***
Рыжая, тощая, молчаливая, старательная. Пожалуй, в другое время этого оказалось бы достаточно, чтобы слетевшие с расшатанных нервов винтики самоконтроля заняли привычное место, хоть немного возвращая равновесие и спокойствие, прогоняя сверлящие мозг мысли и воспоминания. Не помогало. Снова — не помогало. Пустота, полнейшая пустота, не разорванная даже отблеском малейших эмоций. Зотов равнодушно смотрел на рыжую макушку и не чувствовал совершенно ни-че-го. Вспоминал. И сейчас — вовсе не о том, что несколько часов назад произошло в загородном доме, притоне для педофилов. Не о том, как недрогнувшей рукой застрелил двоих уродов-учителей, и даже не о том страхе, недоверии, утраченной выдержке, когда сидел в своей машине, борясь с опять накрывшей болью и опустошением. Он думал совершенно о другом. Возвращался. Проживал заново. Воскрешал в голове каждую деталь вчерашнего вечера. И — не понимал. Не мог объяснить, что, разрывая острыми когтями отчаяния, заставляет снова думать о ней. Застревая упрямо буксующими мыслями на нескольких минутах наедине, на непонятных, скручивающих изнутри чувствах, нахлынувших от одного, черт возьми одного-единственного случайно брошенного взгляда. Это было не просто неправильно — абсурдно. Не только внезапно пробудившаяся, вдруг невесть откуда взявшаяся способность чувствовать. Гораздо больше удивления и протеста вызывало понимание, к кому он оказался способен что-то испытывать. Он, счастливо избежавший подростковых влюбленностей и романтических страданий; он, не сумевший расшевелить в себе хотя бы привязанность к законной жене; он, предпочитавший довольствоваться шлюхами и случайными девками, — он неожиданно сумел разглядеть в своей давно омертвевшей душе крошечный росток нормальности и человечности. Он не хотел! Он не хотел погружаться в это, захлебываясь, давясь, задыхаясь тем, невозможность чего раздирала на куски остатки уцелевшего мира — привычного для него. Мира, в котором не было и не могло быть места для хоть каких-то человеческих чувств. Прожженный эгоист. Самовлюбленный ублюдок. Моральный урод. Так ведь проще, правда? Там, где нет чувств, нет и боли, разочарований, страха потери. И вот уже приклеенная к лицу маска подонка становится привычной и родной, срастаясь с кожей и позволяя скрыть то, что никто и никогда не должен увидеть, разглядеть, понять. Наверное, то, что Зимина, несмотря на их не объявленную холодную войну, смогла разгадать, заметить что-то, скрытое от других под непроглядным слоем цинизма, и переломило его снисходительную враждебность. Заставило увидеть в жесткой, непримиримой начальнице ту спасительную нить, которая могла бы вытянуть его из бескрайнего моря отчаяния, безысходности, тоски. Могла бы. Вот только нахер ей это надо. Как, впрочем, и ему самому, меньше всего нуждающемуся в ущербном сострадании и задевающей самолюбие жалости. Наверное, что-то и могло получиться, если бы все было по-другому. Если бы он был другим, если бы она была другой, если бы жизнь столкнула их по-другому. Если бы. Но история, как всем известно, не знает сослагательного наклонения. — Все нормально? Нормально. Нормальней, блин, некуда. И запутавшийся в рыжих волосах взгляд. И мысли, по накатанной колее ассоциаций возвращающиеся к тому, о чем он не должен был думать. Точнее, к той. Простовалиизмоейголовы. И насмешкой — ослепительно вспыхнувший под плотно сомкнутыми веками образ, упрямо впитывающийся в сознание. Такой нужный. Такой единственно правильный. Хрупкие плечи, изящная спина, выступающие лопатки, мажущие светлую кожу невыносимо-яркие локоны. Легкая усмешка, застывшая в уголках губ. И взгляд. Стирающая лишние мысли бездонность настороженно-карих, смотревших даже не в его глаза — куда-то глубжесильнеедальше. В самую душу. В те пыльные ее уголки, о существовании которых он не подозревал и сам. И, распластывая на постели послушное тело очередной-ничего-не-значащей, невидящим взглядом упираясь в совсем-не-ту спину, Зотов будто бы наяву ощущал на себе насмешливую пристальность темных глаз. И впитывал, жадно, неостановимо впитывал в себя эту иллюзию, гораздо более реальную, чем сама реальность. И не было больше этой чужой, совершенно ненужной ему девки, и пропитанной отчаянием комнаты, и даже застывшей под ребрами боли не было тоже. Только выкручивающий душу взгляд, только она, пусть не с ним, но где-то внутри, под самой кожей, в венах, в жилах, в крови, в нем самом, словно неотъемлемая, неотделимая часть него... Грохот. Оглушительный грохот обрушившейся реальности, стоило только открыть глаза, натыкаясь на привычную, вызывающую отвращение обстановку. Понимая: то, что секунду назад выворачивало невероятной силой эмоций, не больше, чем плод воспаленного, подогретого алкоголем воображения. Съехал. Сошел с ума. Двинулся. Отлично, блядь. Только свихнуться на почве неудовлетворенного желания не хватало. И, устало закрывая глаза, вдруг заболевшие так, будто под веками скопился раскаленный песок, Зотов признал ясную обреченность мысли: без нее он просто слетит с катушек. Он должен избавиться от того, что рвет на части, заставляя умирать снова и снова. Должен, и цена не имеет никакого значения.***
— Зотов, ну что за ерунда? Ты еще утром должен был сдать мне отчет! У нас проверка на проверке, а... И не договорила, встречая потерянный взгляд. Зотов вряд ли слышал ее, хотя и поднял голову на звук открывшейся двери, даже не пытаясь придать лицу я-вас-внимательно-слушаю понимающее выражение. Она узнала этот взгляд. Моментально. Точно такой же, как в ту минуту, когда с обычно холодного, самоуверенного лица слетела привычная маска, открывая другого, почти-нормального Зотова. Сейчас в тяжелой затуманенности невидящего взгляда была такая же, болезненно-застывшая, невыносимо-горькая тоска, как будто что-то раздирало его на части изнутри. Что-то, с чем он не мог справиться, что-то, не прекращавшее терзать его ни на минуту. — Все в порядке? Невольно вырвавшийся невероятно глупый вопрос — конечно же, с ним было не все в порядке. Тихонько прикрытая дверь и шаги вглубь кабинета — чтотыделаешьЗимина зачемтебеэто тебяэтонекасается — к его столу, хотя секунду назад собиралась, бросив очередную недовольную фразу, скрыться в коридоре, оставляя Зотова самостоятельно разбираться со своими проблемами. — Что?.. А, да, конечно. Конечно, блин. В полном, мать вашу, порядке. И все моментально застыло. Только разгорающееся внутри ожидание нарастало с каждым сделанным ею шагом. Как же много, как много он бы отдал, чтобы снова просто ощутить ее руки на своем плече, окунуться в бесконечность искренне понимающего взгляда и вобрать в себя теплый кофейный запах духов, странно успокаивающими волнами распространявшийся вокруг. — Миш, может... "Миш." Он пропустил мимо сознания окончание фразы, споткнувшись на обращении. Она редко так его называла, точнее, почти никогда. И уж точно впервые — настолько мягко, негромко, почти — господи, пусть ему только померещилось — почти встревоженно. И волк внутри затих. Притаился, расслабленно потягиваясь и сворачиваясь клубком. Прекратил разрывать когтями едва зажившие, кажется беспрестанно ноющие раны. Зотов поднял глаза, чуть повернувшись и останавливая взгляд на тонкой руке, легко касавшейся спинки кресла всего в каких-то миллиметрах от его плеча. И мысленно, всего лишь мысленно прижимаясь к ней лбом, чтобы ощутить прохладу или жар изящной ладони, чувствуя, как взрывающая виски головная боль отступает, растворяется, тает. — ... помощь? Помощь. Конечно. Зотов медленно выдохнул, поспешно выпрямляясь и стряхивая с себя все ненужное, лишнее, способное помешать: память о совершенном сегодня ночью, попытки разобраться в чем-то, чему не находилось никакого объяснения, дурацкое наваждение от непозволительной близости Зиминой. — Это я могу вам помочь. — Ты? Помочь? Мне? — недоумевающе вскидывая бровь. Он, кажется, научился распознавать каждый оттенок этого ее коронного жеста: раздражение, надменность, насмешливость, удивление... Последнего сейчас на лице начальницы было больше всего. — Ну да. Решить проблему с УСБ по делу тех ППС-ов. — Вот как... В прошлый раз за помощь ты получил место начальника оперов. А что попросишь на этот раз? Мое кресло, может быть? — Ничего подобного. Я реалист, Ирина Сергеевна, и отлично понимаю, что свое место вы не отдадите даже под угрозой смерти, — заученная ухмылка скользнула по губам, моментально придавая привычное выражение насмешливому лицу. — Что же тогда? В глазах Зотова на миг промелькнуло странное, почти торжествующее и вместе с тем нетерпеливое выражение. — Ничего такого, Ирина Сергеевна, что вы не смогли бы выполнить, — тихо и вкрадчиво произнес он. — Я думаю, небольшая... кхм, услуга с вашей стороны — не слишком большая цена за сохранение должности, которой вы так дорожите. — И что же это за услуга? — настороженно уточнила Зимина, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь непроницаемую ехидность. — Просто небольшая помощь, — все так же туманно ответил майор. Ира напряженно смотрела на него, лихорадочно прокручивая в голове возможные варианты. В конце концов, о чем таком особенном мог попросить Зотов? Снова отмазать кого-то из его людей? Снова прикрыть его очередной косяк, когда не возникнет желания бежать за помощью к папочке? Действительно, ничего нового и невыполнимого. — Ну хорошо, — вздохнула Ирина, тут же подумав, что со стороны Зотова можно ожидать любой подлянки. — Обещаете? — Зотов! — возмущенно вскинулась начальница. — Я должен знать, что вы не нарушите свое слово, — еще более вкрадчиво и многозначительно, пробуждая не слишком приятное предчувствие. — Обещаю, — процедила Ира сквозь зубы, уже в следующую секунду пожалев о такой опрометчивости. — Ну вот и договорились, — довольно усмехнулся Михаил, откидываясь на спинку кресла. Проводил взглядом идущую к выходу начальницу и в последний момент, когда тонкие пальцы легли на ручку двери, с каким-то сладостным чувством предвкушения бросил в спину: — Помните, вы обещали. Сердитый хлопок притворившейся двери послужил ответом.