Ты - беда, и это лишь полбеды.

      Для обоих следующий день начался почти одинаково паршиво из-за выпитого накануне, только утро Лёвы ознаменовалось ещё и затёкшими от неудобного положения мышцами. Он проснулся, хмурясь от громкого пения птиц и какого-то бормотания. Шура сидел на кровати и бубнил, что точно завяжет бухать, потирая воспалённые глаза. Мысли же были далеки от алкоголя, скорее, он проклинал Лёву за то, что тот заснул.       — Доброе утро, — произнёс голубоглазый, пытаясь размяться. Получалось, откровенно говоря, дурно: тело едва ли поддавалось. Он будто дёргался в каких-то эпилептических припадках.       — Доброе, — буркнул Шура с намёком на вопросительную интонацию или откровенную издёвку, уходя в ванную, где стояли две нераспечатанные зубные щётки и зубная паста. — Надо же, — ухмыльнулся он, думая, что после ремонта ничего подобного не будет в их квартирке. Однако же, знакомый постарался на славу, создав абсолютное впечатление, что хозяева просто в непродолжительном отпуске — никак не в проёбах длинной в пять лет.       Лёва медитировал на кухне — сидел на стуле прямо напротив окна, по-турецки сложив ноги, глубоко затягивался и мерно покачивался из стороны в сторону. Любовался кустами свежей сирени, подумывал открыть окно, дабы насладиться ещё и ароматом. Со стороны мужчина однозначно создавал впечатление просветлённого дзен-буддиста, а не человека с безумнейшим похмельем, коим на самом деле и являлся. Шура же и выглядел довольно помятым, хоть и только что умылся, всё чему-то хмурился и искал, куда бы спрятать ладони — обычно он убирал их в карманы брюк. У этих же домашних штанов не было никаких карманов — только дурацкие завязки, которые мужчина то и дело накручивал на палец.       — Ты такой нервный сегодня, — констатировал Лёва, как только Уман появился в его поле зрения, — Выпей кофе.       — Да ну тебя к чёрту с твоим кофе, — без доли истеричности в голосе произнёс Шура, ни на тон не повысив громкости речи, — Сначала поговорим.       — Давай поговорим, — с готовностью отозвался Лёва, потушил сигарету и устремил свой взгляд на Шурика. Сейчас он напоминал уже не буддиста — вдруг вспомнил, по какой причине они оба здесь, а в душе снова протяжно завыла тоска — привычно, но столь же болезненно. — Это началось бесконечно давно, когда мы ещё обдалбывались перед каждым концертом. Я проклинал тебя за себя каждый день. Но, знаешь? Я ничего не могу с этим сделать. А по прошествии времени ещё и не хочу.       Сначала мужчина будто оправдывался, извинялся за себя и свои чувства. Но затем голос Лёвы стал бесконечно решителен и твёрд. Он сложил руки на груди в защитном жесте, готовый к любой реакции — даже к точному удару прямо по лицу. Но его не последовало, как и матерных речей. Только на заднем плане из радио летела песня с какими-то просьбами быть нежной, в общем, вещающая о чём-то неважном, пустом и далёком в сравнении с океанами эмоций двух людей, наконец решивших расставить всё по своим местам. Их обоих внешне едва заметно трясло, а внутренне и вовсе откровенно бесоёбило. Казалось, что если сейчас провал, то дальше — сплошная темнота. Никаких шансов на спасение.       — Ты такой невозможный дурак — словами не описать… — начал свою исповедь Шура, — Но за последнее время я чётко осознал для себя, что не могу больше отдаляться — да и куда уж ещё, верно, Лёв? — в ответ голубоглазый покорно кивнул. — Я нуждаюсь в твоих идиотских шутках, внезапных приступах хуёвого настроения, и я, наверное, сдохну, если ещё раз схожу за одной чашкой кофе вместо двух, как привык.       — И ты даже готов терпеть мой влюблённый взгляд? — с горькой усмешкой поинтересовался солист, поёжившись от внезапной душевной оголённости — слабости показывать всегда неумолимо больно. Былая решимость вдруг куда-то скоропостижно делась.       — Я даже готов отвечать тебе совершенно таким же, — твёрдо ответил Шура, не предполагая никакого шутливого тона. Говорить правду ему оказалось на порядок проще, чем кричать на Лёву — тем самым делая больно и ему, и самому себе. Видеть в этих голубых глазах боль, досаду, обиду и непонимание — это то, что не давало покоя Шуре каждую ночь, то, что приносило только негативные эмоции и бесконечный жгучий стыд.       Лёва непонимающе, не помня себя, смотрел перед собой, ничего не видя. Мыслей в голове не осталось — ни навязчивых и тяжёлых, ни внезапных и мимолётных. Ушли. Испарились. Выветрились. Шура же внимательно изучал реакцию Бортника, но ничего не понимал по пустому взгляду и полному отсутствию эмоций на лице. Решил, что руки в такой ситуации не врут. И губы.       Поцелуй однозначно всё прояснил. Третий в их истории, но прерванный лишь банальной физиологической потребностью в дыхании. Не заёбами и не сомнениями — всего-то такой обыкновенной вещью, как «Бля, я сейчас задохнусь» в исполнении Лёвы.       — Если вдруг решишь уйти, закрыться дома и не отвечать на телефонные звонки — не советую, эта тактика давно не работает, и меня это, кстати, заебало порядком, — сообщил Шура, обиженно тыкая кулаком в грудь Лёве, на что он мотнул головой.       — Не решу. Я что, похож на окончательно ебанутого?       — Ну, да…       — Я тебя тоже люблю, Шурик. Очень.