The Hang of It

Если бы они знали. Если бы хоть кто-то знал. Вражда между Аббатством и Китобоями велась долгая, кровавая, острая, как клыки волкодава. Смотрители так отчаянно выслеживали их, что готовы были умирать под прикрытием, облачаясь в китобойные маски и думая, что Мастер не заметит разницы. Чтящих запреты следовало называть фанатиками, и именно так и делали его люди, будучи на шаг впереди даже в те моменты, когда этих самых фанатиков было больше. Он предполагал, что заказная смерть Верховного смотрителя может быть засадой, но не думал, что их перехитрят. Первый арбалетный болт попал ему в плечо, и именно то мгновение, что Дауд доставал клинок из ножен, сделало его уязвимым. Он дал отпор нескольким смотрителям сразу, краем глаза замечая, как падают наземь его собственные люди. Каждый взмах клинком должен был достигать цели. Слишком поздно к нему пришла мысль о побеге. Последний из четырех его людей упал на мраморный пол канцелярии, и удар противника настиг его прямо под зачерствевшим сердцем. Из последних сил, данных ему Бездной, он смог скрыться, рукой в перчатке держась за глубокую рану — холодный гнев его был заменой страху. Он, Клинок Дануолла, смертен. Кровь на собственных пальцах — его кровь, мысли его — последние. В полуразрушенном здании, когда-то принадлежавшему городскому совету, он опустился на прогнившие доски пола и прикрыл глаза. Силы покидали Дауда, но он не давал Смерти завладеть им. Вдруг на тонких губах его возникла безнадежная улыбка. Принять Смерть так далеко от дома. Позволить Черноглазому взять свое без боя. Грустная, глупая судьба. Некому умирать назло.

***

Совсем скоро я думал закончить цикл моих рассказов о Дауде. Но смерть столь легендарного персонажа прописать было неимоверно сложно — я и сам понял, что как бы то ни было нелепо, я привязался к нему. Писать о Клинке Дануолла мне стало легко, его переживания и проблемы мне стали ясны — что забавно, ведь ни разу в жизни я не работал наемным убийцей. Последнюю историю о нем, преследуемым Смотрителями, расписывать было особенно утруждающе, и я ведь даже не знал, возникнут ли у Аббатства ко мне вопросы. Я заставлял читателя сопереживать наемнику и еретику, брать его сторону и даже соглашаться с ним — за такое меня уже следовало бы бросить в камеру. Благо, что слава стала невидимым щитом для меня, и я мог продолжать творить без угрызений совести. К концу года я с ужасом осознал: я стал напоминать писателя. Акцент сходил у меня с языка и я перестал звучать, как уличный хулиган, рыжина выбилась из моих волос и поблекла, даже кожа перестала золотиться и приобрела бледное благородство. Мой гардероб наполнился разного вида костюмами, а кроме ношеных туфель там появились и глянцевые сапоги. Я стал прилизывать волосы с одной стороны, как было модно у столичных денди, а потом и вовсе укоротил виски у цирюльника. В месяц тьмы я впервые задумался о переезде, а в месяц холода уже въехал в новые апартаменты, оставив за собой вечно захламленную комнатку под крышей. Карман мой перестал быть пустым, и я даже набрал веса, так как не имел нужды голодать. Но главным знаком настигнувшего меня успеха были золотые часы, купленные в лавке у Делового квартала. Я чувствовал себя везучим сукиным сыном, а может, таковым на тот момент и являлся. Много богатых людей стали желать моего общества, поэтому практически каждый день я выбирался на ланч или на ужин со своими знакомыми. Большинство из них были скучными сплетниками, но я еще помнил, как шутить колкие шутки, оттого моя компания была приятна не столько им, сколько мне самому. Совершенно не обязательно быть самовлюбленным идиотом, чтобы вам нравилось, когда окружающие находят ваше остроумие привлекательным. Моя знакомая Эсме уехала куда-то со своим новым кавалером, изредка присылая мне короткие и неграмотные письма, а все мои приятели оставались в мире дануолльского снобизма. Говоря кратко, я предпочитал не оставаться наедине с собой слишком надолго, ведь появись у меня надобность размять пальцы и отдохнуть от писанины, я бы сразу осознал, насколько мне одиноко, а труд мой — дешевле моей одежды. Последние рассказы продавались особенно хорошо. Зимой о китобоях шептались с особой сластью, может, от скуки, может оттого, что за последнее время произошло аж две громкие смерти. «Темнеет рано. Наши тени перекрывает ночная темнота, но в город явятся совсем другие Тени…» Это произошло в ту ночь, когда в моей лампе закончилась ворвань. Кончилась ли она по вине случая или по вине чужого умысла — я понятия не имею. Оставшись без света и не видя, на правильные ли клавиши попали мои пальцы, я громко ругнулся и на ощупь пошел в угол комнаты, где был источник энергии. Но не успел. Что-то неимоверно сильное больно схватило меня за шею и повалило на пол. От неожиданности я даже закричать не смог. Хотя скорее — страх просто сдавил мне глотку. Он стоял возле распахнутого окна, так, что при свете луны и блеклых уличных фонарей я сумел его рассмотреть. Высокая и широкоплечая фигура Клинка Дануолла возвышалась надо мной, блеск в его глазах явно не пророчил мне счастливого конца. Его китобойный макинтош был ярко-алого цвета, лицо — худым и строгим, я с упоением заметил, как его разделяет тонкая полоска шрама на правом глазу. Конечно, как и любому городскому зеваке, мне Дауд представлялся больше монстром из глубин Бездны, чем простым, хоть и сильным мужчиной за тридцать с чем-то. Все произошло так быстро, что мой испуг перемешался с глупым ребяческим восторгом. Сейчас я понимаю, что моя жизнь запросто могла закончиться в ту ночь, и лучше бы я в те секунды повторял Заветы или молился Чужому, но не радовался этой встрече. — Значит, ты и есть Уэстфален, — холодно сказал убийца, его голос был низким и прокуренным, даже пуще того, что я себе напредставлял. — Он самый, сэр, — пролепетал я. Тут до меня дошло. Может, Дауд не обязательно пришел меня убить. Скорее, он просто увидел книгу. Или книги. И это ему не понравилось настолько, что он решил навестить меня только для того, чтобы посмотреть, кто это пишет. Значит, меня не заказали. Но, по моим прогнозам, умереть я должен был в любом случае. Не сдержавшись, я едва ли не рассмеялся от своего осознания. Я настолько сильно привязался к Клинку Дануолла, которого писал сам, что забыл — Клинок Дануолла существует на самом деле. — Я должен извиниться перед вами… — начал я дрожащим голосом. — Все те книги, написанные мной… — Должны быть уничтожены. — Я понимаю, вы злитесь, но я не имел желания оклеветать вас, или заработать денег на вашей личности! Мне просто было интересно! Мрачный и беспрекословный взгляд Дауда и рука в резиновой перчатке, терпеливо лежавшая на рукояти клинка, заставили меня замолчать и нервно сглотнуть. — Что я должен сделать, чтобы выжить? — в итоге тихо спросил я. — Правильный вопрос. Избавься от всего, что у тебя на меня или мою банду. Вместо того, чтобы сразу согласиться, я сложил губы в тонкую линию, засомневавшись, как последний идиот. Во мне боролись инстинкт самосохранения и творческая личность. — Даже последний рассказ закончить нельзя? — Нет. Дауд нахмурил густые брови и кинул небрежный взгляд в сторону моего рабочего стола. После чего бесшумно подошел к печатной машинке, достал оттуда листы, смял их и положил к себе в карман. Как я понял, убивать он меня не собирался — видно, не хотел наводить лишней суеты. Творческая личность победила и я не удержался от лишнего вопроса. — Но сэр, неужели… Неужели всё, что я писал, было неправдой? Всё до последнего слова? По глазам Клинка Дануолла я решил, что я не доживу до следующей минуты, но он лишь раздраженно посмотрел в окно и… Испарился. Совершенно. Как будто никогда его там и не стояло. И в одиночестве сидел я на полу своей комнаты, чувствуя на коже промозглый зимний ветер из распахнутого окна, успокаивая слишком быстрое биение сердца. Я был так шокирован, что не писал еще очень долго. Не считая кратких и скучных эссе — несколько лет. Когда я снова принялся за публикацию, я был никому не нужен, а вскоре, когда чума только-только разрасталась в трущобах столицы — я уехал домой. Мой талант был, словно горячий чай, который оставили, чтобы тот остыл, а вспомнили про него лишь тогда, когда он стал холодным. Но глупой славы мне больше не хотелось. В тот вечер я впервые задумался о том, что ни разу не любил как следует, и жил в неправильном городе, да и вообще, права была моя матушка, которую мне следовало бы навестить. Дауд и его сомнительное благородство так круто перевернули мою жизнь, что встреть я его еще раз — пожал бы этому человеку руку. Дорогой читатель, возможно, найдет мое повествование глупым и ни за что не поверит ни единому слову, но скажу честно — оно и к лучшему. В любом случае, от всего сердца я желаю вам не повторять моих ошибок, а если вам и захочется оклеветать какую-нибудь известную и опасную личность — смените личности этой, хотя бы, имя. Таким образом вы точно избежите незваных гостей, ворвавшихся к вам через открытое окно вашего кабинета. Минули годы с нашей встречи, поэтому я искренне надеюсь, что Клинок Дануолла не разозлится, если снова увидит книгу моего авторства, повествующую о нем. В конце концов, раз уж он пощадил писателя, должен был предполагать, чем это закончится.