***
— Максим Куликов по кличке Куль, ходка за нападение на инкассатора, отсюда и "пальчики" в базе. По характеристике — полный отморозок, так что вполне мог... — Да меня не волнует, мог, не мог! — оборвал Зотов, не собираясь выслушивать пространные рассуждения. — Мне надо, чтобы он подписал чистуху и сдал заказчика. Все! — Дверь допросной раздраженно грохнула, тут же захлопнувшись и скрывая все последующее от лишних глаз и ушей. Зотов даже не знал, чего было больше: желания узнать правду и добиться нужного результата или клокочущей, дикой, мечущейся в грудной клетке ярости. А еще — недавнего страха, отчаяния, жуткой усталости, навалившихся с новой силой. И, сосредоточенно, прицельно, с ледяной, красными волнами расплывающейся перед глазами злобой нанося удары, Михаил снова и снова проживал те ужасные, бесконечные минуты, снова и снова видел перед собой безжизненно-бледное лицо начальницы и залитую кровью одежду, снова и снова чувствовал под пальцами слабое, трепещущее биение пульса. И бил. Снова и снова бил. И уже не мог остановиться. Казалось: если он не выплеснет все, пережитое вчера, то это "все" просто разорвет на части. Разрушит, уничтожит, убьет. Потому что... потому что это было так сильно, так больно и так всеобъемлюще, что ему, не привыкшему к подобному количеству эмоций, да что там — к самой возможности подобных эмоций — просто не хватило бы сил вынести столько. И лишь в очередной раз впечатывая кулак в уже совершенно безвольное тело, Зотов чувствовал, что его отпускает. Ядовитая, разъедающая изнутри злость испаряется вместе с очередным болезненным хрипом этого урода, и где-то под кожей наконец становится естественно-правильно-тихо. Правильно — потому что этот гад заслужил. Правильно — потому что больше нет того, что изматывало вчера своей необъяснимостью, странностью и мощностью чувств. Но сейчас, когда эти чувства растворились под натиском высвобождаемой ярости, все вновь стало понятно и просто. Равнодушно. Наконец-то все, столь долго мучившее его, сменилось равнодушным, очищающим опустошением. Вымывающим из головы давящую тяжесть мыслей, недавних событий, попыток понять. Понять то, что понять невозможно. Понять то, что понимать не хотелось. Сейчас не было ничего. Только кровь на сбитых костяшках и горькое, почти садистски-ненормальное удовлетворение. Он не хотел знать, что мстил за нее.***
Это было ужасно непривычно, неестественно, а еще отчего-то царапающе-неприятно и раздражающе. Сколько раз он бывал в этом кабинете — на ежедневных совещаниях, на "воспитательных беседах", когда начальнице приходило в голову в очередной раз поставить его на место; когда сдавал отчеты или спорил с Савицким, указывая на очевидные ошибки в работе... Одно оставалось неизменным: за этим столом, в этом кресле могла сидеть только Зимина. Так, как будто она давно уже стала неотъемлемой частью этого кабинета, той самой частью, без которой все теряет нормальность и смысл. И сейчас, разглядывая напряженно выпрямившегося за столом Климова, Зотов не мог отделаться от ощущения откровенной фальши всего происходящего. И вдруг подумал, что, появись у него такая возможность, это место он ни за что не стал бы занимать. При подобных обстоятельствах уж точно. Потому что... потому что, черт возьми, это было ее место. Потому что без нее все казалось нелепым, каким-то незавершенным, словно в собранном паззле не хватало одной-единственной, самой важной детали. И в этот момент, среди редких молний враждебных взглядов: настороженного — Щукина, неприязненного — Измайловой, недовольного — Савицкого, он впервые чувствовал себя отвратительно лишним, досадным, мешающим. Как будто прежде именно Зимина была тем самым звеном, соединяющим его, чужака, со всем остальным отделом, частью которого он по-настоящему так и не сумел стать. Ведь это именно она, пусть и не питая к нему симпатии, оставила его на должности начальника оперов, именно она, не имевшая причин ему доверять, позволяла ему хорошо и грамотно работать, не учитывая сомнительное мнение своих друзей, которым важнее всего было избавиться от него любой ценой. — Я думаю, всем очевидно, — острый взгляд на мгновение кольнул холодком, — что добраться до заказчика мы должны первыми. Куликов пусть посидит пока у нас, а уже потом, когда... — Вадим Георгиевич, — довольно невежливо перебил Зотов, — извините конечно, но как мы объясним, почему подозреваемый столько времени проторчал в отделе? Нервно сцепленные пальцы Климова сжались еще сильнее. Его раздражало присутствие этого выскочки, раздражали его бесцеремонные вопросы, раздражал он сам. Вадим не хотел себе признаваться, но его ужасно задел тот факт, что это именно Зотов выступил в роли благородного, мать его, спасителя, что это именно Зотов обнаружил важную улику и вышел на исполнителя, а потом и расколол его. Разумеется, самым важным было, что Зимина осталась жива, а уж кто ей помог — дело десятое. Однако избавиться от навязчиво-едкого чувства досады не получалось все равно. — А зачем кому-то знать, что он был у нас? — с нарочитой невозмутимостью ответил он вопросом на вопрос. — Мало ли где он мог скрываться все это время. А уж убедить его молчать — твоя забота. — Будет сделано, — с официальностью на грани издевки отозвался Михаил и поднялся, выдав неизменную псевдо-вежливую, затаенно-наглую улыбку. — Разрешите идти? — Да, конечно, — совершенно спокойно бросил Климов, только светлая льдистость глаз потемнела мрачным омутом. — А ты уверен, что он ничего не заподозрит? — настороженно спросила Измайлова, когда за майором бесшумно закрылась дверь. — Заподозрит что? — удивленно приподнял брови Вадим. — Если мы найдем Грановича раньше, чем его опера... Я подключу своих, Исаев с Терещенко уже в курсе. Ну а дальше... Дальше... Щукин сжал губы, на этот раз не спеша вступать в бессмысленные споры: Климова все равно было не переубедить. Еще с того первого "внепланового" собрания было заметно, что с ним что-то происходит: какая-то непонятная, едва ли не оскорбленная враждебность к Зиминой и желание в чем-то ее обойти; обострившаяся жестокость и тяга вершить правосудие... А когда Ирина Сергеевна чуть не погибла, Климов вдруг загорелся желанием своими руками отомстить за нее, даже не рассматривая законные методы. Его ППС-ники, поощряемые новым временным начальником, распоясались совершенно, пытаясь прошерстить всех отморозков в поисках виновных, да и случайным людям тоже изрядно досталось. Впрочем, не было особо заметно, что данная ситуация Вадима напрягает, и останавливать своих подчиненных он не торопился. Вот только Костя отчего-то был совершенно уверен: Ирина Сергеевна всего происходящего точно бы не одобрила. Однако сейчас остановить все это оказалось некому, и Щукин даже думать не хотел, какие могут быть последствия, пожалуй, впервые, вопреки давней вражде, желая, чтобы Зотов их все-таки опередил.