Переживём

Отабек любит классику. Кожа, черный цвет, байки, горький кофе и горький одеколон, старый рок и гранж – такая проверенная временем схема, под любую погоду и любой жизненный этап. Кажется, даже настроение от этого всегда ровное, и пульс как по учебнику – это приятно, как ветер в лицо и перец на языке, как жесткая трава под босыми ногами, как гомон детворы, высыпавшей на площадку. Отабек умеет гореть и злиться, но не любит; дурные мысли тянут за собой дурные поступки – так ещё в детстве говорила бабушка. Юра – классика, подростковая, хоть в мраморе вытёсывай. Бунт в глазах, на языке, дыры на одежде, острые лопатки и все руки по локоть в царапинах, гроул в наушниках, ломающийся голос, секущиеся волосы, френдзона. У Отабека не было шансов. И не будет. Это тоже – классика. Облокотившись о затёртую стену подъезда, Юра затягивается сигаретой и кашляет с непривычки. Сигареты слабенькие, у кого-то стащенные, и Отабек даже не пробует объяснить, или запретить, или отобрать – каждый должен учиться на своих ошибках. Пока по голове не получишь – не поймёшь, что не надо наступать на грабли. – Она мне всё рассказывает. Про бывших, про нынешних, про тусовки свои, блять, – Юра садится на пол и снова затягивается, морщится. – И не скажешь ведь, чтобы на хуй шла с такими рассказами. Ей ведь поддержка нужна. И я хочу поддержать. Сука. Отабек согласно кивает и разглядывает свои ноги. Действительно, тут не пошлёшь. Тут нужно взять себя в руки и выслушать, помочь советом, что угодно, а потом уже о своём думать. Юрина Катька – она весёлая, заводная, гимнастка и просто красавица, ей нужна поддержка, ей нужно выговориться, всем нужно. Отабек это понимает так хорошо, что хоть ложись на грязный пол и волком вой. Юра бесится, что Катька ему про своих нынешних-бывших рассказывает, а Отабек дохнет от того, что Юра ему про Катьку говорит. Двойная френдзона. Классика – хоть кино снимай. День рождения Милы уже подходит к логическому финалу, и когда Юра с Отабеком возвращаются в квартиру, все уже тихие, грустные, орут колонки на балконе и сама виновница торжества на кухне ковыряет столовой ложкой торт. – О, Юрчик, – говорит она, улыбаясь, а затем машет ложкой. – У тебя телефон трезвонил. Отабек хмыкает и присаживается рядом с Милой. Ему с ней немного странно – как будто реальность расплывается, и разговоры постоянно ни о чем, обтекаемые, как вода. Юра уходит, его голос слышен через две стенки, пока он ругается по телефону с Виктором – судя по всему, просто из желания поругаться. Мат на мате, нормальных слов – меньше, чем пальцев на руке, и Мила тихо смеётся, облизывая розовые губы. С ней странно, и Отабеку не хочется рушить эту странность, потому что тройной френдзоны он не выдержит. И Мила – хорошая, огненная, громкая – не заслуживает такого. Всего этого – не заслуживает. Только ей всё равно, кажется, и они снова говорят в полголоса, едва касаясь ногами друг друга под столом. Юра на заднем плане уходит, хлопнув дверью. Хочется сказать ему вслед: «Стоп, ещё один дубль», но голос пропадает, и пальцы вязнут в липком масляном креме из торта. Отабеку хочется дышать свежим морозным воздухом, но кухня вся – мешанина алкоголя, чего-то горелого и табачного дыма. Хочется уйти следом, остановить, дать проораться и сказать, что подростковая любовь – она такая, выматывающая, но всегда уходящая. Что через неё, как через огонь, нужно пройти. Что дальше будет лучше. Но Отабек не хочет врать, потому что свою любовь он до сих пор тащит, как чемодан с оторванной ручкой. Вроде и бросить надо бы, а не получается. И лучше не становится. Только и спасает, что катание. Один чемпионат, второй, третий, перелёты, тренировки. Быстрее, выше, сильнее, а жалеть себя в перерывах совсем не хочется. Только Айбике, старшая сестра, смотрит понимающе и не выспрашивает, как остальные – только гладит по голове и говорит, что наладится. Отабек ей верит, конечно. Как не верить, если она один раз взглянет – и уже поймёт, что к чему. И всё равно ему хочется выть. Юра зовёт к себе – а Отабек думает о том, что так нельзя, что он лицемерный друг, что всё это неправильно. Он хотел бы дружить, хотел бы любить только Милу, хотел бы не вязнуть в этой монохромной классике секущихся волос и крыльев-лопаток, но на все его желания не откликается ни один джин, сколько ни верти в руках чайники и вазы. Безответно любить – это уже как часть жизни, как часть личности, вместе с горьким кофе и нагретым боком мотоцикла, к которому прижимается Юра, а затем шипит и пересаживается чуть левее. Они в тридцати километрах от Чикаго, на дороге – редкие машины, солнце палит и Юра – как само солнце, золотой, со сгоревшим носом и обветренными сухими губами. – А поехали потом на Кубу? – спрашивает он и улыбается задорно. Отабек кивает, глотая слова. «Хоть на край света, только бы с тобой» – это не то, что Юра хочет услышать. На Кубу они не едут, потому что опять не совпадают расписания, тренировки, отпуски, но почему-то Юра продолжает об этом говорить, хотя Отабек думает иногда – зачем ему туда? Там же ни интернета, ни шмоток толком нормальных, ни инфраструктуры, только ром и сигары. А Юра даже курить больше не пытается. Не понравилось. Иногда курить хочется Отабеку, но пытаться утолить одну зависимость другой – точно не самое лучшее решение. Перед Чемпионатом Мира надрывно орёт телефон, и Юра в трубке говорит: «Пиздец». – Пиздец. Я ей признался, попросил, чтобы со мной не говорила обо всём об этом, и всё нормально будет, переживём, а она плачет, – его голос ломается, или дрожит, Отабек вообще не разбирает и в груди зажимает нерв, сильно, вдохнуть никак не получается. – Я сам сейчас сдохну. Не знаю, нахуя это сделал. Надо что-то сказать, а ребра ломаются и впиваются в сердце. Отабек любит, конечно, классику, но это – слишком. Бедная, бедная Катька. Бедные они все – застрявшие, завязшие, как мухи в банке с вареньем. Немного отвлекает сам Чемпионат, где всех опять обходит Виктор и заявляет затем, что заканчивает карьеру. Отабек за него искренне рад – вот уж у кого точно всё в порядке, никакого варенья, никаких душевных метаний. Может, они и есть, но по Виктору не видно, и смеётся он искренне на все вопросы репортёров. Сам Отабек ютится на третьем месте, оторвавшись на полбалла от Юры, которому хреново – пубертат, тело новое, вытянувшееся, и Катька где-то на фоне маячит. Никакой Кубы, конечно. Буква «к» должна быть у Юры только одна. Понемногу Отабек учится жить с этим. Ему к трудностям не привыкать, в конце концов, у него и других проблем навалом. Тренировки, выше, быстрее, сильнее, лето едва разгорается, когда Мила, приехавшая к нему в Алматы всего на пару дней, целует – быстро, отрывисто. Говорит: – Хватит нам уже издеваться над собой. Давай будем друзьями, – и протягивает руку. Отабек, не раздумывая, жмёт её, думая о том, что Мила, может, теперь как Юра будет мучиться. Но тут же смеётся над этой мыслью – Мила не такая, она себя любит и не будет терпеть. Мила как дельфин. Никаких лишних тревог, только смех и всплеск воды. Отабек хочет быть таким же, и ему больше не странно – они гуляют по ночным улицам и смеются над тем, что в плейлистах перемешиваются песни – от хард-рока до галимой русской попсы. Сердце тянет и от того, и от другого, хотя Мила сама высмеивает какие-то тексты. А над чем-то плачет, улыбаясь, и с ней плакать самому не стыдно, хотя это уж точно никакая не классика. «Всё наладится», – говорила Айбике. Всё наладится. Юра больше не говорит о Катьке и вообще больше не говорит – отвечает сухо, мало, не звонит, и это больно, но Отабек учится не выть и не корчиться от боли в душе. Люди уходят, люди приходят, а первая любовь нужна для того, чтобы испытать себя. Что будешь делать, когда сердце вдребезги? Сдашься и запрёшь себя на семь замков, или продолжишь пытаться, верить, мечтать? Классика – закат, байк и визжащий гитарный риф, никаких замков, никаких бессонных ночей, никакой душащей апатии. Отабек любит классику и не собирается менять её ни на что. Даже ту, что с подстриженными волосами и загорелыми лопатками. Он опять приезжает в Москву и опять попадает на день рождения Милы, уже как традиция. Разве что теперь все собираются у Юры, который ещё в прошлый раз обещал. У него кухня больше, там вмещается вся орава поздравляющих – почти вмещается, и Виктор, после полуминутных переговоров, уступает свое место Юри, а сам забирается на подоконник с гитарой. Юри улыбается себе под нос и прислоняется головой к его коленям. Звучит гитара, все поют – а Мила выбирает песни. Юра сидит, облокотившись на Отабека, и ожесточённо набирает сообщение за сообщением в телефоне, не надо гадать, кто получатель. Виски с колой холодят горло и жгут голову. Сколько бы времени ни прошло, а Юра оказывается рядом – и сердце скачет, от тепла, от запаха, от мыслей. Только вот он всегда уходит, как и сейчас – под шум разламываемого льда из формочки хватает куртку и исчезает в прихожей. Мила пожимает плечами и шепчет Виктору что-то на ухо. Тот начинает играть незатейливую, лёгкую мелодию и заводит песню. «Мучительно больно выходишь из роли Кормиться с руки, размножаться в неволе Ты оставляешь себя для кого-то Обложки журналов сожрут твое фото Нам не сказали любовь – это больно Теплая мокрая горькая соль» Что-то надрывается внутри, как бумага от нажима карандаша, и Отабек тоже уходит, едва дослушав – в комнату Юры, туда, где всё пропахло и пропиталось им, туда, где больнее всего. Закрывает за собой дверь и падает на его кровать, подзывая к себе разбуженную Герку. Герка – она, вообще, Герцогиня из какого-то мультика, но никто её так не зовёт всерьёз. Да ей и не надо, а вот Отабеку очень, очень надо, и Герка всё понимает. Ложится к нему на грудь и мурчит, громко, тянет лапы и сгребает когтями футболку, устраиваясь. – Поцелуй меня украдкой, вислоухая принцесса, – напевает Отабек, смотря в потолок. – Ты печальна, ты прекрасна, ты всегда на грани стресса. Герка мурчит. На кухне поёт Виктор. Хлопает входная дверь, и Отабеку хочется, мучительно хочется, чтобы его не трогали и оставили наедине с этой болью, которая свалилась на голову неожиданно, без предупреждения, как ковровая бомбардировка. Жалеть себя никогда нет времени, но можно дать себя пожалеть ласковой Герочке, которая выше всех вместе взятых первых влюблённостей. Почти дельфин, но ещё умнее. – Я сказал ей, что… – начинает, ворвавшись в комнату, Юра, но замирает, когда Отабек прикладывает палец к губам. Наверное, не стоило всё-таки пить. Не стоило слушать песню, не стоило уходить к Герке. Но всё наладится, и для этого нужно приложить усилия. Сделать шаг. – Юр, – начинает Отабек, и ему в голову ударяет жар, бьёт, но не останавливает. – Я люблю тебя. Не говори мне, пожалуйста, ничего про Катю, ладно? И нормально будет, переживём. – Хорошо, – дрогнувшим голосом отвечает Юра и уходит. Только Герка и алкоголь делают это чуть менее болезненным, и Отабек лежит, кусая губы. Рекурсия. Старое, черно-белое кино, в котором все или хорошо, или плохо, нет никаких полутонов. Нет никаких вариантов, кроме «да» и «нет», «лево» и «право». Всё наладится. Обязательно. Главное – в это верить. На следующий день Юра не пишет, и потом, и когда Отабек уезжает – тоже. Даже в соцсетях не активен, как будто вообще забил на всё, но об этом думать – невозможно, и Отабек хочет пораньше закончить свой отдых, но тренер запрещает, а московские друзья приглашают к себе на недельку, и нет смысла отказываться. Ночные улицы, звёзды, мешанина в плейлистах, разговоры с Милой, и если бы Отабек мог – он бы вернулся в тот вечер и заставил бы себя замолчать, только бы ещё немного побыть рядом с Юрой. Но время нельзя отмотать назад, это не пластинка в граммофоне, и приходится жить с тем, что получилось. А получилось – улицы, звёзды, песня про принцессу. Как бы ни было плохо, Отабек всё равно думает, что его классика – самая лучшая. С первыми влюблённостями – в других, с первыми ошибками, с золотистыми волосами и глазами воина, с невероятной улыбкой. Его классика остаётся «его» даже теперь, когда порушено уже всё, что можно было неосторожно порушить. И когда посреди ночи звонит телефон, Отабек даже не удивляется – он уже не может. – Выйди на улицу, – бурчит в трубке Юра, и складывается паззл – вот чего Мила выспрашивала о планах на выходные. Звёзды, улица, негромкая музыка из окон, но дышать опять не получается. Отабек спускается медленно, держит себя в руках, зачем-то нежит свою гордость. На кой она чёрт? Перед кем он пытается выделываться? Юра стоит у подъезда, со спортивной сумкой через плечо. – Ты мудак, – говорит он и толкает Отабека в грудь, а затем хватает за футболку и тянет обратно, как будто не может определиться. – Дослушать меня нельзя было? – Извини, – отвечает Отабек. – Что ты хотел сказать? – Что закончилось всё. У меня с Катькой. Ещё когда я признался ей – как обрубило. И ты тут вдруг со своими откровениями, – Юра сжимает руки в кулаки, комкает футболку. – Придурок. Я думать ни о чём не могу теперь. И замолкает. Отабек тоже молчит, потому что ему не хватает воздуха. Где-то начинает сигналить машина, переключается трек в сабвуферах на одиннадцатом этаже. – Извини? – повторяет наконец Отабек, не в силах больше ждать. – Да ты издеваешься, – рычит Юра. – Не извиню! Мне ведь даже парни не нравятся. Вроде бы. Я не знаю. Я вообще теперь ничего не знаю. Он наклоняется, расстёгивает сумку и вынимает оттуда что-то белое, картонное, а затем отдаёт Отабеку. – Что это? – Билеты. На Кубу, – Юра краснеет и опускает глаза. – Поехали? Разбираться. Это не та концовка, которая бывает в черно-белых фильмах. Концовка – она была до этого вообще, она уже давно прошла, но Юра всё ещё здесь, стоит, ждёт чего-то. Как будто не знает, как будто не видит. – Поехали, – говорит хрипло Отабек, и Юра неуверенно обнимает его исцарапанными Геркой руками. Лопатки – как крылья, всё ещё острые, и волосы – жесткие, пахнут лучше всего на свете. Одиночные фильмы – это скучно. Отабек любит дилогии, трилогии, циклы. И крепко обнимает Юру в ответ.