Друг мертвых. Возвращение

      Книга Люка была дерьмом.       Выйдя из автобуса в Новом Орлеане, я тут же выбросил ее в мусор — хотя хотелось разорвать на мелкие куски каждую страницу и сжечь без сожаления.       Мне не требовалась дополнительная известность — я и так был достаточно знаменит, обо мне в свое время писали газеты во всем мире. Но гребаный выродок Люк, умудрившийся не сдохнуть за эти месяцы, выложил перед стадом свиней, уверенных в своей исключительности и моральной непогрешимости, слишком многое из того, что я никогда не захотел бы показать безмозглой толпе. Он показал героя своего романа, прообразом которого являлся я, тупым животным — начисто лишив присущих мне харизмы и ума, оставив лишь безудержную жажду крови и убийств. Люк сделал это нарочно. Ему нельзя было отказать в проницательности: во время нашей единственной встречи он не мог не понять, что убийство для меня — не бездумный акт умерщвления, но настоящий ритуал любви и преклонения перед холодной спокойной красотой неподвижных юношей. Я не убиваю всех подряд, если на то не вынуждают обстоятельства. Я люблю, убивая. В книге же…       Сукин сын Люк Рэнсом.       Несмотря на то, что книга повествовала о серийном убийце, настоящим главным героем в ней был не я: чудовищами представлялись равнодушные обыватели, продажные полицейские, любопытные прохожие, тупые судьи… Меня Люк выставил лишь безмозглым орудием, стихийной силой природы, регулирующей рождаемость. Абсолютным злом Люк показал современное общество. Поэтому книга получила столь мощный резонанс — о ней говорили везде и всюду; даже номинировали на какую-то премию. Но мой образ не был достаточно красочным и правдивым. Это меня бесило — я привык, чтобы обо мне читали с трепетом и содроганием.       Я жалел, что не убил Люка, когда была возможность. Сейчас это сделать будет гораздо труднее. Да и смысл?       Но можно причинить ему боль — не меньшую, чем тогда, когда мы с Джеем убили Трана.       Я достаточно интересовался жизнью Люка, чтобы быть в курсе — уже довольно долгое время он встречался с двадцатилетним мальчиком, смазливым блондином с изящными чертами лица. Этот юноша просто идеально соответствовал моим вкусам, я уже предвкушал удовольствие, которое получу, ковыряясь в его внутренностях. Я не позволю ему умереть быстро. Мне нужно не просто убить его, но сделать так, чтобы причинить этим убийством как можно больше горя Люку. Я раздумывал, каким образом все организовать — послать ему по почте фотографии или заснять весь процесс потрошения на видеокассету и подарить ее Люку в красивой упаковке, в комплекте с гениталиями его любовника.       Прекрасный юноша сопровождал Люка практически везде — в больницу, на встречи, на вечеринки. Но в последнее время Люк большей частью сидел дома, и тогда его мальчик выходил в одиночестве — чаще всего потусить с друзьями в «Руке славы». Я отметил, что он паркует машину всегда в одном и том же месте, выходит из бара почти всегда в одно и то же время. Я следил за ним, ожидая подходящего случая для осуществления своего плана, и мечтал, чтобы чертов Люк не сдох прежде, чем я доберусь до его любовника. Радиостанцию «ВИЧ» Люк больше не вел — должно быть, он совсем плох. Мне стоило торопиться.       Попутно я успевал и развлекаться.       За неделю, что я провел в Новом Орлеане, я убил четырех мальчиков: Французский квартал поставлял мне жертв в достатке, а в особняке Джея можно было развернуться вовсю, не остерегаясь соседей или полиции. Богатство Джея и его репутация защищали меня. Никто не знал, что его больше нет в живых — Люк умолчал о той истории, как я и предполагал, а близких друзей и просто знакомых, что могли заметить отсутствие хозяина дома, у Джея не было. При его специфическом хобби иначе и быть не могло. Так что, прибыв в город, я безбоязненно открыл особняк и расположился в нем со всеми удобствами. Рабский барак я не торопился посещать, отложив свидание со своей любовью на потом. Наверное, мне хотелось чувствовать себя получше при встрече с Джеем — в последнее время меня мучили боли в желудке и постоянно тошнило. Я предполагал, что слишком увлекся каннибализмом и стал не особо разборчив в выборе жертв: уличные бродяги вполне могли быть заражены какими-либо паразитами или больны. Хотя существовала еще вероятность, что вирус в моем организме наконец-то проснулся, оттого я и чувствовал себя неважно. А возможно, я попросту увлекся и полакомился недостаточно свежим мальчиком. Учитывая, на каких помойках я подбирал их, нечему было удивляться. К тому же, мясо портилось слишком быстро, а замороженное мне не нравилось.       Я терпел боль в желудке — отказать себе в удовольствии, даже на короткое время сделав перерыв и довольствуясь накопленными запасами, я уже не мог. Мне не хватало чужих жизней. Не хватало крови. Мне все время хотелось новых юношей, их болезненных стонов, свежего человеческого мяса...       Я чувствовал голод постоянно. Возможно, мне придется перебороть свою неприязнь к холодильнику.       Но плохое самочувствие не могло помешать мне наслаждаться убийствами. К тому же я знал, что мальчики, вставшие на путь наркотиков и свободной любви, нуждались во мне. А я — в них. Я был самым верным их другом. Я показывал им новый, правильный путь. Все мы живем, чтобы умереть. Просто некоторым не стоит медлить с этим.       Юноши, доверившие мне свою жизнь и свое тело, оставались со мной, скрашивая мое одиночество. Они наполнили дом сладковатым запахом лилий — это напоминало мне то благодатное время до ареста, когда я жил в Лондоне, работал в офисе и каждый вечер возвращался домой, зная, что меня ждут. Тогда я еще не расчленял своих мальчиков и не смаковал их плоть. Я просто радовался их присутствию в моей жизни.       Но сейчас этой тихой радости мне было мало.       В спальне Джея истекал соками молодой негр — он предложил мне свое тело за дозу героина, неподалеку от кафе «Дю монд». Я пообещал ему необходимую дозу, и даже больше, если мне с ним понравится — он без колебаний пошел за мной. Его прическа состояла из множества дредов, от него воняло немытым телом и острым запахом пота, а мясо оказалось слишком жестким — сплошные твердые мышцы и сухожилия. Даже как следует прожарив, я не смог его прожевать. Но у него было красивое тело, а я слишком пресытился в последнее время, чтобы немедленно взяться за расчленение. Я ограничился пока что лишь снятым скальпом. Его мозги были восхитительны на вкус: я выковыривал их пальцами прямо из пробоины в черепной коробке. Смешанные с кровью, пропитанные героином, они таяли во рту и дурманили мой разум круче любого наркотика. К сожалению, сказалось нездоровье: я выблевал съеденное минут через десять. Мне было слегка обидно; остатки мозгов молодого наркомана я сложил в банку и залил виски. Отличный коктейль.       Части тел остальных мальчиков я разложил по всему дому — они радовали мой глаз в каждой комнате, не исключая кухни и ванной. Стерильную чистоту особняка украсили красные пятна и желтые разводы на полу и на стенах. Мне было уютно и хорошо.       Но не все время мои мысли занимали мертвые юноши.       Задачей номер один у меня стоял Люк. Вернее, его блондин.       Люк проснулся раньше обычного — его мучила одышка.       Сорен еще спал — после того, как они занялись сексом поздно вечером, тому пришлось несколько раз за ночь просыпаться: у Люка были проблемы с мочевым пузырем, но до туалета он не в силах был добраться самостоятельно. Иногда Люк и сам не понимал, почему Сорен все это терпит и какого хрена сам он не наложил на себя руки на следующий же день после того, как закончил свою последнюю книгу.       Благодаря этой книге Люк оказался на гребне славы. Умирающий и разочарованный, он изо всех сил боролся с болезнью, которая безжалостно отбирала у него все силы. Люк понимал, что обречен, но…       Странное дело, написав книгу о сумасшедшем маньяке, попытавшись показать его безумие, — и равнодушие простых обывателей, — он неожиданно заметил, что его собственная злоба, разъедающая мозг и плюющаяся в окружающих ядом, поутихла. Наверное, он даже стал менее сумасшедшим — словно ненависть и безумие, почти возобладавшие над здравым смыслом, выплеснулись на страницы книги, впитались в образ Комптона и сдохли в корчах вместе с другим маньяком, которого он, Люк, прирезал собственными руками.       Могло ли случиться так, что злоба и безумие ушли тогда вместе с черной кровью Бирна и его, Люка, слезами, когда он оплакивал Трана? Или ее все же заглушили убойные дозы героина?       Люк давно не выходил в эфир со своей пропагандой. Более того — он знал, что больше не выйдет в радиоэфир никогда. Не было сил ни на что — даже наркотики спасали ненадолго.       Теперь, вспоминая свои прежние страдания по поводу тошноты по утрам, расстройства кишечника и упадка сил, ему хотелось смеяться. Смеяться горько, до слез. Потому что сейчас его состояние было неизмеримо хуже. Несколько раз за ночь Сорен чуть ли не на руках тащил его к толчку, потому что у Люка не хватало сил дойти туда самостоятельно; опорожняться приходилось, используя одноразовый катетер — почки работали отвратительно, однако от хирургического вмешательства Люк отказался: врачи предупредили, что скорее всего после этого он останется импотентом. Люк предпочел остаток жизни пользоваться катетерами, но не отказывать себе в радостях секса. Его предплечья посинели от капельниц и внутривенных инъекций, обезболивающие почти не действовали, даже наркотики были практически бесполезны — сейчас Люк проклинал свой героиновый метаболизм, который не дал ему стать наркоманом.       Но несмотря ни на что, подыхать он не торопился, плюя на неутешительные прогнозы врачей — сначала из-за того, что хотел закончить книгу; позже — потому что влюбился в Сорена.       У Люка обнаружили рак крови, и ему предрекали несколько недель жизни. Восемь месяцев он знал, что жить осталось пару недель. Но по-прежнему умудрялся просыпаться живым.       Почему?       Он знал ответ на этот вопрос — он снова был влюблен. И не чувствовал себя предателем по отношению к Трану. Потому что в этот раз все было по-другому.       Человек, с которым он разделил кров, жизнь и постель, был другим.       Эта любовь не была тем безумием, что владело им, когда он познакомился с Траном.       С Сореном они занимались любовью без сумасшедшего желания на грани боли — но медленный тягучий секс, отбирающий остатки тех немногих сил, которыми еще располагал Люк, был не хуже.       Сорен был ровесником Трана — однако не плыл по жизни инертно, подобно дерьму в потоке. Он боролся — за себя, за него, Люка — и за тысячи обреченных, выброшенных за борт несчастных, по вине позорной и беспощадной болезни приобретших статус прокаженных пятен на теле общества. Не в привычках Сорена было сдаваться. И Люк искренне уважал его за это. Как никогда не уважал Трана.       Иногда Люку казалось, что лишь благодаря Сорену он еще жив: тот своей безудержной жаждой деятельности, непрерывно бьющей жизненной энергией поддерживал желание жить и в нем. В глубине души Люк даже предполагал, что паразитирует, пользуясь Сореном и его любовью, но он старался гнать от себя подобные мысли.       Зазвонил телефон. Люк взял трубку.       Я набрал номер телефона и замер в предвкушении.       Ночь была бурной — я снял свежего мальчика, и мне не хотелось оставлять его в одиночестве.       Его плоть была горьковатой на вкус — я долго размышлял, что было тому виной, потому что прежде мне не попадалось мясо с горчинкой. Я предположил, что он вырос в окрестностях какого-нибудь завода, и едкие испарения ядовитых отходов пропитали его плоть. Но когда добрался до легких, выбросив прочь кишки, печень и сердце, то понял, что нарвался на заядлого курильщика: легкие были необычно жесткими, без привычной мне губчастой мягкости. В них попадались странные узлы.       Тупое животное. Своим образом жизни он слегка подпортил мне удовольствие.       Поэтому я позвонил Люку, надеясь поднять себе настроение, доведя его до истерики.       — Привет, Люк. Помнишь меня? Энди Комптон, твой источник вдохновения.       В трубке слышалось лишь тяжелое дыхание. Мне показалось, что я улавливаю бешеный стук его сердца. О да, Люк, я уверен, что ты узнал меня. Ты такая же тварь, как и я — мы можем чувствовать друг друга на расстоянии.       — Я надеялся, что ты повесишься после той нашей вечеринки. Ты же поделился воспоминаниями о ней со всем миром. Надо же. Но мне не понравились твои воспоминания — ты многое исказил.       — Пошел на хер, гребаный кусок дерьма! — голос Люка звучал глухо — словно он задыхался. Интересно, подохнет ли он от горя сразу же, как получит по почте фото своего любовника, лишенного головы и члена? Или еще побрыкается? Какова его сила воли?       — О, похоже, ты сегодня не в настроении. Я позвоню в другой раз.       — Не звони мне больше! Ты, гнилой дрочила, я надеюсь, что твой вонючий мерзкий член, который не встает на живые задницы, все же сгниет и отвалится! И что кто-нибудь выбьет твои мозги, размазав их по тротуару! Сдохни, тварь!       — Я видел твоего блондинчика, Люк. Что скажешь насчет еще одной вечеринки — в этот раз на троих? Конечно, жаль, что Джей больше не с нами… Но мы вполне можем обойтись и без него, верно? Твой мальчик в моем вкусе. Хотя нет, забудь про вечеринку — я повеселюсь с ним наедине. Ты не заслужил приглашения. Мы отлично обойдемся без тебя. Я пришлю фотографии процесса. Пока, Люк.       — Ты! Не смей приближаться к нему! Слышишь, гребаный…       В трубке слышались короткие гудки.       Люк в ярости швырнул телефон в стену, разбудив Сорена.       — Что случилось? — тот недоуменно смотрел на разбитый телефон, приподнявшись на локтях. Истерике он не особо удивился — истерики у Люка случались часто.       — Комптон… — выдохнул Люк, дрожа. — Он только что звонил мне. Он грозится убить тебя.       — Пошли его на хер в следующий раз, — спокойно посоветовал Сорен. — Помочь тебе дойти до туалета? Или попозже?       — Ты что, не понимаешь? Сорен, этот чертов сукин сын пообещал разделать тебя, как свинью! Как разделал Трана! Он… Нужно идти в полицию.       — Люк, — мягко сказал Сорен, садясь рядом. — Без стоящих доказательств в полиции тебя сочтут сумасшедшим. Учитывая все обстоятельства… Не надо полиции.       Люк почувствовал, что снова начинает задыхаться. Сорен был прав. Люк готов был расплакаться от отчаяния.       — Может, тебе лучше не выходить из дома?       — Исключено. У меня куча дел. Больной маньяк не заставит меня сидеть дома и трястись от страха. От страха я дрожал только один раз в жизни — в восемнадцать лет, когда в моей крови обнаружили вирус. Самое страшное у меня уже произошло. Остальное — мелочи жизни.       Люк все-таки заплакал.       — Ты не понимаешь, что это за человек. Тран…       — Я не Тран. Это ты не понимаешь, Люк. Ты не родился в Новом Орлеане, ты здесь гость. Я поговорю с нужными ребятами — если начали пропадать наркоманы и бродяги, они заметят. И займутся. Люк, прекрати. Вставай. Сегодня очередной сеанс химиотерапии, тебе лучше собраться с силами.       Люк наблюдал за сборами Сорена — тот и сейчас не изменил себе. Спокойно воспринял новость. Принял решение. Они жили вместе уже столько месяцев, и все это время Люк был неизлечимо больным истеричным психом. Что держало Сорена рядом с ним?       — Почему ты до сих пор меня не бросил? — спросил Люк.       Сорен остановился у шкафа и задумался.       — Не знаю, — признал он. — Возможно, потому что люблю?       Люк подумал, что тому, что он каким-то чудом все же жив до сих пор, есть вполне понятное объяснение.       Я наблюдал за мальчиком, которого собирался позвать в гости.       Мальчик жонглировал цветными шарами на перекрестке. Пока горел красный свет, он успевал показать небольшое представление, собрать за него мелочь у остановившихся на светофоре водителей, иногда сунуть в окно водителю небольшой подозрительный пакетик — и получить за него более внушительные деньги. При этом на его лице, как приклеенная, сияла широкая улыбка — артистическая, кажущаяся немного наивной и милой, старательно отрепетированная. Эта улыбка делала его моложе — на первый взгляд ему можно было дать как двадцать лет, так и все тридцать пять. Мне было интересно — продолжит ли он улыбаться, когда в его теле не останется ни капли крови? Можно попробовать заморозить его голову, чтобы продолжать любоваться этой жизнерадостной улыбкой.       Между тем загорелся зеленый свет и мальчик подошел ко мне сам.       — Ты что-то ищешь? Я заметил тебя еще вчера, — спросил он, присев рядом на бордюр.       — Кислота. Мне нужно с десяток доз, не меньше — предстоит большая вечеринка, — мои запасы наркотика стоило пополнить. Почему бы и не воспользоваться случаем?       Мальчик-жонглер хмыкнул.       — Что-то ты не особо похож на того, кто собирается как следует потусить. Выглядишь, как наркоман со стажем. У меня есть джанк, не подойдет? Кислоты сейчас при мне мало. Могу к вечеру поднести, если скажешь, куда.       Тело, пища и наркотики с доставкой на дом. Отличная идея.       — Только кислоту, с героином я завязал. Можешь подойти часам к девяти к особняку на Ройял-стрит, ты его узнаешь — стальные ворота с флеронами в виде ананасов.       — А, знаю. Там живет странный тип, он тоже брал у меня кислоту иногда(. Давненько его не было видно.       — Я его любовник, — прервал я его. — Теперь мы живем там вместе.       Мне приятно было говорить об этом. Ведь мы действительно живем сейчас вместе с Джеем. Пожалуй, голову этого сопляка я принесу Джею в подарок.       — Понятно, — кивнул мальчик-жонглер. — Значит, клиентов у меня прибыло. Я зайду вечером. В Квартале меня зовут Весельчак.       — Я Энди. Увидимся вечером, Весельчак.       Я пожал ему руку — кличка была подходящей. За время нашего разговора улыбка так и не сошла с его лица.       Сегодня вечером у меня будет новое развлечение под названием «Смеющийся человек».       — Рад видеть тебя, Люк.       Я встретил его случайно — Люк пил виски за стойкой в баре, куда я зашел вечером выпить пива. Он был один, без своего мальчика, и место возле него оказалось не занятым. Мне захотелось поговорить.       Люк не был рад меня видеть. Но он сразу узнал мое лицо. Удивительный человек.       — Дерьмо. Почему ты до сих пор не сдох, Комптон? Теперь знаю, что ученые врут про трупный яд и все такое. Всегда знал, что в этом мире хорошо живется лишь животным вроде тебя. Говно не тонет.       Я не обратил особого внимания на его бессильную тупую злобу       — Плохо выглядишь, Люк. Ты похож на несвежий труп. Вижу, тебе совсем недолго осталось?       Люк оскалился.       — Я бы не был так в этом уверен, ты, чертов трупоед. Я должен был умереть раньше Трана. Однако я еще жив, а он — нет. То же может произойти и с тобой.       — Может, — согласился я. Кому, как не мне, знать, насколько непредсказуема смерть? Бывало, что я собирался перерезать горло очередному юноше — и в последние мгновения менял свое решение и удушал ремнем. А некоторых и вовсе отпускал, вдруг потеряв к ним интерес или заметив более привлекательного юношу. Мироздание иногда любит играть со своими жертвами. Я тоже.       В баре стоял невообразимый шум. Чтобы услышать друг друга, нам с Люком приходилось почти кричать. Я посмотрел на него краем глаза — Люк тяжело дышал, его бледный лоб покрывала испарина. Лицо в неоновом освещении напоминало голубоватую влажную устрицу, вытащенную из раковины. Отвратительную, скользкую, лишенную своей привычной оболочки. Но это если не смотреть в его глаза.       Непримиримый живой огонь. Хищник, заключенный в жалкое умирающее тело. Мне захотелось немного его подразнить. Как тогда.       — Эй! На моей славе ты сделал себе имя. Но книга — откровенное дерьмо, Люк. Как и ты сам, впрочем, — я ухмыльнулся.       — В этот раз я все же сдам тебя полиции.       — Ты даже до выхода иззала не доползешь без посторонней помощи. Думаешь, я буду сидеть здесь и терпеливо ждать, пока ты доберешься до телефона? А сотового у тебя с собой нет. Признайся — ты разбил его вчера утром?       Люк в бессильной ярости сжал кулаки. Я почувствовал немалое удовлетворение.       — Твоя книга обо мне — полный отстой. Окей, ты сделал меня знаменитым. Но переврал мотивы. Не сумел обратить внимание людей на правильных вещах. Ты же попробовал тогда вкус крови, Люк? Запомнил ощущения, когда из шеи, перерезанной твоей рукой, фонтаном хлещет кровь, заливая глаза? Почему тогда ты не передал изысканную красоту смерти, увлекшись смакованием ненависти ко мне и человечеству? Почему не показал, насколько я возвышаюсь над однородной серой толпой? Насколько я отличаюсь от вас, тупых жвачных животных? Почему в книге так мало меня и так много дерьма? Потому что бесишься от злости? Знаешь, что скоро сдохнешь — я же останусь жить? Это зависть, верно?       — Ублюдок, — Люк выглядел откровенно плохо — худой, истощенный, он с трудом держался на ногах. Некоторые мои мальчики выглядели лучше, будучи мертвыми несколько суток. Живой труп. Интересно, сколько ему еще осталось? Месяц? День? Несколько часов?       Я снова вспомнил смерть Джея. Тогда этими дрожащими немощными руками Люк всадил ему в глотку нож. То, что он еле держался на ногах и уже тогда выглядел хуже зомби, ничего не значило. Он хищник — отбившийся от стаи и почти мертвый, но опасный хищник. Доведенный до отчаяния, он и в полудохлом состоянии способен вцепиться в горло врагу. Я уважал таких. Хотя Люка больше ненавидел.       — Здорово мы тогда развлеклись? — я глотнул из бутылки. Люк судорожно сжал костлявыми пальцами свой стакан с виски, но промолчал. — Мы убили твоего мальчика, ты — моего. Мы в расчете, Люк. Лучше расскажи о своих планах на ближайшее будущее. Успеешь написать новую книгу? Можешь опять про меня. Хочешь, подкину тебе еще смачных подробностей?       Люк развернулся лицом к залу, прислонился к барной стойке спиной и поднял на меня взгляд.       — Тебе ведь плевать на все, верно? — спросил он устало. Казалось, недавняя вспышка злости отняла у него все силы. — Мерзкий извращенец, как бы я хотел увидеть тебя на электрическом стуле!       — Что я могу тебе ответить? — я пожал плечами и снова отхлебнул из бутылки. — Я тот, кто я есть. Я не могу не убивать, не могу не любить мертвецов. Я живу вне правил и условностей. Я — хищник, питающийся кровью. Ты ведь тоже не особо сдерживаешься — не можешь не быть засранцем, не можешь не бить словом, и ты ненавидишь живых. Ты злобное ядовитое чудовище. Я получаю наслаждение, когда режу людей на куски. Ты — когда распинаешь их словами, когда вываливаешь на них их же зловонный мир, походу позволяя любоваться этим непотребством и остальным. Я пожираю человеческие внутренности, остатки выбрасывая в мусор — и не выставляю гнилое нутро на всеобщее обозрение. Ты — штампуешь дерьмо большим тиражом. Мы абсолютно разные, но в чем-то похожи. Но ты скоро умрешь. Я — нет. Меня ждет еще много удовольствий, о которых ты не успеешь ни узнать, ни написать о них. Ты добился своей теперешней известности за мой счет, Люк. Благодаря мне ты узнал красоту лезвия, рассекающего живую плоть. Я позволил тебе услышать сладость предсмертных криков. Я оставил тебя полюбоваться предсмертной улыбкой вьетнамского мальчика. Я открыл тебе новый мир. Но ты плохо воспользовался этим богатством.       — Не сравнивай меня с собой, тварь. Ты жалок. Ты идешь по трупам, потому что нет никого, кому бы ты показался интересен сам по себе. Жрешь мертвечину, потому что думаешь, что этим отличаешься от других. Херня, Комптон — ты слишком недалеко отошел от амебы. Ты одноклеточное. Поглощаешь другие одноклеточные, в надежде стать многоклеточным. Но ты останешься тем же примитивным организмом, каким являешься, сколько бы ты ни убеждал себя в обратном.       — Ты судишь примитивно. Как и остальное человеческое стадо, впрочем. Убивая юношей, я освобождаю их от забот, с которыми они не смогли справиться. Я протягиваю им руку дружбы. Я люблю их всех — и они платят мне тем же. Каждый из моих мальчиков живет во мне; все они любят меня изнутри. Тебе не понять, Люк.       — Ну охренеть теперь! Ты, тупой мудак, действительно веришь в то, о чем говоришь? Ты не в курсе, как происходит процесс пищеварения и где он заканчивается? Все твои жертвы давно превратились в дерьмо, Комптон, ты давно высрал всех тех бедолаг, которых сожрал. И сам ты дерьмо — ты родился с дерьмом в мозгах и с куском дерьма вместо члена! Знаешь, труп моего друга съели аллигаторы — думаешь, он любит их сейчас изнутри? Его ДНК, застрявшая где-нибудь в пасти, между зубов — до сих пор ебет мозг чертовым рептилиям? Черт, скольких моих знакомых-наркоманов обгрызли крысы по подвалам брошенных притонов в Сан-Франциско! Ты назовешь это оргией великой любви, групповым сексом изнутри, тупой поехавший ублюдок? Да у тебя сгнили последние крупицы мозгов, дебил!       Никогда в жизни я не ощущал столь сильного и всепоглощающего желания убивать, как в этот момент, к этому конкретно взятому человеку. Даже тогда, когда он всадил нож в Джея, моя ненависть была меньше. Сукин сын.       Что он может понимать в любви, желании, одиночестве? Я попытался достать его снова, проигнорировав сказанное. Хотя слабое, еле заметное зерно сомнений Люк умудрился посеять. Но я справлюсь с этим позже.       — У нас с тобой похожие вкусы, кстати. Я внимательно слежу за твоим теперешним мальчиком — он мне понравился. Люблю блондинов.       Его рука дернулась. Мы оба знали: окажись в этот момент в зоне досягаемости что угодно — вилка, нож, зубочистка — он, ни секунды не медля, всадил бы мне это в глаз... но ничего подобного поблизости не оказалось. Я же почувствовал дрожь: возле меня сидел хищник. Подобный мне. Умирающий, слабый, но — хищник. Я чувствовал подобное только однажды — когда находился рядом с Джеем.       — Держись от него подальше, урод, — тихо сказал Люк. В его голосе было столько убежденности, что я понял, почему его сумасшедшие и скандальные книги приобретают столько поклонников по всему миру. Он продолжил. — У меня достаточно связей, чтобы в случае чего найти тебя и сварить живьем. Ты в Новом Орлеане, Комптон. И если однажды тебе здесь повезло, то вспомни, что местные не всегда обращаются к полиции. Есть и другие методы.       Он встал и, пошатываясь словно пьяный, хотя оставил свой виски практически нетронутым, направился к выходу.       Я бросил деньги на стойку, взял недопитую бутылку и пошел за ним. Зачем?       Люк убил Джея. Люк написал книгу обо мне. Люк меня знал… Я вдруг подумал, что если я убью еще одного любовника Люка, я позволю ему узнать меня немного лучше — и следующая его книга обо мне не будет дерьмом.       Если он успеет ее написать.       Я искренне не понимал, почему мои мотивы, мое искусство убивать, моя жизненная философия, выставленные на суд тупому быдлу столь извратно и неверно, вызвало столько восторгов. О книге говорили по телевизору, писали в газетах, спорили в барах. Как художественный образ, я стал более популярен, чем серийный убийца Энди Комптон. Но книга была не обо мне. В книге был показан не настоящий я — гребаный ублюдок Люк круто наебал своих читателей, а они даже не заметили этого. Я не мог понять, что меня бесит больше — то, что он выставил меня полным психом без тормозов или то, что мою славу маньяка затмили пороки коррумпированного и беспринципного общества.       Я не был психом. Хотя с идеей Люка про дерьмо, в котором человечество сидит по уши, был согласен.       Люк недолго простоял на площадке перед баром — он быстро поймал такси и уехал.       К своему парню, который остается с ним, несмотря на болезнь. Которого не пугает его зараженная кровь и истощенный вид. Который не трясется над своей репутацией, не боясь показываться с ним на людях и не скрывая близких отношений с умирающим от СПИДа скандальным писателем. Ждет дома. Спасает от одиночества.       Мальчик Люка — красивый, просто идеальный юноша, мне всегда нравились такие. У нас с Люком похожие вкусы.       Мне невыносимо захотелось попробовать на вкус его плоть. Мясо должно быть нежным — у блондинов тонкая кожа и изысканный вкус.       Но это будет не сегодня.       Завтра.       Сегодняшнюю ночь я проведу в объятиях Джея — у меня тоже есть любимый человек, который принимает и знает меня таким, какой я есть.       Он ждет меня в нашем доме.       Я вернулся в особняк на Ройял-стрит, но в дом зашел только на минуту — взять цинковое ведро с головой Весельчака. За неимением более подходящей посуды, я поместил его туда, залив дешевым техническим спиртом. Мне не давала покоя его невероятная улыбка — я надеялся, что она так и останется на его лице, если попытаться сохранить голову от разложения. Но увы — сейчас улыбка скорее выглядела как оскал. Я не хотел больше смотреть на него. Я решил пополнить Весельчаком коллекцию Джея в рабском бараке.       Проходя мимо гостиной, я замедлил шаг, не в силах удержаться от искушения и полюбоваться на двух милых юношей, терпеливо ожидающих меня там.       Этих двух мулатов я подцепил днем раньше, пока следил за бойфрендом Люка. Он ждал в машине, припарковавшись рядом с больницей на Эрлайн-хайвей, и я, наблюдая за ним, сел неподалеку на лавочке. От нечего делать я предавался мечтам о том, как здорово было бы размозжить его смазливое лицо о ветровое стекло, расколов череп на несколько осколков. Я представил, как его мозги разлетаются бело-розовыми брызгами по стеклу, расцветая восхитительными кровавыми розами, рисуя абстрактный букет невероятной красоты…       Рядом со мной на лавочку присели два мулата, мы разговорились, они пообещали поднести к вечеру несколько доз ЛСД и устроить вечеринку на троих. Мальчики были не против секса втроем, у меня же оставалось достаточно наркотика, чтобы легко справиться с обоими…       Ночь была бурной. Для меня.       Достаточно мучительной — для них.       Я постоял на пороге, любуясь: я специально не стал отмывать следы нашей оргии со стен и пола. Шоколадные тела сплелись в последнем объятии, лишенные рук и ног, — таким образом мне удалось расположить их вдвоем в одном кресле.       Я прошел через сад к рабскому бараку — длинное узкое здание, гробница Джея и Трана. Бетонные стены и герметичная дверь должны были сдерживать внутри вонь, исходящую от трупов, накопленных еще Джеем — но во время последней вечеринки Люк разбил одно из окон, пробираясь к Трану, поэтому воняло еще на подступах к бараку. Хорошо, что особняк стоит на отшибе, а барак — в глубине сада. Мне предстояло пополнить коллекцию за то время, что я собирался жить здесь. Я не был уверен, как долго мне придется оставаться в Новом Орлеане — неизвестно, сколько времени понадобится на то, чтобы разобраться с Люком. Гребаный урод должен возместить мне моральный ущерб.       Я был согласен принять компенсацию в виде крови и плоти его любовника.       Я вошел внутрь и включил свет. Длинный ряд высоковольтных лампочек открыл моему взгляду результат многолетних трудов Джея — законсервированные части тела. В прошлый раз я был слишком увлечен хозяином всего этого великолепия и на многое не обратил внимания. Впрочем, мне и сейчас не было особенно интересно — банки с отрезанными головами, языками, пальцами и членами не особенно вдохновляли. У меня была собственная коллекция — я хранил своих мальчиков цельными. В моей памяти.       В себе.       Я помнил каждого из них. И особенно Джея.       Его трудно было узнать в высохшем мумифицированном трупе, но я слишком хорошо помнил, куда его положил в тот вечер. Я устроился рядом с ним и погрузился в липкое безумие ароматов барака, сотканных из миазмов разложения. В объятиях Джея я смог познать меру своего одиночества. Я вдыхал тяжелый воздух — он разъедал мои легкие подобно кислоте, жег глаза под веками, забивался в нос, пробирался под черепную коробку, отравляя своей обманчивой сладостью те нервные клетки, которые еще там оставались. Я чувствовал, как пары концентрированного трупного яда окутывают меня, проникают в поры, обнимают мое тело, отчаянно желающее прикосновений, придают сил — собирая их в том месте, что сейчас распускается багровым бутоном с синими прожилками вен на крепком стебле. Я был счастлив здесь и сейчас, несмотря на то, что Джей был давно мертв, а я сам — только в начале этого занимательного процесса. Где-то там, внутри, меня живьем пожирало одиночество… или вирус. А возможно, черви — мясо моих юношей не всегда было свежим. Полупрозрачные белесые комочки, извивающиеся в желудке, соревновались со смертоносными вирусами, живущими в моей крови, пытаясь уничтожить меня. Кто из них выиграет? Кто заставит умереть мой организм? Хотя… У меня было достаточно силы воли, чтобы не поддаться ни тем, ни другим. В любом случае, Люк умрет раньше меня. А еще раньше умрет его любовник.       Я пока еще жив. И сегодняшнюю ночь останусь с тем, кого люблю.       На следующий день я дожидался в баре «Рука славы» нужного мне человека. Когда он наконец-то появился на пороге, здороваясь с многочисленными знакомыми, я допил свою бутылку пива и вышел — я собирался подождать его у машины. Я предвкушал будущее удовольствие и еще одну бессонную ночь.       Я оставался погруженным в размышления, когда остановился рядом с мусорным баком и принялся расстегивать брюки — пива оказалось выпито слишком много в этот вечер, да и дерьмовое самочувствие последних дней давало о себе знать.       Что заставило меня встать именно там? Не отойти чуть дальше по улице, не спрятаться в тени стены, не пройти вглубь переулка? Не сделать свои дела чуть раньше, в туалете бара? Некоторые поступки не поддаются логике — возможно ли, что само мироздание предопределяет наш жизненный путь и его конец? Почему мне приспичило помочиться именно там, на противоположной стороне дороги, где припарковал машину Сорен?       Откуда мне было знать, что тем самым я подписал себе смертный приговор?       Хотя нет — я подписал его еще несколько дней назад, когда упаковал в пластиковые мешки останки Ричарда и принял решение вернуться в Новый Орлеан. Или, возможно, когда съел кусок червивого мяса, вырезанного из задницы Джи. А может, это случилось еще раньше — в мои шестнадцать лет, когда я размозжил кирпичом голову своему первому любовнику, пока он делал мне минет?       Краем уха я уловил хохот и выкрики — со стороны переулка приближались несколько человек, явно навеселе; громко смеясь, они по очереди отфутболивали друг другу какой-то комок — то ли скрученную жгутом тряпку, то ли небольшую сумку. Я не обратил на них особого внимания, продолжая делать свои дела. Мало ли кусков дерьма болтается по улицам города, сбиваясь в кучи? Меня интересовали одиночки.       Когда пьяные гуляки поравнялись со мной, я еще не закончил — жидкость, что наполняла мой мочевой пузырь после лишней бутылки пива, все не кончалась. Кто-то из них пнул импровизированный футбольный мяч в мою сторону… и вдруг прямо у меня под ногами это грязное нечто зашевелилось и издало неприятный визг — то ли вой, то ли крик, словно вопль младенца. Я вздрогнул от неожиданности и непроизвольно дернулся — член в моей руке ушел в сторону и окатил струей джинсы одного из парней.       Интуиция во мне завопила диким зверем, попавшим в ловушку, — я хорошо знал такой тип людей, — вряд ли они оставят меня целым и невредимым после такого. Во Французском квартале Нового Орлеана убивали и за меньшее. В доли секунды я оценил обстановку — бежать было некуда. Меня окружило несколько пьяных и обдолбанных ублюдков, явно решивших заменить мною то ли крысу, то ли щенка, корчившегося у моих ног. Я бросил еще один взгляд себе под ноги, присмотревшись внимательнее — полураздавленный, измазанный в крови и экскрементах, бесформенный ком из шерсти. Котенок. Подыхающий, дергающийся в агонии котенок. Надо же.       Я перевел взгляд на пьяных гуляк. Возможно, все еще обойдется, если я попытаюсь извиниться?       — Прошу прощения за инцидент, это вышло случайно, — я попытался вложить в эти слова всю силу убеждения, которой обладал.       Их было пять человек — слишком много, чтобы сила моего убеждения подействовала. Кроме того, они были слишком пьяны. Или конкретно обторчавшиеся.       Или попросту мне не посчастливилось нарваться не на тех юношей, которых я выбрал бы на роль жертвы? Жертвой предстояло стать мне. Шутка судьбы.       — Ты на меня нассал, ты, гребаный кусок дерьма! — заорал тот, что стоял прямо передо мной. Остальные встали по бокам и сзади. Я понял, что избежать драки не удастся. И попытался использовать свое оружие — зараженную кровь. Прокусил до крови запястье и попытался достать им до лица главаря.       — Отстаньте от меня по-хорошему, парни. Моя кровь — яд. Я болен СПИДом. Не рискуйте. Мирно разойдемся — и никто не окажется зараженным.       — Чего это он руками машет? — главарь оказался то ли слишком тупым, то ли укуренным донельзя. Или ему было плевать... Он двинул кулаком мне в челюсть. Я не удержался на ногах и упал прямо на мусор, разбросанный вокруг переполненного контейнера. Мне не дали подняться — остальные бросились на меня толпой, пиная тяжелыми ботинками, в точности так же, как только что пинали котенка. Ублюдки жаждали крови.       Или им просто нравилось избивать и пинать. Как мне — убивать.       Я чувствовал, как внутри моего тела ломаются кости и рвется селезенка, как при выдохе легкие выталкивают кровь вместо воздуха, как крошатся во рту выбитые зубы. Я скорчился на земле в позе эмбриона, одной рукой стараясь прикрыть голову, а второй — добраться до скальпеля, который пока был вне досягаемости, в носке; но град обрушившихся на меня тяжелых ударов не позволял выхватить его.       Не знаю, сколько все это продолжалось.       Когда меня наконец оставили в покое, я не был уверен, что еще жив. Мне было трудно дышать — я словно погружался в вязкий туман, который окутывал меня липким холодом, заползал в нос и рот, набивался в уши, словно вата — и заставлял кровоточить глаза едкой, разъедающей живые ткани массой. Пока живые… Воздух врывался в легкие вместе с кровью, осколками ребер и смрадом мочи. Голоса моих убийц звучали глухо, как будто издалека, словно с другой планеты, — хотя вряд ли они успели отойти далеко. Просто я слышал их ругательства сквозь пелену мертвого тумана. Пришло понимание, что вскоре я должен покинуть эту землю… Присоединиться к моим мальчикам. Отправиться во Вселенную гнили, смерти и разложения. Туда, где меня ждали.       Умереть.       Не знаю, вспугнул ли кто-то моих убийц, или они решили прекратить истязание сами. Не знаю, сколько я пролежал без сознания. Придя в себя, я осторожно повернул голову, пытаясь определить, как далеко они отошли.       Меня терзала адская боль — я чувствовал, как хлещет кровь из разорванных органов, заливая свободное пространство внутри моего тела; я легко мог представить, как темнеют отбитые почки, а сломанные ребра прорезают нежную губчатую ткань легких, наполняя их воздухом и раздувая мою грудную клетку. Я слышал неприятный скрип свернутой челюсти; мне казалось, что кости черепа давят на мозг в попытке выдавить его наружу.       Я не увидел своих убийц — но я заметил на противоположной стороне улицы Люка. Откуда он здесь взялся? Неужели почувствовал своим проснувшимся звериным чутьем опасность, угрожающую его мальчику, и немедленно примчался сюда?       Люк лежал на асфальте, а его любовник крепко обнимал его и звонил по сотовому — скорее всего, вызывал «Скорую помощь». Мне не следовало медлить — план провалился, любовник Люка не умрет. В отличие от меня.       Жизнь и смерть всегда идут рядом.       Мы были разделены всего лишь неширокой заасфальтированной полосой: по одну сторону — полумертвый некрофил, помешанный на смерти и крови; по другую — прекрасный юноша, не позволяющий умереть своему любовнику, который в свое время перетрахал пол-Америки и подыхал сейчас от результатов собственной несдержанности.       Я смотрел, с какой силой руки Люка уцепились в спину юноши. Словно это было последнее, что удерживало его в этом мире — он держался за плечи любовника, как утопающий хватается за спасительный круг. В свете уличных фонарей его пальцы казались совсем темными на фоне светлой рубашки, они напоминали щупальца. Крючкообразные кривые щупальца, которыми он намертво впился в молодое свежее тело в расцвете сил и лет. Могло ли быть достаточно вероятным, что все эти месяцы именно этот мальчик удерживал его на краю пропасти, не позволяя сдаться и мирно сдохнуть? Не жажда славы, не страсть к признанию, не ненависть ко мне, не желание отомстить за Трана, а внезапно вспыхнувшая на пороге могилы страсть к этому юноше? Этот мальчик — тот, за кого Люк цепляется изо всех сил, чувствуя, что последние часы его жизни уплывают из пальцев, как песок. Последнее, что интересует его перед смертью. Как жаль, что я так и не успел убить его…       Боль напомнила мне, что я тоже сейчас умираю — и недавние слова Люка о том, насколько жизнь непредсказуема и я вполне могу умереть раньше него, внезапно обрели сакральный смысл.       Возможно, мальчик Люка сможет удержать того на краю пропасти. Вытащит, не даст упасть.       Мне же не за что было ухватиться.       Я перевел взгляд на свои руки.       Глаза застилала кровавая пелена, но я не мог отвести взгляд от собственной левой руки — в ней я сжимал труп только что издохшего наконец котенка, ставшего невольной причиной моего нынешнего состояния. Его телом играли в футбол, его забили ногами до смерти, превратив в кровавую лепешку. Как и меня. Я сейчас выглядел и чувствовал себя подобно этому котенку, сдохшему ради развлечения парочки отбросов. Эндрю Комптон, серийный убийца, расплющенный тяжелыми ботинками местной шпаны. Умирающий рядом с кучей мусора в луже собственной мочи. Маньяк, некрофил и каннибал. Мироздание здорово подшутило надо мной.       Мои тощие пальцы, измазанные кровью и кошачьим дерьмом, напоминали когтистую птичью лапу, сжимающую добычу. Я, друг мертвых, преданный служитель смерти и ее жрец — вынужден отправиться за грань, держа в руке это жалкое существо? Волна негодования поднялась во мне, я сделал над собой усилие — но разжать пальцы не смог. И еще я не мог отвести взгляда от двоих парней по ту сторону дороги. Хотя видел я не их — я видел своих мальчиков и их руки.       Темные пальцы жонглера по прозвищу Весельчак — они сжимали красный шарик, с которым он игрался незадолго до своей смерти. Эти шарики были единственным источником дохода, хобби и последним развлечением. Когда я перерезал ему горло, он так и не выпустил из рук любимую игрушку.       Скрюченные пальцы Джи, измазанные в пыли, — он цеплялся ими за мелкие камни и сухую землю, в тщетной надежде отстрочить неизбежное.       Крупные руки Ричарда, хватающегося за обивку дурацкого кресла, в предсмертных судорогах скользящего в собственной крови, хлещущей из горла.       Покорные пальцы Трана, которыми он уцепился за края разделочного стола. Он покорно принял свою участь. Наша идеальная жертва. Моя и Джея.       Руки Сэма, обеими руками держащегося за мой джемпер в вонючей кабинке лондонского туалета.       Руки десятков юношей, ставших моими любовниками. Они цеплялись за все, что могло бы дать хотя бы жалкую иллюзию опоры в последние секунды своей жизни — потому что не было рядом никого, кто удерживал бы их от смерти. Как и у меня.       Во Вселенной ничего не происходит просто так. Я был одинок сейчас, как и они тогда. Я ничем не отличался от своих жертв. Это было ужасно. Я не мог позволить себе так глупо умереть.       Не сейчас.       Но я знал, что мне осталось недолго. Я непроизвольно вспоминал всех тех, кого толкнул за черту жизни. Был ли я на самом деле их другом?       Я не мог… Нет, я не мог уйти из жизни в точности так же, как уходили мои жертвы — цепляясь за нечто эфемерное, несуществующее; разное для каждого. Цепляясь за мнимые проявления той выгребной ямы, которой являлась их жизнь. Если я умру так же, как и они — получится, что Люк правильно показал в своей книге мое лицо. Лицо не вне толпы — но лицо в толпе, лишь более уродливое. Чуждое. Даже не злое — просто отвратительное для всех, но ничем особым не отличающееся.       Нет.       Я должен умереть рядом с Джеем.       Перед моим мысленным взором встал рабский барак, место, где распускались черные цветы, в которые превратилась плоть Джея и Трана. Я понял, где меня ждут. Где смог бы навсегда избавиться от одиночества, умерев с тем, кто меня знал. Нужно всего лишь собраться с силами и дойти туда.       Я чувствовал, как замедлялись, прекращаясь, процессы внутри меня; неотвратимо и бесповоротно. Мой взгляд угасал, как гребаный светильник, в котором кончался заряд аккумулятора. Дерьмо.       Я вспомнил стол в морге, Драммона, вонзающего скальпель в мою грудь; вспомнил ощущения, вернувшие тогда меня к жизни, и попытался их повторить. Я не мог позволить себе умереть возле мусорки, как бездомный пес. Я обладал огромной силой воли — и пока мог дышать, ничто не могло остановить меня на пути к цели.       Мне нужно было собраться с силами и уходить, пока не стало поздно. Я опять посмотрел на другую сторону дороги.       Свет фар проезжающего автомобиля выхватил из тени лицо Люка — оно было повернуто в мою сторону. Я мог бы поклясться чем угодно, что рассмотрел на нем торжество. Правую руку он сжал в кулак и продемонстрировал мне средний палец. Люк улыбался. Он подыхал, но смотрел на меня и улыбался! Гребаный циничный ублюдок.       Уверен — он знал, что скоро умрет, но в этот раз Люк не боялся смерти, как тогда. Он торжествовал свою победу, зная, что умираю и я.       Я не мог сделать ему такой подарок. Но я не мог и убить его — потому что это было бесполезно. И я не мог убить его любовника — попросту не успел бы до приезда «Скорой»… Да и сил не было.       Мне оставалось единственное — вернуться к Джею и умереть рядом с ним. У меня тоже был тот, кто стал самым важным в жизни. Я вернусь к нему — и мы будем разлагаться с ним вместе.       Я с трудом поднялся на ноги и сделал шаг. Я был готов идти — да хоть ползти, лишь бы последним, за что я мог уцепиться, уходя за грань, не был вонючий дохлый котенок.       Пусть это будет Джей.       Пусть черные хризантемы смерти прорастают сквозь наши тела, пусть их корни питаются от нашей плоти, пусть я сдохну рядом с единственным человеком на Земле, к которому был неравнодушен… Которого я знал.       С огромным трудом, оступаясь и падая, сплевывая на тротуар темную кровь и время от времени останавливаясь, чтобы проблеваться, я шел к набережной — оттуда дорога к особняку Джея была короче. Я даже не заметил, когда мне удалось разжать сведенные судорогой пальцы и выпустить из рук мерзкую липкую тушку. Я упрямо шел к своей цели.       Но мироздание продолжало шутить надо мной.       Я плохо видел, куда шел. В какой-то момент, потеряв равновесие, я ухватился за столбик ограждения — оно было невысоким в этом месте. Для меня, избитого и обессиленного, даже слишком невысоким. Руки, скользкие от крови, не удержали мой вес — и я перевалился на другую сторону, падая в темные воды реки.       Миссисипи. Я назвал эту реку толстым кишечником города, когда увидел впервые. Тогда я не знал, что мне суждено стать частью каловых масс, текущих в ней. Прямая кишка, полная мусора, промышленных отходов и разлагающихся дохлых крыс, — и неизвестно, какой еще мерзости. Я должен был сдохнуть, растворившись в ее смрадных тухлых водах; грязная вонючая вода охотно приняла мое тело, избитое настолько, что оно напоминало скорее пакет с фаршем, чем человека, — и я понял, что мой личный мертвый мир совсем рядом, достаточно нескольких ударов сердца, чтобы оказаться в нем навсегда и бесповоротно, без права выхода.       Я никогда больше не увижу Джея. Все оказалось напрасно.       Я опускался на дно мутно-желтой реки, задерживая дыхание, сколько хватало сил; я оттягивал смерть настолько, насколько это было возможно.       Бесполезно.       Мне казалось, что я вернулся в чрево своей матери, захлебываясь в околоплодных водах, и процесс рождения еще только предстоит. Я ощутил неожиданный страх перед тем миром, в который должен войти — хотя подобное ощущение абсурдно, учитывая, скольких я успел убить за свою жизнь. Этот мир, мир смерти и печали, должен был стать для меня привычным и знакомым. Я не однажды побывал в нем — пусть и не полностью, пусть лишь краешком души.       Я постарался представить, как знакомая пустота проникает в мои клетки, высасывая крохи оставшейся жизненной энергии; я чувствовал, как мертвеет моя плоть и жизнь уходит из тела так же неумолимо, как и пришла. Я тонул в зловонной воде, отравленной нечистотами, и единственная мысль оставалась в моем медленно угасающем сознании: Джей слишком далеко от меня. Мне было невыносимо больно от этого — но я знал, что это сожаление не продлится долго.       Я умру через несколько секунд. И последним воспоминанием, что отпечатается в моем мозгу, будет недлинная череда всех моих мальчиков и их мертвых рук.       Я не хотел никого из них видеть в этот миг. Перед моими глазами стояло лицо Джея.       Алая бусинка крови на его шее, когда я смог его удивить. Его сияющие глаза.       Слезы в глазах, когда он оглядывался на меня через плечо, пока я его трахал.       Безумная улыбка на обескровленном лице, когда Люк вскрыл его горло.       Мертвые руки на выпотрошенном теле Трана, когда я укладывал их трупы в бараке.       Желтый череп, обтянутый остатками высохшей гнилой плоти. Вчера. Наша последняя встреча.       Черные хризантемы не смогут прорасти на дне Миссисипи. Мою плоть пожрут рыбы и крокодилы. Что ж…       Я выпустил из легких остававшийся там воздух, смешанный с кровью, и опустился на дно. Не страшно, что умираю я не рядом с Джеем — мы встретимся с ним там, по ту сторону.       Любая разлука — временна.       Может быть…       Сорен сидел под дверью палаты Люка, не решаясь ни уйти прочь, ни вернуться обратно внутрь. Ему невыносимо хотелось наплевать на обещание, остаться рядом с любимым в его последние минуты, держать за руку, смотреть в глаза…       «Когда сдохнет мозг, меня не станет. Оставь отбросам вроде Комптона сомнительную радость утешаться мертвой оболочкой, придумывать свои извращенные ритуалы или даже поедать трупы, лишь бы поверить, что смерти нет. Что мертвец остается с ним навсегда. Что избавит от одиночества. Все это дерьмо не для меня. Умерев, я умру. Нет жизни после смерти — ничего нет. Я не хочу, чтобы ты видел мой труп. Я хочу, чтобы ты помнил меня живым…»       Люк сказал ему эти слова около часа назад, перед тем как впасть в кому.       И он пообещал не оставаться рядом с Люком, пока тот будет биться в предсмертной агонии или пока не погаснет навсегда его взгляд. Пообещал не смотреть на его мертвое тело.       Он будет помнить, как готовил Люку протеиновый напиток, обещая, что благодаря ему тот обязательно поправится на пару фунтов. И как Люк, кривясь, заставлял себя пить этот сомнительный коктейль в музыкальных паузах их радиостанции — тогда в его организме не задерживалась больше никакая другая еда.       Он будет помнить их любовь и медленный, щадяще-осторожный секс. Будет помнить ненависть и злобу Люка, обращенную к другим — но не к нему. Будет помнить, как тот плакал после смерти Трана и как сутки проводил без сна, не отрываясь от печатной машинки, спеша закончить свою последнюю книгу. Пил лишь виски со льдом, и Сорену приходилось кормить его чуть ли не силой — а Люк смотрел на него красными воспаленными глазами, торопливо целовал и хрипло бормотал: «Я должен закончить эту гребаную книгу, эти ублюдки, эта тупая толпа, радующаяся жизни… все они должны узнать, как умер Тран, какие уроды служат в полиции, каких сумасшедших мразей порождает это благополучное сытое стадо… Я не могу умереть, не закончив ее, ты ведь понимаешь?» Сорен понимал. Но он понимал также и то, как невыносимо хотелось ухватить Люка за высушенные болезнью плечи, встряхнуть с силой, чтобы тот очнулся, посмотрел на него, вспомнил, что не только незаконченная книга не дает ему умереть… Но он выходил в другую комнату, скручивал привычный косяк, и они затягивались по очереди, а затем целовались прямо там, над печатной машинкой…       Он будет помнить, как Люк вывалился из такси, шатаясь, еле держась на ногах, с трудом дыша — почему-то уверенный, что на него, Сорена, вот именно в этот миг охотится маньяк. И как плакал в машине «Скорой помощи», сжимая его руку, когда понял, что все… Что ему больше не подняться на ноги. А потом беззвучно смеялся, повторяя: «Я видел. Ублюдок сдох. Этот ублюдочный сукин сын все же сдох раньше меня. Тебе больше ничего не угрожает — но это херня. Я же говорил! Я говорил этой твари… Он сдох, понимаешь?» Кто бы знал, что Люк имел в виду в тот момент?       Он будет помнить многое — живой взгляд, едкое чувство юмора, приправленное мрачным цинизмом, цепкий ум, харизму… Последние слова, сказанные перед тем, как на его лицо натянули кислородную маску.       «Я ведь останусь в твоей памяти… Я всегда буду с тобой. Просто помни меня. Прощай. И уходи».       Сорен вышел. Но только за дверь палаты. Ему не хотелось верить и не хотелось отпускать…       Он ждал конца — хотя знал, что на самом деле все закончилось уже тогда, когда он вышел из палаты.       Когда к Сорену подошла медсестра и со скорбным лицом сообщила о неизбежном, спросив, останется ли он в палате, пока не заберут тело мистера Рэнсома, Сорен ответил:       — Нет, благодарю вас. Мы попрощались час назад. Я займусь похоронами. До свиданья.       Не задерживаясь, Сорен вышел из больницы.       Он сказал медсестре неправду — он не прощался с Люком. Зачем? Они ведь не расставались.       Люк оставался с ним навсегда.       Люк остался в его жизни, в мыслях, в воспоминаниях…       Он будет помнить Люка живым.