Дорогая любовь моя Кэролайн!
Я надеюсь, в тебе хватит снисходительности, чтобы простить меня и посмеяться как следует над следующей главой. Или в тебе хватит разумности следующую главу пропустить. В любом случае, если бы на момент описываемых мною событий я уже был с тобой знаком, то единственная вещь, которая могла заинтересовать меня в Эсме — это ее дешевые украшения, чтобы я точно знал, где не стоит тебе покупать подарки.
Твой Этен
Эсме лежала у меня на груди и вырисовывала что–то пальчиком на моей коже, пока грива ее кудрей щекотала мне шею. Мы не были любовниками в полном смысле этого слова, все произошло достаточно быстро и спонтанно, а позже — я был слишком спокоен и утомлен, чтобы о чем–то жалеть. Вспоминая это в своих нынешних годах, все мои предыдущие романы кажутся мне детской глупостью, но в то время во мне было очень много любви. Мне хотелось любить и быть любимым, а также писать об этом загадочном чувстве, которое недаром поражает каждое из людских сердец. Это меня, конечно же, не оправдывает — но чтобы быть писателем, приходится пережить все сначала самому.
Моя работа опять остановилась. Каждый раз, когда я снова принимался за новое повествование от лица самого опасного преступника Империи, я останавливался на середине печатного листа и выходил выкурить сигарету. Когда я возвращался, я перечитывал написанное, доставал лист и выбрасывал его, а потом все начиналось снова. Я так сильно от этого устал, что решил пойти на крайние меры.
Разговорившись, Эсме спросила меня, хочу ли я отправиться куда–нибудь отобедать. Я вежливо отказался, склонившись к тому, что мне нужно работать. Она поднялась, оделась, поверх накинула свой помятый жакет и помахала мне рукой перед тем, как выйти за дверь комнаты. Наивно мне было ожидать прилива вдохновения, особенно после такой низости.
Сев за стол с печатной машинкой, я начал набирать текст, пальцами изредка соскальзывая с нужных клавиш и делая позорное количество опечаток. Через пять минут мне страшно захотелось курить.
Приглашения в гости не были для меня редкостью, но я не сильно был к ним расположен, особенно когда рассудок так быстро и стремительно отвлекался на всякие глупости от писательства. Но меня ни разу — и вполне ясно, почему так сложилось! — не приглашали люди из самого высшего света. Разбогатевший адвокат мог называть себя аристократом, сколько душе его дешевой вздумается, но чтобы истинные высококровные господа решили позвать в свой дом обыкновенного человека — к такому я был не готов.
Когда–то особняк Чаттерли возвышался над землей за пятьдесят миль от Дануолла в сторону восточного побережья Гристоля, и место это славилось не только своим богатством, но и искусно высаженными садами, периметр которых занимал площади, для столицы чересчур крупные. Естественно, перебраться в город было сложным решением, но люди с таким положением здесь всегда найдут важное место. Говорили, что инициатива переехать исходила от леди Чаттерли, но, не зная настоящей причины, было установлено, что та просто соскучилась по светскому общению. Все же, их чета была близка с Присмолами и Бойлами, хоть род лорда Чаттерли происходил из Уайтклиффа. Сам он, человек с колкими циничными взглядами на жизнь, вопреки предрассудкам согласился и последовал за женой. Они приобрели чудесный дом в самом изысканном квартале и отстроили его в излюбленной манере ледяного классицизма, что для некоторых аристократов показалось шокирующим, но любопытным. В моду только–только вошел канон модерна, как эти люди тут же тенденцией пренебрегли. Но такое неповиновение только разожгло интерес к их персонам.
Стоило чете Чаттерли прожить на новом месте три с половиной года, как от общественного интереса остались, в основном, слухи. Сплетничать о них было всегда увлекательно — Лорд Кассиус Чаттерли, высокий мужчина с красивой отчужденной внешностью, держал на себе не только портовые дела, но и большую часть городского казначейства. Его жена, нелюдимая миссис Чаттерли, предпочитала находить успокоение в работе при Академии. Положение не давало ей работать хирургом по образованию, поэтому ей по душе пришлись исследования.
Узнал все это я уже после приема, а до этого слышал лишь слухи — мол, сам лорд — безвольный импотент, оттого и бездетный, а супруга его — поклонщица и еретичка, это по взгляду ее скользкому видно. К слову, и этой информации было достаточно, чтобы меня заинтриговать.
Если на любых приемах, на которых мне довелось раннее присутствовать, я чувствовал нечто между спокойным снисхождением к богачам и легкой скукой, то в этот раз все было совсем иначе. С первого шага за железные ворота я понял, что простой писака–морлиец этим людям никакая не ровня. Их стража сопроводила меня ко входной двери с таким презрением, словно это уличного вора вели на эшафот. Но искреннее смущение перед ситуацией я ощутил уже позже, когда ступил на мраморный пол и огляделся.
Колонны, как оказалось, можно было использовать для декорации и придания строгости помещению. Бархатом, как оказалось, можно обивать стены. А также мебель одной лишь аристократической гостиной, как оказалось, по деньгам может обойтись больше жалования всех рабочих с жироварни за всю их жизнь. Мне подали шампанское — вкус его был мерзким, но может я просто ни черта не понимаю в дорогом алкоголе.
Людей было довольно много, и причина на такую щедрость была громкая — лорда Чаттерли повысили в парламенте, и его партия стала занимать лидирующее место при молодой императрице. Меня тут никто толком не замечал, замечали скорее мою одежду — если вы когда–нибудь ошибались и приходили на обыкновенный праздничный ужин в маскарадном костюме, то это именно то чувство, что повезло испытать мне тем вечером.
Но отсутствие уюта себя оправдало — я шел сюда за опытом. Хозяин особняка не подошел поздороваться со мной, но я сумел хорошенько его рассмотреть и даже услышать пару фраз из его уст. Высокий мужчина, хорошего телосложения и гладкой, отторгающей красоты. Ему, наверное, было уже за тридцать пять, но лицо у него было выбрито, как у юнца, и казалось таким же мраморным, как и все полы в его доме. Кассиус Чаттерли не отличался манерностью аристократов; он был по–своему недружелюбен и холоден, его ремарки, как назло, не были интересны и не оставляли толком никакого впечатления от разговора с ним. Чем больше я глядел на него, тем сильнее его красота вынуждала меня отвернуться и оставить честолюбивого лорда пришедшим дамам. Лишь через некоторое время я заприметил его жену.
Она была ему совсем не ровня. Бледная, низкая, с большими глазами и тонкими скулами. С первого взгляда сложно было найти ее великолепной — даже красавицей назвать ее я бы побоялся. Но дух у меня захватило.
Я хотел подойти к ней сразу же, вот только от голода птица свила гнездо у меня в животе, и я направился к фуршету. Еда была мне незнакомой, поэтому из своей нелепости первым делом я взял себе кусок сухаря, которым закусывали гусиный паштет.
— Хороший выбор, — аккуратно подколол меня голос откуда–то сзади.
Леди Дженлин Чаттерли вообще была чужой здесь. Имевшая тивианские корни и родившаяся в семье предпринимателя, она вряд ли радовалась своему происхождению. Позднее она осиротела и вышла за влюбившегося в нее богача. Она хотела стать ученой или доктором при исполнении, но взамен судьба дала ей деньги и славное имя.
Я не стал держать при ней маски.
— Я даже не знаю названий блюд, которые здесь подаются, — улыбнулся я.
— Честно? Я совру, если скажу, что вы много упускаете.
Что–то постучалось мне в сердце.
— Так чем я удостоился приглашения к вам на прием, миледи?
— Нам нужно было пригласить кого–нибудь нового. Так принято, — она взяла ломтик серконского хамона и двумя пальцами положила его в рот. — Думаю, вам полезно посмотреть на высшее общество.
— Сейчас я вижу, что не слишком подобно описал это общество в своих книгах.
— Я не читала ваших книг.
Мне мало с кем давалось так просто завязать разговор. Леди Чаттерли было скучно общаться с себе подобными, а я с радостью составил ей компанию. Меня поразило ее остроумие — смелый язык ее не знал барьеров и приличия. В ее серых глазах отражался яркий свет от свечей и ворвани, заставляя радужку искриться.
— Так о чем именно вы пишете?
— О преступниках, о женщинах, о столичной классовой несправедливости.
Леди Дженлин приказала слуге разлить нам по рюмке тивианской водки, и моя речь немного исковеркалась к концу вечера. Мы стояли на балконе и смотрели на небольшой сад перед домом, с мягким освещением фонарей и мраморной статуей непонятного мне исторического героя — видно, родственника лорда Чаттерли. Сам лорд уже час как высказал, что устал, и отправился наверх. При этом он даже не поглядел на супругу.
— Для человека, что пишет о социальных проблемах, вы стали известным в слишком краткий срок.
— Может, вам просто стоит прочитать что–нибудь из моих произведений, м’леди? — намекнул я с усмешкой.
— Ненавижу беллетристику.
— Поделитесь, от чего?
— Не люблю ложь ради красоты.
— Вся ваша жизнь — ложь ради красоты.
Наступило внезапное молчание. Если до этого мы рассматривали вид перед собой, то сейчас невольно переглянулись. Я подумал, что выглядит она по–ребячески, и может, ей уже немного за тридцать, но слишком наивны и ласковы ее оленьи глаза. А руки — руки отчего–то исходятся в легком треморе.
— Я и без вас знаю, надменный вы ублюдок.
— Простите меня, мэм. Меньше всего мне хотелось вас расстроить.
Она передразнила мою реплику с удивительной точностью.
— Леди Дженлин, вы просто чудо.
— Для человека, производящего на свет такого рода литературу, вы говорите многовато правды, Этен.
— Так вы все–таки читала мои книги?
— Конечно. Я не пущу в свой дом кого попало.
— Почему тогда вы мне соврала?
— Ну, знаете, мистер Уэстфален, — со спокойным сарказмом произнесла она. — Вся моя жизнь — это ложь.
Я еле–заметно прыснул. Наверное, не стоило в тот вечер перепивать, ведь в такие моменты я не мог сдержать морлийского говора и своей фамильярности. Я забыл, что она аристократка. Мне показалось, я обрел нового друга, к которому проникся интересом и любовной нежностью. Какое–то время мы простояли молча, и когда Дженлин уже собиралась уходить, я решил задать самый глупый вопрос за весь вечер. Вовремя вспомнил о своем недописанном рассказе.
— М’леди, прошу, можете поделиться со мной, — начал я, повернувшись к ней. — Что вы знаете об убийстве Эрика Стоунхарта?
О политике мне было известно немного, но я хорошо помнил, что мистер Стоунхарт упоминался главным посредником антиконсервативной партии и был опасно близок к Премьер–министру. По–крайней мере, так утрировали газетные новости.
Леди Чаттерли быстро охолодела в лице.
— Для начала, это было самоубийство. Или его собственная неосторожность.
— Вы считаете?
— Или это наемный убийца Дауд появился из Бездны и убил либерала в своих интересах. Что–то такое вы хотите услышать?
— Вероятно. Мне кажется странным, что кто–то может поскользнуться на собственном балконе и упасть вниз.
— Мне кажется странным, что я трачу время с вами, когда могла бы заниматься рабочими исследованиями или сном.
— Что исследуете?
— Анатомическое строение мозга человека с нравственным помешательством.
Я понимающе кивнул. Она направилась в сторону двери.
— Доброй ночи. Смотрите под ноги, когда будете спускаться к воротам. У нас крутые лестницы — вдруг кому–то взбредет в голову вас убить.
Леди Чаттерли подмигнула мне напоследок. Мне хотелось догнать ее и поцеловать — но я знал, принадлежит она теперь совсем не мне.
***
Календарь в Империи был парадоксален.
Один день в году всегда оставался загадкой. Он был, и его не было. Все поступки, совершенные в этот день, запоминались навсегда — и никогда не существовали. Этот день был лишним, но люди снимали маски из лжи и надевали маски из окрашенного дерева, становились самими собой, и все это — под оглушительный шум фейерверков.
В Праздник Фуги много бандитов выходили на улицы. Им было дозволено торжествовать и напиваться в мнимом величестве, пока часы не будут переведены Верховным Смотрителем. И даже самых гнусных мерзавцев можно было понять — вся жизнь в розыске окупалась для них этим днем, одним единственным.
Тени Дануолла праздновали по своему. Их сопровождала бутылка бренди, гитара без струны и отсутствие работы. Большинство аристократов и политиков уезжало из города для собственной безопасности, а простым людям никто смерти обычно не желает — бедность и болезни прекрасно управлялись сами, без помощи китобойных масок.
Их мастер в этот день пропадал в лабиринте города, меняя алый камзол на пиджак из красного вельвета, на лице заместо противогаза имея резную маску волка. Его следы исчезали, и даже самые верные последователи неспособны были за ним шпионить. Бездна скрывала личность Дауда.
Большинство аристократов уезжало из города. Самые отчаянные из них присоединялись к празднованию, спрятав свое лицо.
Лишь нечестные души забираются к дамам через их балконы, нечестные и недостававшие в себе порядочности. Дауд знал это — может, оттого он и предпочитал этот путь, а не элегантную дверь входа для слуг. В такие моменты он ощущал волнение подростка и корил себя за это, но время от времени ему хотелось стать простым человеком. Способным к любви и состраданию.
Его Леди знала, что он придет, но специально делала вид, что его визиты неожиданны. Им повезло работать вместе однажды. Сначала она была клиентом, потом ей давалось быть информатором, иногда они становились любовниками, а наутро беспристрастие вновь возрастало между ними. Как и любой приезжий серконец, Дауд с юношества ненавидел всех аристократов столицы. Всех ненавидел, а одну иногда любил.
— Ты была на улицах сегодня, — произнес он, со спины замечая на его Леди маску.
— Ты много пропускаешь. Сегодня там весело, — она развернулась; в руке у женщины был поцарапанный бокал. Очертаниями маска ее напомнила ему лань.
— Не по мне такое веселье, — нахмурился Дауд, подходя ближе.
Она налила ему вина. Пить он не любил, но сегодняшний вечер был символичен, и он повелся на поводу у ситуации. Вино оказалось приторным.
— Твоя маска тебе к лицу. Не хочешь ходить в ней на заказы? Твоим целям понравится видеть это перед смертью.
Проходит еще несколько минут перед тем, как они открывают друг другу лица. Она выглядит немного запыхавшейся — Дауд приглаживает пальцами вьющиеся прядки ее волос, то и дело падающие на лицо и закрывающие глаза Леди.
— Сегодня ты можешь показать смотрителям кисть и сказать, что это за татуировка, — ухмыляется она между поцелуями. — Это будет смешно.
Пиджак оказывается где–то на грязном полу. Она прислоняет ладонь к его скуле, не той, которую рассекает уродливый шрам. Когда Дауд целует ее в шею, он жалеет, что не успел побриться как следует.
Свечи в ее кабинете горят неярко, светильники потухли еще пару часов назад. Не было слуг, чтобы заправить их снова.
— Скоро рассвет, — шепчет Леди, пока затягивается его сигаретой. Она лежит у него на груди; Дауд смотрит в окно, наблюдая, как вдалеке синевеет небо.
— Хочешь, чтобы я ушел?
— Хочу, чтобы ты приходил почаще.
— Ты же знаешь, что я не могу.
Она кивает и усмехается без тени искренней радости.
— Кто же согревает тебя по ночам? Чужой или кто–то из твоих подчиненных?
— Я редко сплю по ночам.
Его Леди остается довольна ответом. Этот день заканчивается, как должен закончиться.
***
История Дженлин Чаттерли остается для меня загадкой и по сей день. Через несколько лет после того приема умер ее муж, как поговаривали — не от чумы, а от какой–то другой болезни. Она сменила фамилию обратно на девичью, не взяла и половины полагающихся ей денег и уехала на Тивию, как мне известно — куда–то на север. Мне хотелось думать, что нынешняя Йенлин Трегловски навсегда избавилась от аристократии в своей жизни и по сей день лечит людей в каком–нибудь военном госпитале. Но буду честен: я не знаю.
