Держаться за воздух

Водоворот быстро сменяющихся дней закружил стремительно, унося все дальше от недавних событий, постепенно позволяя вернуться в привычную колею. Помогала работа, пусть утомительная, нудная, пока не приносящая результата, но это все же было лучше бездействия. Каждое утро уже традиционно начиналось с вдохновляющих разносов — что со стороны Климова, что от кипящего нетерпением Зотова. Михаилу особенно сладко представлялось, как буквально на блюдечке преподнесет начальнице этого урода, а потом... О приятно пьянящем "потом" Зотов до времени особо мечтать себе не позволял, напоминая, что для начала Грановича надо хотя бы найти. И в очередной раз устраивал и без того замотанным операм разбор полетов: ну не мог же этот недоделанный провалиться сквозь землю! Зачем он снова оказался в этих стенах, пропитанных запахом лекарств, безнадежности, скрипяще-хлорочной чистоты, Зотов и сам не понимал. Что за мыльная мелодраматичность, в самом-то деле? Это ее дружок Савицкий со своей змеистой женушкой, притворно-правильный Щукин с якобы ангельски-невинной Минаевой, в конце концов, каменно-мрачный Климов — это все они должны были волноваться о здоровье начальницы и торчать у нее в палате, бормоча какие-то нелепости о том, что все будет хорошо, а виновные обязательно понесут заслуженное наказание... какую чепуху там еще принято твердить в подобных случаях? Они, а никак не он! Сердитая мысль раздражением ударила в виски в унисон негромкому скрипу приоткрывшейся двери. Первым чувством, перебив засевшую где-то глубоко внутри растерянность, было что-то, подозрительно похожее на восхищение. Нет, ну в самом деле — настоящая кошка. Сильная, живучая, цепкая, способная выскользнуть из самой, казалось бы, безвыходной ситуации. Даже сейчас, больная, до невозможности бледная, казавшаяся совсем худенькой на фоне больничной кровати, опутанная проводками капельниц, она не производила впечатления несчастной жертвы.       — Зотов?.. Голос пугающе-тихий, еще более хриплый, чем обычно, а вот глаза... Темные, теперь почти бездонно-черные, они пылали каким-то удивительным жизненным светом, выжигающим изнутри малейшие остатки хоть какого-нибудь понимания. Зачем ты пришел? Хотел бы он сам это знать!       — Здравствуйте, Ирина Сергеевна. — Привычно приклеенная к губам приглушенная ухмылка, не выражающий никаких эмоций мне-абсолютно-на-вас-наплевать стеклянно-непроницаемый взгляд, связка глянцевито-желтых бананов на тумбочку. Охуеть как романтично, правда ведь?       — Ну садись, что ли. — Насмешливый взгляд, изучающе скользящий по высокой, излучающей еле заметную неловкость фигуре. Едва уловимо приподнятые уголки губ и мягко-ироничное прибавление, заставившее вздрогнуть: — Спаситель. Простокакогоблинхрена... Черт, его ведь это и правда смутило. Кому пришло в голову проболтаться о всех подробностях, а главное — зачем? Вот уж кем-кем, а благородным рыцарем чувствовать себя он хотел меньше всего.       — Странный ты человек, Зотов, — бескровные губы чуть дрогнули в бледной улыбке. — Не стесняешься строить из себя подонка, но стесняешься хороших поступков. Молчание повисло тяжелым сгустком напряжения, стискивая легкие. Зиминой еще трудно было говорить, и, чтобы услышать обволакивающий хрипловатой негромкостью голос, Зотову пришлось наклониться почти к самому ее лицу. И теперь приходилось выдерживать спокойно-пристальный, ввинчивающийся куда-то в переносицу взгляд.       — Дай мне руку. Остро прорезавшее наигранную невозмутимость смятение и теплые пальцы, послушно опустившиеся на холодную ладонь.       — Зотов... Миша, — полоснувшее невозможностью почти-мягкое обращение и все тот же неотступный, не позволяющий отвести глаза взгляд, от которого все внутри скручивалось в ледяную пружину. — Сейчас, в эту минуту, я хочу забыть, кто ты и все, что... впрочем, неважно... забыть и... просто, искренне сказать тебе... Спасибо. Спасибо. И что-то остановилось. Тесный мир больничной палаты? Торопливо бегущее время? Его лихорадочно колотящееся сердце? А может быть, он сам? Одно слово, одно-единственное слово. И вдруг настигшее понимание: ради этих секунд, ради ощущения ее прохладной ладони в своей, ради этой короткой, сдержанной благодарности он согласился бы пережить весь тот ужас снова. Хоть сто раз снова, лишь бы видеть в темной отстраненности ее глаз это переворачивающее душу выражение. Она видела в нем человека. Она, у которой было столько причин ненавидеть его и презирать, увидела в нем человека. То, что никто и никогда прежде не мог рассмотреть в нем. И жаркая, болезненная волна признательности толкнулась в груди, разбиваясь о ребра непривычной, совершенно невероятной для него, вновь ожившей способностью чувствовать. Заставила склониться еще ближе, ощущая горький запах лекарств и какой-то беззащитный, почти детский аромат медового шампуня. И куда-то ушло чувство времени, отступила давящая больничной белизной действительность, даже неловкость, и та вдруг исчезла. Только сосредоточенный, лишенный привычной насмешливости взгляд, ее лицо непозволительно близко и почти интимная приглушенность голосов. Зотов вряд ли осознавал, о чем она спрашивала, вряд ли понимал, что отвечал сам. Лишь одна мысль, удивительно внятная и невыразимо странная для него, нервными разрядами тока билась на периферии сознания. Он не променял бы эти минуты ни на какие другие.       — Ирина Сергеевна, мы тут... Странно смущенное лицо, мелькнувшее в ворохе пышного разноцветья; под завязку набитые пакеты в руках. И воцарившееся хрупко-невесомое что-то разлетелось вдребезги, осколками раздраженных мыслей раздирая нелепое подобие умиротворения. Что ты тут делаешь, Зотов? Синхронно вспыхнувшее запрещающим сигналом в его голове и в сумрачно-синих глазах напротив. Действительно, блин, какого черта он тут забыл?! Резко скользнувшие по полу ножки стула отозвались возмущенным скрипом. Зотов выпрямился, уже не глядя в сторону начальницы, и с бумажно-сухой, неприятно шуршащей официальностью предельно вежливо отчеканил:       — До свидания, Ирина Сергеевна. И, не дожидаясь ответа, которого, как он подозревал, по традиции не последует, скрылся в коридоре. От безукоризненно-белого халата, нервным рывком сдернутого с плеч, повеяло мягко-медовой сладостью впитавшегося в ткань аромата.

***

      — И что ему было надо? — Во внимательно-сочувствующе-настороженном — зарождающаяся предгрозовая хмурость.       — Да я и сама толком не поняла, — не хватало только непринужденного пожатия плеч, тогда картина разыгранного недоумения заслужила бы все пять баллов, к тому же с плюсом. "Оскара" не надо; и без оваций обойдемся.       — Ир, если какие-то проблемы...       — Никаких проблем, Вадим, — начальственно, четко, холодно. Долбаное триединство, чтоб его! Сдержался. Хотя где-то в глубине сознания полыхающее недовольство дотла спалило остатки спокойствия. Опять что-то из себя строит, командует, искрит приказным отчуждением в голосе. Это уже начинало бесить. Чего ей стоило улыбнуться чуть теплее, чуть мягче взглянуть? Черт, да за возможность лишь этого он достал бы долбаного Грановича из-под земли, позволив самой наказать посмевшего перейти ей дорогу... Но она не хотела ничего понимать. Только с недовольной принцессностью нахмурила тонкие брови, бросив взгляд на и без того забитую до отказа тумбочку, блестящие бока всевозможных фруктов, пышный букет.       — Вадим, ну зачем ты...       — Да это мы все... — перебил поспешно, тут же поймав неприкрытую иронию в заискривше-карих. Неумелая ложь, неумелая попытка скрыть замешательство. Он снова чувствовал себя рядом с ней глупым школьником, и это тоже неимоверно бесило. Борясь с закипающим ледяным раздражением, поторопился сменить тему: — Что, даже не спросишь, что творится в отделе?       — А зачем, ты ведь все равно не ответишь, — хмыкнула Ира, пряча довольную улыбку в уголках губ, не выдавая, что нашелся некто более откровенный, утоливший столь долго мучившее ее любопытство. Удивительно, но... Но она рада была увидеть Зотова. Когда он появился в палате с этой своей неизменной холодной ухмылкой, она наконец почувствовала, что в мире ничего не изменилось, не рухнуло, не перевернулось вверх дном. Ни суетливая, якобы куда-то вечно спешившая Лена, ни сдержанный Савицкий, ни молчаливо сочувствующая Вика, ни улыбчиво-вежливый Костя, ни чересчур опекавший Вадим не успокаивали смутную тревогу и не торопились отвечать на ее вопросы: кто-то просто ничего не знал, кто-то не хотел волновать, чем только сильнее злил. А Зотов, не обремененный сводящей скулы деликатностью, спокойно и деловито доложил обо всем, происходящем в отделе, о ведущихся поисках и о том, что удалось узнать. И отчего-то она была уверена: он, не давая громких обещаний, и в самом деле найдет Грановича. Вот только какой будет цена...