***
— И че это, блин, тут за цветочный базар? — осведомился Михаил, выразительно оглядывая преобразившийся кабинет оперов: все пространство у стены занимали ведра с охапками цветов всевозможных видов. На подоконнике теснились банки с уже готовыми композициями в самых разных вариациях, от вполне простеньких и скромных до настоящего красочного безумия с одуряющим запахом. — А, это мы ларек цветочный накрыли, — отозвался один из оперов, не отрываясь от заполнения каких-то бумажек. — Щас вот все это описать надо, а потом хрен знает куда девать, завянет ведь все нафиг... — Жене возьму, — решил Ветарь, вытянув из ближайшей банки охапку роз. — О, точняк, тоже своей надо подарить, вчера ныла, что внимания не уделяю, — отозвался кто-то с другого конца кабинета. Зотов с каким-то странным чувством досады наблюдал, как опера, переговариваясь, разбирают букеты, и не сразу понял, что его так раздражает. Ущербность. Странное ощущение моральной ущербности, неполноценности, словно ему недоступно было что-то, естественное для всех этих ничем не выдающихся парней. Но почему, откуда оно взялось?.. — Вот это заберу, — бросил он небрежно, потянувшись к каким-то веткам, густо усыпанным ароматными цветами и не обращая внимания на осторожно брошенные удивленные взгляды. — Евгеньич, ты ж вроде теперь по девкам ни-ни, кому это дарить собрался? — брякнул Валеев, тут же напоровшись на ледяной взгляд. — Не твое дело, — отчеканил Зотов таким тоном, что опер предпочел заткнуться, и скрылся за дверью, не услышав брошенного вполголоса: — Странный он какой-то в последнее время...***
Ира устало сбросила сапоги и пальто, привычным жестом швырнула на тумбочку ключи и медленно прошла в квартиру. Не спеша, словно находилась здесь в первый раз, оглядывая уже знакомую, изученную до малейших деталей обстановку. И с каким-то странным смятением отмечая, что вовсе не чувствует себя здесь посторонней, чужой, временной гостьей. "Хреново выглядишь, Ирочка", — криво усмехнулась полковник, рассматривая в зеркале свое утомленное, бледное лицо. Бросила взгляд на полочку, забитую всевозможной ерундой, начиная от косметики и заканчивая любимым шампунем и духами, и невольно улыбнулась: надо же, сама не заметила, как забила чужую квартиру своими вещами. Куча всякой косметической всячины в ванной, большое полотенце на крючке, рядом — мягкий уютный халат. А еще в спальне в шкафу — строгий деловой костюм с блузкой для так называемых неофициальных встреч, несколько упаковок запасных колготок, нижнее белье, то самое, которое Зотов купил взамен испорченного. В шкафчике на кухне — объемистая кружка с изображением дремлющей лисы, а в холодильнике — упаковка любимых творожков... Вот так, мелочь за мелочью, незаметно для себя, обустроилась и даже привыкла к этой квартире, к этому по сути совершенно чужому человеку рядом, к общей постели и совместной суете по утрам. Наверное, если бы они были чуть меньше заняты, чуть меньше уставали, чуть больше времени проводили вместе, все сразу бы встало на свои места: накопилось бы взаимное раздражение, холодность, отчужденность; вдруг обнаружилось бы, что у них нет никаких общих тем, не считая рабочих вопросов. Но с таким безумным ритмом жизни, с кучей постоянно сваливающихся проблем, с неожиданно обрушившимся одиночеством после предательства тех, кто считался друзьями, просто не было времени остановиться и подумать: а зачем, собственно, это все? Что теперь держит ее рядом с Зотовым? Теперь, когда Гранович получил по заслугам и не представляет больше опасности вместе со своими подельниками; теперь, когда она может с полным правом считать себя ничем не обязанной, больше чем сполна расплатившись в этой дурацкой сделке и не видя теперь никакого смысла в так называемом "взаимовыгодном сотрудничестве"... Надо все это прекращать, твердо решила Ира, с досадой отворачиваясь от зеркала. Они ничего не должны друг другу, ничем не обязаны. И самое правильное — прямо сейчас, в отсутствие Михаила, поспешно побросать в сумку вещи и вызвать такси, не мотая друг другу нервы никому ненужными, бессмысленными объяснениями. Просто уйти и сделать вид, что никогда ничего не было. И тут же, вразрез с уверенными, решительными рассуждениями, замелькали перед глазами кадры недавних событий: наглое, почти хамское предложение своего зама и собственная ярость в ответ; кривая ухмылка и странно растерянный взгляд в больничной палате; Сашка на фоне трещавшего от пламени дома; изуродованное тело ее врага на заброшенном складе и какое-то холодное горькое удовлетворение, сменившее первоначальный ужас... Ира резко забросила обратно на крючок уже снятое полотенце и повернулась к выходу из ванной. Каким бы Зотов ни был человеком, какие бы странные, если не сказать ненормальные отношения их не связывали, как бы противоречиво она к нему не относилась, одно — расстаться по-человечески — он точно заслужил.***
В первое мгновение, переступив порог, Зотов решил, что ошибся дверью. В его обычно тихой, неуютной, словно необитаемой квартире витали умопомрачительные запахи, а с кухни доносился звон посуды. — Я сплю, или у нас какой-то праздник, что вы решили устроить торжественный ужин? — насмешливо осведомился Михаил, оглядывая накрытый стол: бокалы, бутылка вина, яблоки и виноград в изящной вазе, блюдо с запеченной уткой посередине. — Не обольщайся, Зотов, просто очень есть хотелось, а у тебя в холодильнике даже самоубившейся мыши не найти, — фыркнула Ирина Сергеевна, повернувшись, и удивленно вскинула бровь, заметив в руках майора букет. — Это еще с чего вдруг? Ты не заболел случайно, товарищ майор? — Просто парни ларек цветочный накрыли, не пропадать же добру, вот и решил сделать тебе приятное вне постели, — ухмыльнулся Зотов, неловко втиснув начальнице цветы. — Охренеть как мило, — продолжала ехидничать Зимина, но Михаил, приглядевшись чуть внимательнее, понял, что язвит она скорее по инерции: было заметно, что мыслями Ирина Сергеевна витает далеко и от взаимных подколов, и от совместного ужина, и от его общества. На автомате пристраивала цветы, так же машинально раскладывала по тарелкам ужин, рассеянно принимала у него из рук бокал с вином. Зотов уже собирался спросить, что случилось, и тут вспомнил: три приказа, вывешенные сегодня с утра. Неудивительно, что Ирина Сергеевна после увольнения Измайловой, Климова и Савицкого сама не своя. И, с изумлением прислушавшись к себе, Михаил понял, что не чувствует никакого подобия торжества. Он, когда-то так горячо желавший, чтобы вся эта милая компания очутилась за решеткой или хотя бы оказалась уволенной, теперь не ощущал ни малейшего удовлетворения. Запоздалое, почти не удивившее понимание внезапно обрушилось мыслью, которая прежде показалась бы воплощением нелепости: ему, на самом-то деле, вовсе не было никакого дела ни до них всех, ни до сведения старых счетов. Гораздо больше задело, что эти корчившие из себя само благородство "верные друзья" так легко, играючи смогли предать вроде бы близкого человека, не усомнившись ни на секунду в своей абсолютной правоте. Самое время вновь вспомнить, как все начиналось, и посмеяться над превратностями судьбы, перевернувшей все с ног на голову и совсем иначе заставившей взглянуть на привычные вещи... Ира так и не смогла произнести ни одной из тех сухих, деловитых и резких фраз, которые успела прокрутить в голове не один раз, собираясь с силами. Только совсем немного их у нее осталось, этих сил. Настолько измотанной Ира не чувствовала себя давно. Не просто усталой или раздраженной, как обычно от навалившихся проблем, а именно душевно вымотанной и опустошенной. Смирившись внешне с отвратительной правдой о предательстве самых близких, справиться с засевшей внутри ноющей болью Ира не могла. Утешало одно: все пройдет. Все проходит, и это тоже пройдет. Пережила же она когда-то участь надоевшей брошенной любовницы, оставшись беременной без образования, работы, хоть какой-то поддержки. Пережила ведь полный развал отдела и хроническое одиночество, оставленные ей в качестве прощального подарка от незабвенного Глухарева. Даже историю с палачами, оборотнями в погонах и генералом Захаровым сумела пережить. Переживет и это. Время все лечит. Только все равно не выходили из головы злые, оскорбительные фразы Климова в их последнюю встречу; отчужденно-укоризненные лица Измайловой и Савицкого, пришедших с рапортами и за все те несколько минут не проронивших ни слова. Ире каким-то чудом удалось никак не выдать себя: также молча черкнула подписи, швырнула бумаги обратно, не дрогнув лицом. А едва за бывшими друзьями закрылась дверь, устало опустила расправленные плечи, невидящим взглядом рассматривая заваленный бумагами стол и задыхаясь от вновь обрушившейся боли. Боли, которая теперь еще очень долго будет преследовать, терзать, вытягивать силы, снова и снова противно и едко напоминая: верить нельзя никому. И только теперь, в этой чужой, какой-то необжитой квартире, рядом с тем, кому не то что не верила — даже не доверяла, Ира вдруг почувствовала себя так спокойно и свободно, словно вовсе не давний враг сидел напротив нее, с насмешливой улыбкой обмениваясь ленивыми колкостями и едкими замечаниями. А ведь он прав, вдруг поняла Ира, именно за это она ценит их странные отношения, меньше всего похожие на нормальные: ей не нужно притворяться. Не нужно играть роль терпеливой, заботливой, все прощающей няньки и постоянно решать чужие проблемы. Не нужно изображать милую интеллигентную женщину-загадку, старательно оберегая жесткую правду и свою не менее жесткую суть. Не скрывать свой холодный цинизм и сдержанную расчетливость, не стремиться казаться лучше, чем есть, не бояться, что не поймут и осудят — Зотову уж точно не пришло бы в голову что-то подобное. Им не надо что-то играть друг перед другом, растрачивая последнее, что осталось от поломанных, изувеченных душ и окаменевше-непроницаемых сердец. Просто быть собой рядом с кем-то другим — редкий дар, который достается не каждому. Так имеет ли смысл рушить то последнее, что помогает почувствовать: ты все еще человек? Уснуть этой ночью Зотов не мог очень долго. И вроде бы все было на удивление тепло и спокойно, и в одной постели с ним, прижимаясь во сне, спала единственная женщина, нужная и важная для него, но противной занозой сидело внутри чувство какой-то незавершенности, недосказанности, неправильности даже. И, вновь и вновь перебирая в памяти события прошедших дней, Михаил пытался понять: что его беспокоит? После стольких поворотов событий, перенесенных трудностей и пережитых опасностей, почему после всего этого нет ощущения умиротворения и покоя? Спасение начальницы, а затем и ее сына, разгром целой организации педофилов, удачный выход из подставы, тщательно спланированной Роман Иванычем и компанией — спасибо Карпову... Карпов. Карпов и его предпоследний визит с кучей каких-то бумаг и дикой просьбой проверить, какое отношение ко всему имеет Грачев. Вот то, что он так долго гнал от себя, не позволяя задуматься над столь жуткой возможностью и уж тем более во всем разобраться. А может, и не надо этого всего? Все больные уроды зачищены весьма умело и аккуратно, оставшиеся в живых дети в безопасности, ублюдок Гранович уже никому не сможет навредить. Так зачем искать никому не нужную правду, которая может оказаться чудовищной? Какой во всем этом смысл? Зотов осторожно повернул голову, в бледном свете луны разглядывая спокойное лицо спящей рядом женщины. Чувствуя под ладонью хрупкость выступающих позвонков и разгоряченность тела. И почти сразу находя ответ на заданный самому себе вопрос. Медленно, стараясь не потревожить сонно притиснувшуюся к нему Иру, Зотов приподнялся и нашарил на тумбочке мобильный. Несколько мгновений неотрывно смотрел на список контактов, а затем решительно нажал на нужную кнопку. — Здравствуй, пап. Мы можем встретиться? Есть разговор...