Ты - беда, и это лишь полбеды.

      Много лет стопроцентной завязки – ни травы, ни чего-либо посерьёзнее. Поддерживая друга, с дурной привычки съехал и Шура, то и дело приговаривая, какой Лёва молодец, что решил слезть. Концерты от этого не стали менее зажигательными, одни только музыканты поправили подорванное здоровье и с новыми силами принялись за обожаемую работу, которую даже язык не поворачивался назвать именно работой. Высокооплачиваемое хобби, не более.       Бортник сидел на тёмном диване, подобрав ноги под себя, меланхолично курил в потолок и думал о предстоящем скандале с организаторами, которые непременно нашли бы прожжённые пятна от сигарет, почерневшие спички и липкие пятна алкоголя, запах которого вряд ли выветрится отсюда в ближайшие сутки.       Взгляд упал на пейзаж за окном. Взору открылся обычный декабрьский вечер: мелкий снег сыпался на тротуары и дороги, где тотчас же превращался в неприятного вида слякоть. Голые ветки деревьев царапали окно снаружи, неприятно скрипя по стеклу. В пальцах солиста тлела сигарета, забытая хозяином, и очередной столбик пепла упал на паркетный пол, после чего Бортник опустил ноги, растирая пепел в прочерченную полосу. Несмотря на то, что до фильтра оставалась пара миллиметров, поэт всё равно урвал последнюю затяжку, и лишь после того затушил сигарету о подлокотник.       Мысли о насущных проблемах и картинки того, как Лёва отсчитывает многочисленные купюры в качестве штрафа, вдруг прервались размышлениями, давно ставшими будничными. Шура. Опять. Как ни странно, но тяга к длинноволосому ничуть не убавилась с сокращением количества употребляемых веществ. Лёву по-прежнему влекло к гитаристу; влечение было слишком сильным, чтоб поддаваться хоть какому-то контролю. Несмотря на то, что с момента зарождения мыслей о влюблённости прошло очень много времени, душевных терзаний меньше не становилось, а комок тяжёлых мыслей лишь разрастался в объёмах, как маленький снежок, который столкнули с вершины горы, и ближе к подножию он разросся до невиданных размеров.       И я до сих пор ни в чём не уверен. Хочу ли я его целовать или мне просто так заебись с ним дружится? Как же сложно-то. Вот бы можно было проверить свои чувства. Пройти тест в журнале, блять, прицепить в области сердца датчик, который выкачал бы самостоятельно всю нужную информацию...       – Ну, что? Идём на сцену? – дверь гримёрки приоткрылась, в помещении показался Шура, непривычно широко улыбающийся и густо пахнущий табачным дымом. Он наблюдал за плавными движениями Лёвы с хитрым прищуром глаз и нескрываемым интересом. Виновник тяжёлых мыслей всегда был лёгок на помине.       – Идём, – бодро заявил солист, поднимаясь с насиженного места. Он старательно делал вид, что пару минут назад его не обуревали терзания и сомнения. Мужчина одёрнул задравшуюся футболку и подошёл к зеркалу, в сотый раз за вечер приглаживая непослушные волосы. Потянулся, разминая затёкшие мышцы, и только тогда последовал вслед за длинноволосым, который терпеливо ждал Лёву и совсем никуда не спешил, даже наслаждаясь подобным зрелищем.       Для Шуры созерцание Лёвы и признание его красоты не было чем-то постыдным, странным; он просто наслаждался видом друга с эстетической точки зрения, не подозревая за собой никаких амурных чувств – какое там, когда в жизни полный кавардак, и всё вверх дном? Некогда любить и страдать, только творить на радость зрителю, с которым у группы установилась крепкая обоюдная любовь. Рушить связь и отвлекаться категорически не хотелось.       Зал встречал как и всегда: на изломе сил и эмоций, выкрикивая беспорядочные слова обожания и вечной преданности. Лёва, насквозь сырой от продолжительных танцев, пел пронзительную «Зажигать», свесив ноги в кедах с края сцены и мальчишески болтая ими. Шура расхаживал из стороны в сторону, лениво перебирая струны и мысленно уносясь в гримёрную, где менее шумно и людно; умело избегал столкновений с другими музыкантами и прочих неловких казусов, вроде спотыканий о запутанные провода или собственные ноги и внезапных приступов головокружения от спёртого воздуха клуба.       – Спа-си-бо! – по слогам скандировала разгорячённая толпа, Лёва прижимал руки к груди и широко улыбался, выражая крайнюю степень признательности. Изучал глазами немногочисленные плакаты, испещрённые сердечками и словами любви, думая, сколько же времени нужно угрохать только ради того, чтобы он просто посмотрел, улыбнулся и, возможно, в шутку театрально поклонился молодым художницам. Шурик положил ладонь на плечо друга, немного сжав его пальцами, до слуха долетело: «Ты сегодня на высоте». Солист смущённо наклонил голову, прикрывая смятение во взгляде прядями отросшей чёлки, и бегло шепнул: «Спасибо», опаляя горячим дыханием кожу друга.       – Всей команде спасибо за концерт! – традиционная фраза Шурика перед уходом за кулисы, сопровождаемая рукопожатиями, взрывами смеха и отдаляющимися аплодисментами в зале. – Лёв, стой! – вдруг выпалил мужчина, бегом устремляясь за другом, который вожделел о сигарете и глотке коньяка.       – Чего? – резко обернулся на 180 градусов солист и остановился как вкопанный.       – Шнурки. Дитё, – уже через плечо беззлобно бросил Уман, удаляясь в сторону гримёрки. Лёва опустил взгляд на собственные ноги и увидел развязанные шнурки, на которые он норовил наступить и убиться в одном из многочисленных тёмных коридоров. Он быстро нагнулся и зашнуровал кеды, а затем бегом устремился за другом, надеясь, что никто больше не успел дойти до гримёрной.       «Дитё». Мило, пиздец, я как девчонка сейчас завизжу. Блять, да что ж такое-то?       – Шур, – тихо начал Лёва, плотно прикрыв дверь за собой и украдкой щёлкнув задвижкой, оставляя его с другом наедине на неопределённый срок – пока уставшие музыканты не вынесут дверь с петель. – У меня к тебе разговор, – в горле задержался неприятный комок горечи, который солист упорно пытался сглотнуть, но ничего не выходило. Где-то глубоко в области сердца зависло неприятное ощущение тревоги, будто длинная тонкая игла пролезала под кожу, причиняя дискомфорт и едва заметную боль.       – Говори, – пожал плечами Уман, не подозревая ничего криминального. От его глаз скрылись манёвры друга с дверью, да и дрожь в голосе он списал на перенапряжение от концерта.       – Да в общем-то ничего такого... – развёл руками голубоглазый, предполагая некое «но», однако, не продолжал фразы и лишь придвигался всё ближе к гитаристу, задумчиво смотрящему в окно и прикладывающемуся к пластиковому стаканчику с коньяком.       Расстояние между ними сокращалось плавно и неспешно; Лёва двигался мягкой поступью, боясь спугнуть Шуру. Длинноволосый по-прежнему ничего не подозревал и развернул корпус, обращаясь к Бортнику, который уже едва не крался на цыпочках, задержав дыхание. В конце концов дистанция между ними сократилась до критической – буквально десять сантиметров – и тогда Лёва водрузил на плечи длинноволосому едва подрагивающие руки, передавая ему тепло своего тела. Шура в знак немого вопроса поднял одну бровь, но голубоглазый уже не заметил этого, прикрыв глаза и придвигаясь ещё ближе к гитаристу.       Боже, я стал инициатором своего первого поцелуя с мужиком, пиздец всему. Звоните в МЧС и психушку.       Смазанный, невнятный и короткий поцелуй прервал Шура, отстранившись и рыкнув что-то неразборчивое, что Лёве не удалось расслышать из-за шума в ушах, сопровождаемого гулким биением беспокойного сердца где-то на уровне горла. Длинноволосый стремительно подошёл к двери и толкнул её, затем обматерил задвижку и окончательно покинул помещение, оставляя Лёву один на один с ещё более горькими мыслями, чем те, что были до концерта.       Ночью его телефон упрямо молчал, вопреки всем ожиданиям. Бортник несколько раз перепроверил заряд батареи и наличие сети – всё было в норме, но дисплей больше не призывал его к задушевной беседе между двумя мужчинами, меланхолично курящими в темноте и свесившими ноги с постелей. Больше – нет.       Лёва ждал, что его друг (друг ли?) приедет и сорвёт замок. Хотя бы настучит ему по голове, сообщит, что солист в очередной раз всё испортил и пустил к хуям всю дружбу, которую они старательно выстраивали долгие годы. За дверью, однако, было оглушительно тихо, телефон также упрямо молчал, сильно похудевшая пачка сигарет больше не сулила растворения в сероватом, лёгком дыме и отдыха от собственных мыслей, обещая только ненавистное головокружение и перспективу похода в ближайший магазин за ещё одной пачкой. Подобной участи голубоглазый предпочёл избежать и лёг спать, прячась от внешнего мира (и собственного внутреннего) в лабиринтах чёрно-белых, густых и мрачных снов.       Там Лёва тонул в дыму, горьком и едком, пытаясь выбраться на свежий воздух. Глаза слезились и едва не кровоточили, дрожали руки, а лёгкие разрывал безумный кашель. Хотелось кричать от отчаяния, выть и стонать, но как назло из горла не вырвалось ни единого звука. Ни одна попытка выбраться из ядовитого смога не увенчалась успехом, пока он наконец не проснулся на измятых, скомканных простынях, разбросав вокруг себя подушки и избавившись от одеяла. Неимоверная тревога укрывала с головой, словно пуховое одеяло, с чем Лёвчик хотел бы побороться – но сил категорически не было.