Больше всего в своей жизни полковник Гранович любил деньги. Хотя кто их не любит? Вот только не каждый — столь страстно, жадно, маниакально. И, следуя известной истине, что деньги не пахнут, Петр Николаевич не стеснялся ни в каких способах заработка. Ведь важнее денег быть не может ничего.
Страх нищеты преследовал Грановича всю взрослую жизнь. Слишком отчетливы были воспоминания о голодном, убогом детстве, о поношенной, перелатанной одежде, когда одноклассники щеголяли в дорогих шмотках; о двухразовом питании — овсянке на завтрак и макаронах на ужин; о пакете дешевых конфет под елкой на Новый год и любимом отцовском "купим новую сейчас, но как будто на день рождения", когда вконец становилась непригодной очередная вещь.
Именно желание вырваться из унизительной, осточертевшей бедности и заставило Петра закончить школу с отличием, грезя о поступлении в какой-нибудь вуз с перспективой много, очень много, больше чем много зарабатывать в будущем. Радужные мечты развеял вставший на дыбы отец: только профессия милиционера! Сын офицера не может стать конторской крысой, трусливо отсиживающейся за бумажками, или хитрой адвокатской сволочью, за деньги защищающей всяких уродов! Терпеливый прежде, "сын офицера" впервые сорвался, заявив, что не собирается, подобно родителю, прозябать в нищете, и получил в ответ: он может делать что угодно, но в таком случае не сумеет поступить даже в самое захудалое ПТУ, а отец и пальцем не пошевелит, когда сын будет умирать с голоду. Офицер до мозга костей, Николай Сергеевич слово свое всегда держал, и Петр не сомневался — от обещанного он не отступит. Пришлось подчиниться.
Голодные студенческие времена и первые годы работы в милиции Гранович вспоминал с содроганием. И теперь, дослужившись до полковника, использовал открывшиеся ему возможности по максимуму, больше не размениваясь на жалкие взятки или торговлю вещдоками за гроши. Постепенно взял под контроль местных коммерсов, обложив их данью, проворачивал изящные комбинации по добыче денег и вполне был доволен жизнью — ведь теперь он мог позволить себе практически все.
Деньги, утекавшие как песок сквозь пальцы, Гранович тратил очень аккуратно, но от того еще более сладострастно, наверстывая упущенное. Только все чаще задавался страшным вопросом: а что дальше? Годы службы пролетят незаметно, придет пора уйти в отставку, и... что? Выживать на мизерную пенсию и умереть в нищете? И как раз в очередной момент судорожных раздумий в кабинете Грановича появился невзрачный прилизанный человечек с очень заманчивым предложением и ссылкой на "самого". Петр Николаевич, выслушав посетителя, сначала прикинул, что полученных за помощь денег хватит и на домик у моря, и на сытую старость, и только потом начал понимать, с кем имеет дело. Понимание это, впрочем, полковника не ужаснуло — не дрогнув лицом, Петр Николаевич взвинтил цену за "покровительство" в два раза и ни копейкой меньше. Человечек, помявшись, повздыхав и поторговавшись, условия все же принял, и дело завертелось. Угрызений совести Гранович не испытывал ни малейших — в конце концов, это не его "бизнес", а ссориться с высокими чинами, о которых осторожно, но настойчиво упоминал новый знакомый, себе дороже. А дети, что дети? Для никому не нужных бродяжек и сирот "работа" на богатых, готовых очень хорошо платить за свои удовольствия дяденек не самый плохой вариант, какой может предложить беспросветная жизнь.
"Бизнес" развернулся во всю мощь и закрутился на полную катушку. Следом за гимназией и "пансионатом" — обычным борделем, маскирующимся под дом отдыха для детей-сирот, было решено открыть новую точку уже на чужой территории. Вот тут-то и понадобилась помощь закрывавшего глаза на весь беспредел Грановича. Рогожин, тот самый посредник, сначала явился сам, с обычной робостью намекнув, что не худо бы поставить на место начальника того района нужного человека. Петр Николаевич в открытую не отказал, взяв время подумать, а уже вечером внезапно раздался звонок, заставивший полковника затрястись от страха: звонил один из тех самых "высоких чинов", прямо заявивший, что помочь надо, причем как можно скорее, иначе наружу выплывут такие факты биографии уважаемого Петра Николаевича, после обнародования которых он не проживет и одного лишнего часа. Среди людей, которым полковник оказывал услуги, и в самом деле нашлось бы немало тех, кто предпочел бы, чтобы об их тайнах никто никогда не узнал, так что Грановичу действительно было чего опасаться. И отказать такой убедительной просьбе Петр Николаевич не смог. Дело оставалось за малым: освободить место начальника Пятницкого в кратчайшие сроки...
***
— Не дергайся, — особую убедительность просьбе придавало холодное дуло упиравшегося в шею пистолета.
— Вы кто? Что вам надо? Между прочим, я...
— Закрой хлебало и слушай, — холодно перебил тихий неопознаваемый голос. Подкрепляя слова действиями, неизвестный двинул кулаком под ребра и, пока "собеседник" судорожно хватал ртом воздух, продолжал: — Сейчас ты, сукин сын, позвонишь своему дружку из УСБ и попросишь его забыть о деле ППС-ников и о том, что просил подставить полковника Зимину. И после этого разговора раз и навсегда оставишь ее в покое, понял? Еще хоть одна проверка, еще хоть одна подстава, и я тебя из-под земли достану, а потом туда же и зарою, чтобы проблем не доставлял! Все понял? — получив испуганный кивок, неизвестный бесцеремонно обшарил карманы пиджака и протянул Грановичу телефон: — Звони. И без фокусов, а то башку снесу нахер!
— И-и что дальше? — выдавил Петр Николаевич, закончив разговор.
— Дальше на звезды полюбуйся, — хмыкнул незнакомец, и прежде, чем полковник успел удивиться, причем тут какие-то звезды, что-то тяжело опустилось на затылок, а перед глазами сквозь темноту наступающей бессознательности болезненно вспыхнули яркие искры.
***
— Я должна сделать что-о?!
Шок. Изумление. Полный ахуй.
Зимина, отпрянув и вжимаясь в спинку кресла, смотрела на Зотова так, будто прямо на ее глазах он внезапно и совершенно беспричинно сошел с ума.
— Вы слышали, — и снова та же отвратительная ухмылка, при виде которой возникало непреодолимое желание вцепиться ногтями в это самодовольное лицо, сдирая с него до невозможности издевательски-наглое выражение.
— Да ты ебанулся, Зотов, — даже без злости — ее вымело огромной волной потрясения.
Очень тонко подмечено. Точнее, блин, и не скажешь.
— Вот уж не думал, Ирина Сергеевна, что вы до сих пор придерживаетесь этих забавных принципов вроде "не трахаться без любви", — ехидно-ледяная улыбка стала еще шире, стальным лезвием разрезая канаты предельно натянутых нервов.
— Зотов. Пошел. Вон. — Так абсолютно-спокойно-тихо. Только на щеках яростный румянец пятнами, а в глазах — молнии распарывающей привычную непроницаемость жаркой ненависти.
— Зря вы так, Ирина Сергеевна. — В потемневшей радужке — хмурая зелень прибитой пылью листвы и предрогрозовое напряжение.
Лицом к лицу. Глаза в глаза. Ненависть к ненависти.
Зло взметнувшаяся к щеке ладонь — твердая, приятно-прохладная. Врезающиеся в кожу кольца; длинные ногти — опасно-острые.
Кажется, она на полном серьезе собиралась выцарапать ему глаза.
— Кошка дикая, — уже почти спокойно, с усмешкой, до боли стискивая пальцы. И рывком — вверх, легко вытягивая из кресла, толкая к стене, прижимая запястья к холодной жесткой поверхности.
— Руки... убрал!.. — ни тени испуга. И горящий взгляд все также вжигается в кожу.
— А то что? — негромко-вкрадчиво, разливая мягкую бархатистость у самого уха.
Молчит. Тяжелое, замершее внутри дыхание разрывает легкие.
— А ведь я мог бы сделать это сейчас, — еще тише, жарким шепотом пробираясь куда-то в самую душу.
— Смелости-то хватит? — привычно-презрительная ухмылка мажет губы холодной насмешливостью.
В застывшем взгляде черти ломают ребра, падая и вминаясь в асфальт с небоскребов несбывшихся надежд.
И рука — вниз, поспешно и зло, комкая безупречную отглаженность форменной юбки, за секунду до того, как стройные бедра успевают сомкнуться. Пальцы — адски-горячие, одним прикосновением будто плавящие кожу, и сердце странным холодком заходится, но совсем не от страха.
— Я мог бы сделать это прямо сейчас, — хрипло-сдавленно, захлебываясь накатывающим жгучим желанием. Неотрывный взгляд режет по лицу лихорадочной пристальностью, и воздух из легких испаряется будто бы. — Но не хочу этого. Не хочу
так. Ничего, я подожду. И когда тебе снова понадобится помощь... Цена будет выше. Гораздо выше. — Пальцы костяшками оглаживают щеку с какой-то ненормально-болезненной нежностью, и эхо слов замирает на губах пеплом недавней ярости.
— Слишком много на себя берешь. Смотри не надорвись, — невесомым выдохом в самые губы, выскребая остатки осмысленности из глубин затуманенного сознания.
Лицом к лицу. Глаза в глаза. Ненависть к ненависти.
До безумия правильно. Привычно. Естественно.
До безумия больно.
