти купил подарок на восемь месяцев отношений… Словом, в тот мерзкий день погода была не по-ноябрьски солнечной.
И хоть всю следующую неделю небо было закрыто тучами, попеременно исторгающими из себя то снег, то дождь, а один раз даже град, все вокруг были возмутительно счастливы. Все, кроме него.
И Ирка, каким-то чудом обеспечившая себе зачёт автоматом по артефакторике, в которой никогда не была сильна.
И Денис Геннадьевич, мимоходом обмолвившийся, что его жена снова беременна и в этот раз точно-точно будет долгожданная дочка.
И завхоз-некромант, причинами радости не делившийся, но латавший очередного потерявшего руку зомби под весёлую музычку да с задорной улыбкой.
И даже Женька Кожевин, последние месяцы потративший на попытки смириться с новообретённой волчьей сутью и больше года как безответно влюблённый в симпатичную популярную пятикурсницу, и то лучился счастьем: красавица-выпускница Наташа наконец обратила на него своё внимание и на свиданке в дешёвой кафешке (увы, что-нибудь поприличней простому студенту было не по карману, они с Шастом и без того изрядно потратились на жизненно необходимую ликантропу контролку) намекнула, что не прочь разделить с ним постель.
Словом, у всех, включая Алинку-изменщицу и обычно не слишком-то жизнерадостного майора Белого, всё было просто до неприличия распрекрасно, и Антон, не желая портить счастье окружающих своей кислой миной, каждое утро натягивал на лицо улыбку, изо всех сил делая вид, что у него тоже всё хорошо, ну или хотя бы нормально. Он симулировал энтузиазм на каждодневных тренировках, исправно выполнял все задания, Ирка даже как-то поймала его на переписывании конспекта той лекции, на которой он вообще-то присутствовал, всего лишь потому, что ему не понравился собственный излишне неаккуратный почерк. Словом, он всеми силами изображал нормальную жизнь, притворялся, будто и у него всё в ажуре, будто он вовсе не разбит и не подавлен, дважды в неделю исправно отзванивался матушке, хотя обычно по причине воздушного распиздяйства мог забыть об очередном звонке дней на десять–пятнадцать. Даже к новому году принялся готовиться заранее, вопреки обыкновению вспоминать о праздниках в самый последний момент.
То ли он так хорошо притворялся, то ли окружающие были настолько ослеплены своим счастьем, но никто не видел в его поведении ничего странного, никто не замечал, насколько фальшива наскоро изображённая улыбка и как много грусти в его глазах. Даже Кожевин, его верный друг Женька, с которым он был знаком почти столько же, сколько с собственной магией, который знал Шаста как свои пять пальцев, и то не замечал подвоха. А Шастун и не хотел, чтобы он замечал: на друга и без того слишком много всего свалилось, чёрная полоса в жизни природника длилась уже почти год, и пускай Антон был не в состоянии от души порадоваться тому, что она прекратилась, он считал своим долгом не обламывать товарищу ощущение наконец-то добытого счастья. Пускай себе талдычит о своей охуенной Наташеньке, о том, какая она вся из себя милая-добрая-нежная-сексуальная-замечательная, Шастун это как-нибудь перенесёт. Пускай себе перекидывается ночами в волка, чтобы прокрасться на мягких лапах мимо дремлющей на посту комендантши и, выбравшись на улицу, сломя голову помчаться к второму корпусу общежития, к своей распрекрасной Наташеньке, призывно отворившей окно своей комнаты на втором этаже, подобно сказочной принцессе, ждущей своего рыцаря. Пусть наслаждается жизнью и не парится над чужими проблемами; не просит Антона часок-другой потусоваться где-нибудь за пределами их общей на двоих комнаты — и на том спасибо.
Той ночью ему было особенно тоскливо: лил дождь, близился пик воды, всегда наступающий одновременно с упадком огня, и на душе скребли такие когтистые кошки, что хотелось утопиться, только бы они угомонились. Невыносимо тянуло расплакаться, и похуй, что ему уже двадцатник, а взрослому мужику лить слёзы не пристало, всё равно разрыдаться хотелось безумно… Но не получалось: маска улыбки слишком крепко приклеилась к лицу, вплавилась так глубоко, что даже с кожей не отдерёшь.
Он пытался заснуть, но на душе было до того пусто и вместе с тем гадко, что сон упорно не шёл. И вот, когда у него уже почти получилось и он уже погрузился в зыбкую дрёму, приближаясь к желанному забытью, его неровный сон был нарушен каким-то посторонним звуком.
Поначалу Антону показалось, будто это скрипит дверь, тонко, высоко и протяжно, но даже сквозь дрёму он вспомнил, что не далее чем в сентябре они с Женькой смазали дверные петли успешно стыренным из алхимической лаборатории составом скользкости, после чего для надёжности Антон ещё и наложил на петли и замок заглушку звуков, так что скрипеть дверь ну никак не могла.
Шастун решительно приподнялся на кровати, намеренный раскрыть загадку таинственного скрипа.
Привыкшие к темноте закрытых век глаза легко различили большую тёмную кляксу, устроившуюся под окном. Антон безошибочно распознал в очертаниях кляксы знакомую массивную фигуру волка-оборотня, сидящего у окна и, судя по положению морды, гипнотизирующего тучи в попытке заставить их разойтись и показать наконец тонкий серпик убывающей луны. Безуспешно — судя по громкому стуку капель, на улице лило как из ведра.
— Ты чего тут? У Наташки запалили да выгнали? — хрипло после дремоты и долгого молчания спросил Шастун, но волк даже ухом не шевельнул, лишь замолчал на мгновенье, а потом фыркнул-выдохнул, вроде насмешливо, но отчего-то безумно горько.
«Если бы».
Истерзанный своей болью, Антон теперь особенно остро чувствовал чужую.
Нашарив в темноте тапки, Шастун поднялся с кровати и сделал пару шагов к другу, намеренный выяснить, что случилось, но пол предательски вывернулся из-под ног, хорошо ещё воздух, родной и надёжный, хоть и испорченный излишней влажностью, вовремя поддержал, помешав удариться виском об угол тумбы. Убедившись, что больше не падает, и со второй попытки создав слабенького светляка, Антон по характерному блеску на потрёпанном линолеуме понял, что по полу разлита вода и размазана грязь. Нечёткие волчьи следы не оставляли сомнений о том, откуда вся эта чуждая дымнику гадость взялась в их комнате.
Подойдя к Жеке, Антон привычно положил руку ему на холку и тут же отдёрнул — оборотень насквозь промок, с головы до кончиков лап. Только сейчас воздушник запоздало заметил, как от него несёт мокрой псиной.
Почувствовав прикосновение, волк раздражённо тряхнул плечом — не лезь, мол. Антон удивлённо вытаращился на него: в звериной ипостаси Жека очень любил обнимашки и прочий физический контакт, охотно позволял чесать себя за ухом и гладить по голове, а симпатичным девчонкам даже подставлял смешное мохнатое пузо, чем несказанно их умилял.
— Что случилось, Жень? — мягко спросил Шастун, примащивая свою тощую задницу на краю узкого бортика в изножье кровати. Предпочёл бы левитацию, но насыщенный влагой воздух, собака такая, отказывался его держать, так что оставалось лишь балансировать на этом дурацком насесте.
Он знал, что в волчьем облике ответить Женька не сможет, поэтому предположил первое, что пришло в голову:
— Изменила?
Большая волчья башка, облепленная мокрой шерстью, отрицательно качнулась влево-вправо.
— Заболела?
И вновь мимо, вновь промокший до последней шерстинки оборотень мотнул головой, отметая и этот вариант.
— Бросила?
Волк не по-звериному горько вздохнул, и Антон понял, что попал в цель.
— Пиздец, бля, — коротко посочувствовал Шастун. — Почему хоть?
Впервые за их полумолчаливый диалог зверь повернул голову к нему, позволяя увидеть золотые волчьи глаза, по-хищному отблескивающие в темноте отражённым в глубине зрачков светом тусклого пламени, но по-человечески умные и полные боли. Сосредоточившись, Антон собрал всю доступную ему воздушную стихию, заставляя ветряную магию переродиться в отчасти родственный ей ментал, и, прикоснувшись пальцами к чёрному звериному носу, скользнул в сознание оборотня, пытаясь увидеть то, что Кожевин стремился ему показать.
Перед внутренним взглядом пронеслись скомканные образы прошедшей ночи: Женькина рука, тихонько стучащаяся в стекло закрытого окна, знакомая фигурка в кружевной ночнушке, скользкий от дождя подоконник, короткий обмен фразами и едкое ощущение собственной ненужности и использованности, серной кислотой выжигающее сердце.
— Хуёво, — подытожил Антон, не совсем разобравшись что к чему, но уловив главное: Наташкина взаимность была ложной, она его использовала, и влюблённый Женька радостно вёлся, а потом выкинула, как ненужную вещь.
Она его никогда не любила и даже
не пыталась полюбить.
Притихшие было за грудиной кошки, вспугнутые появлением оборотня, вернулись и принялись царапать даже сильнее, исполосовывая рёбра изнутри и порой задевая когтями горло. На душе стало ещё тоскливей: раньше Антон держался, не желая омрачать счастье друга, а теперь они оба, такие разные, — землевик и воздушник, оборотень и иммунный к ликантропии огневик, — стали одинаково несчастны, одинаково преданные, обманутые в лучших чувствах, цинично использованные и выкинутые прочь.
Пока ему ещё магичилось, Антон спешно накинул на стены, пол, потолок, окно и дверь комнаты заглушающие заклинания, а остатком воздушно-огненных сил просушил мокрого несчастного волка, как сумел. Обессилев, Шастун устроился рядом с другом на полу — и похуй, что на полу холодно и мокро, хуже, чем уже есть, ему точно не станет — и, вскинув голову к насмешливо выглянувшей из-за туч ущербно скалящейся луне, из-за льющихся по стеклу потоков расплывающейся безобразной изломанной кляксой, завыл — надсадно, хрипло, почти по-волчьи, вкладывая в вой все свои невысказанные жалобы, всю накопившуюся боль, всю тяжесть фальшивых улыбок и горечь испытанного предательства. Завыл, чувствуя, как по лицу градом катятся слёзы, и даже не пытаясь вытирать их рукавом пижамы. Совсем рядом в унисон с ним завыл его лучший друг, вплетая в человеческо-волчью песнь свою боль и тоску, и Антону даже не нужно было смотреть, чтобы понять, что по старательно просушенной от дождя морде тянутся блестящие тёмные дорожки слёз.
В ту ночь они выли до хрипоты, разойдясь по постелям лишь под утро, когда голос был сорван, а тоска выплакана.
Проснувшись поздно утром, если можно назвать утром полтретьего дня, благо на дворе стояла суббота и не было нужды собираться на пары, Антон впервые за последнюю неделю почувствовал облегчение: зловредные кошки больше не раздирали сердце в клочья, нанесённые ими раны постепенно стягивались, а боль потихоньку утихала. И пусть до полного исцеления было ещё далеко, начало было положено.
В то самое утро Шастун дал себе зарок, что никогда в жизни не изменит той, с кем заведёт отношения, и не воспользуется чувствами влюблённой девушки для утоления собственных потребностей.
А слово своё он держал твёрдо.
***
Вампкуб, конечно, девушкой не был, но в его чаяниях Антон не сомневался. Тогда, на практике в ОРН, за два года до принятия этого решения, его ничего не останавливало от того, чтобы поддаться чарам суккубок и даже суккуба, потому что с ними у него была общая цель — потрахаться в своё удовольствие. Голая страсть, никаких чувств: в памяти соблазнительниц он наверняка остался одним из череды безликих любовников, точно так же, как и они в его воспоминаниях.
Плавясь в огне вампкубьих ласк, он позволил себе забыться, забыть, что с ним не просто кто-то, кто его хочет, но Арс,
его Арс, совершенно беззащитный перед своим
истинным, вечно держащий своё ранимое сердце нараспашку.
Разрядки хотелось, даже слишком — как-никак, каждодневные поцелуи порождали внутреннее напряжение, а возможности уединиться и это самое напряжение сбросить всё как-то не подворачивалось. Может, и стоило бы воспользоваться щедрым предложением своего суккуба, но… Но Шастун не мог так с ним поступить. В каждом взгляде, каждом жесте и прикосновении Арсения Антон чувствовал его любовь, а в своём сердце не находил ответа.
