Rewind

Как Вы понимаете, что к вашим окнам уже подступает буря? На улице парит, духота и пыль, поднятая в воздух, наверняка затрудняют Ваше равномерное дыхание, а мрачноватые, дьявольски темные тучи клубятся в небе, создавая на душе апокалипсическую атмосферу, что только усиливается тогда, когда тоненькие красные ниточки пронзают небеса, а совсем глухие, далекие раскаты грома едва-едва доносятся до чуткого слуха. Наверное, грозовые тучи, сгущающиеся над головой, узнает даже ребенок младшего дошкольного возраста, но Сидни Кросби мог поспорить, что он чувствует, как эти самые тучи сгущаются не только над его городом, но и, собственно, над его же собственным домом. — Ты поможешь мне на занятии? — коротко и лаконично интересуется молодой человек, заставая сестру в её комнате. — Мастер-класс… Я предупреждал тебя. Его собственный выбор, собственноручно совершенное действие — вот, что ежечасно нависало над головой молодого мужчины. В реальности он знал, что не существует выбора, который можно считать правильным или, напротив, провальным. В жизни каждого человека есть только выбор и то, какие последствия он за собой принесет, а больше… Больше ничего не имеет значения. Понимал ли Сидни причины того, что сделал на вечеринке? Понимал. Рассудок не был затуманен алкоголем. Осознавал ли он то, что это его действие может принести за собой? Догадывался. Жалел ли он о своём выборе в тот день? Нет. Только, увы, он никогда в этом не признается. Особенно сейчас. Когда атмосфера в его доме напоминает оголенный нерв. Только коснись — реакция последует незамедлительно. Если честно, ему уже порядком поднадоели все эти скандалы, которые в какой-то момент решили стать непосредственной частью его жизни. Конечно, то, что Тейлор не в восторге от его избранницы, он знал. Более того, знала эта и сама Эмили, которая с гордостью и молчаливой серьёзностью выслушивала практически все нападки миниатюрной блондинки. Порой молодому человеку казалось, что в его доме происходит соревнования по перетягиванию каната, посередине которого сидит его миниатюрная копия и нещадно паникует, не понимая, кого защищать и кому, собственно говоря, помогать. — Конечно, — Тейлор криво усмехается, складывая только что выглаженные вещи на полки шкафа. — Только если твоей… — блондинка пренебрежительно фыркает, в очередной раз выражая своё недружелюбное отношение к спутнице жизни брата, и лицо её при этих словах заметно кривится, — там не будет. Сидни глубоко вздыхает, стараясь унять подступающую к горлу злость, и прикрывает глаза прежде, чем его короткий ответ оглушит комнату: — Она с утра уехала на встречу к подруге. — Тогда, конечно, помогу, — девушка мило улыбается, растягивая губы в белоснежную улыбку, и Сидни не находит ничего лучше, как с размаху плюхнуться на её идеально заправленную кровать. — Ты же знаешь, Сид… — зачем-то решает заговорить девушка, — Я не со зла… Такая. Если говорить откровенно, то Тейлор выискивала абсолютно любую возможность задеть незваную гостью за живое. Ещё в пьяном состоянии девушка высказала все, что только можно, и все, что только нельзя, чем нещадно шокировала всех присутствующих. Наверное, именно с этого момента атмосфера в доме полетела в огромную бездонную яму. Тогда Сидни, конечно, утащил пьяную сестру в комнату, разогнал весь тот табор, что устроил пляски на заднем дворе и окончательно потерял из вида Ханну, которая сбежала сразу же, как представилась такая возможность. На следующее утро сестра, отягощаемая жуткой головной болью, извиняться не собиралась. Возможно, более из-за того, что она просто не помнила все те слова, коими разжился её воспаленный мозг. «Не знаю, что я тогда сказала, но уверена, что это была чистейшая правда. А за правду не извиняются», — кинула она во время их утреннего разговора и совершенно ни о чем не жалела. Ну, по крайней мере, она успешно делала вид. — Какая «такая»? Ядовитая? Знала бы ты, как меня раздражает эта грызня, — произносит достаточно зло, но без видимого напора, который мог бы испугать такую родную фигуру. — Ты перебарщиваешь, Тей. Прекрати это, — а в этой просьбе, которая больше походила на приказ, был и напор, и злость, и непомерная уверенность в собственных словах, на которую Тейлор, впрочем, не обратила абсолютно никакого внимания. — Я не начинала это… Просто… — Тейлор присаживается на край кровати, смотря на брата удрученно, и дольше обычного подбирает слова, кажется, сомневаясь, что она может говорить на эту тему, — я не понимаю, зачем вы друг друга мучаете. По вам видно, что вы друг другу в горло не уперлись! — девушка начинает заводиться, активно жестикулируя руками. Замечает, что брат хочет возразить, но тут же затыкает его своим привычным: — Заткнись, Сид, просто послушай меня хоть раз в своей жизни. Я не то чтобы не люблю твою девушку, я просто безумно люблю тебя и не понимаю смысл отношений, которые делают вас обоих несчастными. Может быть, она, конечно, охренительный человек, но я ведь вижу, что ты не испытываешь к ней и доли тех чувств, что мог бы, — Сидни молчит, совершенно не решаясь давать какую-то реакцию на слова, которые, на самом-то деле, доходят до глубины его сознания, эхом распространяясь в нем. — Я тебе говорила, что я хочу, чтобы ты был счастлив, а с этой меркантильной… — Тейлор! — резко одергивает сестру молодой человек, яростно смотря в её сторону. — Не говори о том, чего не знаешь, — продолжает более спокойно, но в глазах видны маленькие яростные молнии, испепеляющие все вокруг. Стоит отметить, что в этих семейных конфликтах Эмили тоже не оставалась в стороне. В один из дней, когда главной причиной очередной ссоры стал маленький йорк по имени Джон, девушка ответила. Причем ответила так, что по лицу Тейлор Сидни видел, что ещё немного, и от дома останутся каменные руины и парочка щепок от нескольких растущих во дворе деревьев. — А кто знает? — Тейлор смеётся как-то неправильно, несколько истерически и со странными неестественными нотками. — Ты сам не знаешь. Скажи, хоть минуту, хоть секунду с ней ты был счастлив? — говорит шепотом, но по каким-то неясным причинам звучит это всё намного громче, чем её обычный голос. Сидни одобрительно кивает головой, ни капли никого не обманывая, и говорит, если честно, абсолютную правду: — Был. — А сейчас? — ответа на этот вопрос у Сидни не было, а если и был, то озвучивать его молодой человек явно не стремился. Он задумывается, и именно этот факт заставляет девушку окончательно убедиться в своей правоте. — И сейчас, — говорит глухо, только молодому человеку, увы, никто не поверил. — Прекращай играть в психолога в жизни, в которой ничего не понимаешь. — Может, и не понимаю, — произносит Тейлор, пожимая плечами, — но я понимаю другое: ты пытаешься сделать её счастливой, только… кто сделает счастливым тебя? — бросает она напоследок и покидает собственную комнату, тихо закрывая за собой дверь. В отношениях же этих молодых людей, о которых постоянно твердит Тейлор, погода портилась ещё быстрее. Единственным отличием было то, что если Сидни во всяком случае старался ничего не замечать, то Эмили чувствовала, как грозовые тучи над ней метали молнии, а чудовищный по своей силе ураганный ветер не давал возможности идти вперед. Со стороны наверняка казалось, что все между ними происходило как обычно: оставаясь наедине, они постоянно разговаривали. Разговаривали обо всем, о чем только можно было. Эмили рассказывала о том, как прошли очередные съемки для глянцевого журнала, вспоминала пару нелепых случаев с площадки и постоянно напоминала о том, что ждет, когда они, наконец, уедут обратно в Соединенные Штаты. Сидни же рассказывал о своем восстановлении, семье, предпочитая упускать тот факт, что благосклонно к девушке относится только отец, и водил её по памятным местам прошедшей юности. По всем. Кроме одного. Он никогда не ходил с ней на тот причал. Просто не хотел, а, может быть, в какой-то степени не мог. Тонкий совестливый червячок, живущий внутри его головы, постоянно напоминал об одном единственном человеке, воспоминая о котором выносили ему мозг, одном единственном человеке, который предпочитал его избегать. А Сидни не решался бегать за ним даже тогда, когда чувствовал, что их с Эмили общение все больше и больше походило на общение двух друзей, а никак не влюбленных молодых людей. Нельзя сказать, что он не чувствовал себя виноватым перед той девушкой, которую он держал за руку, прогуливаясь по городскому парку, перед той девушкой, которая всегда смотрела в его глаза и стойко терпела даже видимую ненависть к себе. Той девушкой, которая так же, как и он сам, всё понимала, но, увы, делать ничего не собиралась. Он пытался сделать её счастливой. Пытался, но каждый раз, когда он смотрел ей в глаза, он не видел ничего, что видел в них раньше. На него смотрели красивые, глубокие карие глаза, но… не такие. Без того любимого сердцу дьявольского блеска. Для него они пусты, хотя, стоит признаться, все ещё привлекают внимание. *** — Так, парень, — Ханна улыбается довольно-таки искренне, опускаясь на корточки, таким простым действием стараясь быть одного роста с маленьким карапузом, который вновь притопал на свою тренировку. Она коротко вглядывается в глаза мальчугану, что искрятся неподдельным восторгом, и подает ему белый вратарский шлем, — покажешь всем класс? Он смеется, находясь посередине коридора, и отвлеченно машет головой, смотря на все широко открытыми глазами: — Нет, ну посмотрите на них, — прежде, чем мальчик успевает ответить хоть что-то, до слуха Ханны доносится удивленный и одновременно с этим смеющийся голос Линн, что стоит позади и смотрит на них свысока, — я начинаю чувствовать себя лишней, — произносит она, улыбаясь, на что Ханна не может не ответить взаимностью. Поднимается, оглядываясь на сестру, и недовольно морщится, когда чуткий слух улавливает слабое движение где-то в конце коридора. — Ты решила отобрать моего сына, да? Какой-то разговор. Тихий, практически незаметный и долетающий до девушек бессвязными отрывками чужой речи, он почему-то настораживал Ханну, вызывая в душе бурю странных эмоций, поднимающихся из ниоткуда. Линн же по всей видимости не испытывала и тени тех чувств, что одолевали сестру. Блондинка продолжала говорить о чем-то со своим сыном, но Ханне казалось, что она уже совершенно не слышит их слов. Голоса за углом не двигались: не становились громче или тише, отчего девушка могла сделать простой, но очень лаконичный вывод: их источники не двигаются с места. — Ну, нет, — усмехается девушка, переводя взгляд с пустого пространства за спиной на такую приятную её глазу картину вблизи, — пока мне такого счастья не надо, — потерянно качает головой, одним легким движением поправляя полы тонкой спортивной куртки, что в данный момент совершенно не спасает от холода. — Будешь сидеть на трибунах? — между делом спрашивает девушка, делая несколько простых шагов назад, тем самым давая пространство для смело шагающих на лед детей и провожающих их родителей. Алекс также не остался в стороне и убежал на площадку, дождавшись, правда, юного коллегу по своему амплуа. Линн хмурит свои светлые брови, сводя их к переносице, и лицо её искажается так, словно она только что съела пару килограмм отборных лимонов. Она качает головой, и Ханне, на самом деле, не нужно объяснять, что это значит. Чувствует изучающий взгляд сестры, бегло оглядывающий её с головы до пят и замирающий в районе ног, но ничего не говорит. Смотрит на сестру, что всегда заменяла ей подругу, и молчит. Взгляд Линн из теплого и понимающего переходит в разряд удивлённого, и, честно говоря, Ханна знает, какой вопрос сорвется с её губ так же быстро, как срывается со старта спринтер в финале стометровки: — Зачем ты надеваешь коньки, если практически никогда не отходишь от борта дальше, чем на несколько метров? — но вопрос, повисший в воздухе сродни электрическому разряду, был задан вовсе не голосом Линн. Девушка вздрагивает, оборачиваясь назад, и именно в этот конкретный момент Ханна ужасно захотела примерить на себя мантию-невидимку и испариться из этого места так же быстро и незаметно, как подкралась Тейлор из дальнего конца коридора. Её голос оглушил устоявшуюся в мыслях тишину. Слова, произнесенные, кажется, совсем тихо, отдавались в голове набатом, а глаз цеплялся за одно единственное красное пятно, в котором уже через несколько секунд расфокусированный взгляд распознал звезду канадского хоккея. Смотрит только на Тейлор, мысленно зарекаясь не отводить взгляд, но все равно ежечасно делает это: молодые люди не виделись с той вечеринки, и все это время Ханна маленькой вилочкой вдалбливала себе в голову мысль о том, что видеться они и не должны. Она не избегала его, нет. По крайней мере, она предпочитала думать именно так. Она просто не появлялась на его радарах. Иными словами: делала так, как должна. Только сейчас она вновь попала на запретную территорию. Молчит. Обдумывает слова для ответа и замечает, как три молчаливых взгляда втаптывают её в грязь одним своим присутствием. Каждый взгляд, направленный на неё, вызывает поток разных мыслей и чувств, который она не может контролировать. Позволяет себе короткий вдох, прикрывая глаза и стараясь выгнать воспоминания, что воскресают в её голове сразу же, как только до сознания долетает когда-то любимое, а теперь такое ненавистное слово — «коньки». — Мне приходится. Я только что проводила тренировку у маленьких девочек. Делаем первые шаги по льду, — просто проговаривает она, игнорируя ком в горле и подозрительные взгляды, направленные в её сторону. Точнее, два подозрительных, а один — тот, что она больше всего хотела чувствовать на своей коже: непонимающий, но слишком глубокий, снимающий скальп и заставляющий невольно поёжиться, — Почему вы так смотрите на меня? — произносит громко, сама не понимая, откуда в её голосе образовались подобные стальные и одновременно с этим срывающиеся нотки. — Как я должна научить маленьких девочек не бояться льда, когда сама… Говорить дальше она не хотела. Это была как раз та болевая точка, надавить на которую значит вывести девушку из тончайшего и хрупкого душевного равновесия. Она боялась. С того самого момента на отборочных, она начала бояться льда так, словно один шаг на него принесет ей смерть. Любой шаг, а в голове воспоминания. Любое движение, а по мышцам уже растекается вязкая боль, вызывающая яркие судороги и вспышки воспоминаний, поднимающиеся из глубины. Однако Ханна боролась. Она пришла к своему бывшему тренеру с одной только мыслью: переболеть. Перестать бояться, и может быть не сразу, но вернуться на лед. Только все это было тщетно. Девушка пыталась, но её усилий вечно оставалось недостаточно. Она не справлялась со страхом, но каждый раз делала вид, что все хорошо. Не хотела показывать свою слабость девочкам, которые смотрят на неё раскрыв рты, и это было то единственное, что заставляло её двигаться дальше. Да, по возможности она практически не передвигалась, стараясь всегда держаться рядом с тренерским мостиком, но даже это уже было преодолением. Преодолением, которое каждый раз бритвой резало по венам, заставляя алую кровь бежать по мраморным, практически не загорелым рукам. — А ты боишься? — маленькие слезинки застыли в глазах, крупицы самообладания, трескающегося по швам, влетели в сознание так же резко и стремительно, как влетел туда знакомый голос. Который это самое пресловутое самообладание разнес на тысячу маленьких осколков, хорошо отточенным ударом разбив его прямо с ноги. Он знает ответ, но все равно спрашивает. Он не волнуется, но в голосе проступает неестественная ему хрипота. Молодой человек останавливается вместе с Тейлор, которая пару раз хорошенько ударила его в бочину своим острым локтем, но он, кажется, совершенно не реагирует на попытки сестры. Ему все равно. Он не видит их. Видит только измученный, болезненный взгляд, полный какой-то молчаливой ненависти, сейчас смотрящий на него до боли серьёзно. Она молчит, но Сидни и не нужны слова. Придерживает несколько клюшек, попутно здоровается с ещё парочкой детей, но взгляд не отводит. Ханна глубоко вздыхает, прикрывая глаза, и необъяснимо, практически синхронно молодые люди срываются с места и уходят. В разные стороны. Не сказав друг другу ни слова, но, кажется, обо всём поговорив. *** Как чувствует себя человек, чью открытую рану вдруг решили потрогать руками? Боль? Да. Невыносимая, раздирающая, такая, словно тысяча острых кинжалов пронзает органы изнутри. Апатия? В какой-то мере. Хочется просто взять и раствориться, перемотать несколько сотен страниц своей жизни назад… И… Изменить то, что изменить уже нельзя: все истории, которые были в её жизни, уже обрели тот конец, который заслуживали. Агрессию? Возможно. Злость? Ещё бы. Ханна чувствовала ярость, и ярость такую, которую она никогда бы не смогла передать словами: когда хотелось сжать челюсть, чтобы не закричать, когда хотелось сползти по стене тренерской и срастись с ней, только чтобы этого всего больше не было. Хотелось долбануться головой об стену, чтобы за один раз вытряхнуть из неё все воспоминания, хотелось сделать больно. Себе. Потому что она виновата. Никто другой. Наверное, стоит отметить, что градус злости, выросший в её груди, быстро сошел на нет и растворился так, словно и не было его никогда. Ханне, на самом-то деле, было свойственно быстро вскипать и практически молниеносно остывать, поэтому тогда, когда тихий извиняющийся голосок Тейлор тихо прошмыгнул в помещение, она была практически спокойна. Разве что соленые дорожки слез все ещё прожигали нежную кожу щек своим огненным жжением. Младшая Кросби почему-то была излишне напугана, и, кажется, даже немножко боялась предлагать Ханне последить за ними на тренерском мостике. Тогда девушка, конечно, отмахивалась, говоря о том, что все нормально и не стоит следить за ней, как за маленьким ребенком, но в итоге сдалась. Сдалась просто и бесповоротно, если честно, даже не понимая, зачем она, собственно говоря, сделала это. Но она делала эта всегда. Слабость характера, которую, как ни прискорбно, она проявляла только в отношениях с одной всем знакомой семейкой, была давно ей известна, но сейчас, откровенно говоря, слабость была совершенно другая. Белоснежный лед, мерцающий в ярком освещении. Белоснежный лед, рассеченный множеством маленьких коньков. Белоснежный лед, который и пленил, и заставлял содрогаться. Привлекал и наводил ужас. Маленькое улыбающееся лицо вновь всплывает перед глазами. Карие глаза заволакивает пелена слез, но это отнюдь не слезы горя. Наклоняется, рукой проводя по такому удачному для неё льду, и не сдерживает эмоций. Девочка счастлива. Так счастлива, что ей хочется обнять весь мир и любого, кто попадется ей на глаза. Кричит. Поднимает руки и забегает в объятия к тренеру. Ей плевать, какие сейчас будут оценки, в любом случае — это первый её успех. Диктор произносит сумму баллов, которая Ханна, на самом-то деле, уже совершенно не важна. Девчушка убегает под трибуну сразу же, как только появляется возможность, и кидается в объятия самой дорогой женщины, что есть в её жизни. Девочка знает, что мама никогда не смотрит её выступления: не может справиться с нервами и переживаниями, что накатывают сразу же, как её маленькая, хрупкая Ханна набирает скорость и исполняет свои сумасшедшие прыжки в углу коробки. Девочка плачет, обнимая женщину, которая переживает все взлеты и падения вместе с ней. Она улыбается, аккуратно вытирая девочке слезы прежде, чем та начнет говорить: — Я… я так боялась. В первый раз исполняла этот каскад на соревнованиях, — Ханна начинает взахлеб, не находя слов и быстро тараторя о том, как долго она не могла откатать свою программу чисто. — Я так боялась опять упасть, ноги подкашивались, и я просто… просто… сделала это? Так страшно… Я никогда раньше так не боялась. Было какое-то ощущение, что что-то пойдет не так… — Я всегда знала, что ты смелая девочка, — женщина с невероятно притягательной улыбкой смеется, мимолетным движением поправляя прическу дочки, и смотрит на неё своими красивыми глазами, излучавшими все фейверки этого мира. Это был самый счастливый день и для неё тоже: первое успешное выступление дочери на большом старте, и она в этот знаменательный день находилась с ней. — Я не смелая, — девочка качает головой, стараясь выровнять дыхание, что даже спустя столько времени не хотело приходить в своё нормальное состояние. — Я так боялась. — Помнишь, мы смотрели фильм «Как стать принцессой»? — Ханна кивает, недоверчиво смотря на мать, — Ты помнишь, что в нём говорилось о смелости? — Смелость — это не отсутствие страха, а понимание того, что есть что-то более важное, чем страх, — произнесли они практически в унисон, и беззаботный детский смех оглушил округу. — И я безумно рада, что ты это понимаешь. Ханна не смелая. Сейчас она могла сказать это наверняка, и даже понимание тех вещей, о которых говорят во всех фильмах, не помогает. Она самая большая в этом мире трусиха. Трусиха, которая боится. Боится, что когда она вновь встанет на лед, решит сделать какой-то элемент из базовой школы, она вновь упадет. И вокруг будет тишина. Такая же, как тогда. В тот день Ханна не получила серьёзную травму: отделалась испугом и парочкой громаднейших синяков, но, несмотря на это, вернутся она уже не могла. И именно от этого простого факта хотелось реветь. Взгляд медленно скользит вниз, вновь замирая на белоснежной обуви, которую она так и не удосужилась переодеть, да и не видела она никакого смысла эти чертовы коньки переодевать. Но сейчас она хотела. Хотела выйти на лед. Вновь. — Ты придешь к нам снова? — сквозь толщу собственных мыслей девушка слышит смех. Такой непосредственный, настоящий, живой, и это смех — она могла сказать этот наверняка — был где-то очень близко. Топот нескольких десятков маленьких ног ворвался в голову неосознанно, словно бы издалека, а вместе с ним туда врывалось и что-то ещё, намного более ценное. Голос. Именно тот голос, который она больше всего любила слушать. Когда-то: — Конечно, — Ханна усмехается, откидывая голову назад, и продолжает сидеть на месте, ожидая, когда все, наконец, уйдут. Чужой смех, родной голос, привычный страх и такое чуждое желание — все смешивалось воедино. — Мы ещё сыграем с тобой вместе. И после этой фразы наступила тишина. Такая привычная, приятная на ощупь, она заволакивала все пространство, но Ханна не могла сказать, наступила ли она в реальности или только в её голове. Ещё пару секунд девушка не может открыть глаз, продолжая вслушиваться в тишину катка, прерываемую какими-то редкими звуками, и, возможно, мысленно себя в чем-то убеждая. Задумавшись, потерявшись в собственных мыслях, девушка абсолютно забыла про время, и, конечно, открыть глаза и увидеть перед собой всё того же Сидни Кросби она не ожидала от слова «совсем». Но он был здесь. Стоял на середине катка, проводя какие-то нехитрые манипуляции с разбросанными по льду шайбами. Наверное, более инстинктивно почувствовав чужой взгляд на себе, мужчина повернулся и буквально в доли секунды оказался у пластмассового борта. Он ждал. Ханна знала это. Видела по глазам человека, в которых могла различить любую эмоцию, но в начале ещё несостоявшегося диалога Сидни молчал. Молчал, только присел рядом и тихо усмехнулся: так просто и так привычно, словно каждый день делает это в её присутствии и в её адрес. — Ты не можешь бояться льда и работать тренером по фигурному катанию, — просто, в какой-то мере безэмоционально произносит Сидни, откладывая хоккейную клюшку на холодную скамейку. — Мне это не мешает, — конечно, она врет. Занимается самовнушением, строительством воздушных замков и созданием собственных иллюзий. Счастливых иллюзий. — Докажешь? — насмешка в голосе превосходит уровень мирового океана. Он легко кивает в сторону льда, поднимаясь и вставая перед девушкой. Протягивает ей руку, на которую блондинка только недоверчиво косится, не стремясь делать то, что он велит. — Ну же, Ханна, — не давит, просто проговаривает спокойным и размеренным тоном. Смотрит в глаза. Те самые, где беспокойные чертята прыгают в испуганной бездне. Те самые, которые излучают непомерное желание и искренний ужас. — Эндрюс, — Ханна вздрагивает от его произношения собственной фамилии, но руку не подает. Сид, тем временем, стоит уже на льду и продолжает держать руку раскрытой ладонью вверх. И девушка хочет за неё схватиться. Хочет, но не может. Внутри разрывается бомба противоречий, которые резко вырываются наружу, — не заставляй меня применять силу, — произносит Кросби наполовину серьёзно, отчего Ханна не может сдержать в себе удивленный смешок, что тут же увидел свет. — Давай, — девушка замечает, что он злится, когда что-то идет против его воли, но, во всяком случае, хорошо это скрывает, — клин клином вышибают. — Я пробовала, — игнорирует руку, продолжая безжизненно смотреть на лед. Сама не замечает, как подходит к открытой калитке, но все одно не стремится покидать безопасный островок без особой на то причины, — это не работает, — качает головой, смотря на молодого человека, который сейчас одновременно выглядел и счастливым, и непомерно разозленным. Было как-то неуютно, но, если говорить откровенно, совершенно не страшно. — Со мной все сработает. — Ты стал излишне самоуверен. — Ровно настолько, насколько это нужно в данный момент, — и если бы Ханна знала, что сулит ей эта фраза, она бы уже давно убегала отсюда так, что только пятки сверкали вдали. Потому что уже через секунду она оказалась оторвана от земли и нагло перекинута через чужое плечо. И Ханна кричала, визжала и кулаками била по чужой широкой спине, увидав то, как белоснежный лед вновь засверкал перед глазами. Близко — и при этом так далеко. — Отпусти! — крик, которым разжилась Ханна, когда Сидни вдруг решил покружиться с её безжизненной тушкой на плече, не мог бы звучать так полно, не используй она не нормативную лексику, которую не пропустит никакая цензура. Сердце грохочет в груди так громко, что она может слышать его гул в своей голове. Девушка кричит, чувствуя неподдельный страх, но тогда, когда её, наконец, ставят на лед — аккуратно, словно стеклянную, — она чувствует ничто иное, как настоящую злость. — Я убью тебя! — стоит посередине коробки и не двигается. Наверняка, со стороны выглядит как маленький разозленный зверек, сжимающий кулаки и топающий ногами, и, скорее всего, вызывает она больше смеха, нежели страха. Сидни отъезжает на пару шагов и просто улыбается, разводя руками и роняя своё лаконичное: — Я предупреждал. Сказать, что Ханна злилась, не сказать вообще ничего. В её голове медленно, но очень верно вырабатывался план мести, который она, к сожалению, не могла воплотить в жизни. Смотрит на Сида, что спиной ездит вокруг неё и улыбается, запрятывая руки в карманы спортивных штанов. Наверное, она бы хотела ударить его по голове, отвешивая шумную оплеуху, но не могла, ибо видела, насколько далеко он от неё находится. — Я тоже, — произносит она зло, но голос тут же заметно тускнеет, когда она начинает лениво раскатываться. Хочет сделать пару шагов, чтобы достать до Сида, но он, словно смеясь, уезжает от неё. — Кросби, это не смешно, — произносит она грозно, кажется, даже начиная забывать о собственных неприятных ощущениях. — Дай мне руку, — просит, потому что ей необходима опора. Необходимо то, чего она однажды уже лишилась. — Подойди и возьми, — он вытягивает руку вперед, но каждый раз, когда Ханна подъезжает достаточно близко, он удаляется все дальше. Это похоже на детскую игру, в которой нет и не может быть победителя. Сидни улыбается, когда видит, что девушка раскатывается все быстрее и быстрее, а Ханна продолжает злиться, но это выглядит так правильно сейчас, так просто, будто бы они окунулись в детство, полное насмешек и счастливых моментов. — Сид, — она злится, когда в очередной раз хватает пустоту, и постепенно набирает скорость, даже не замечая, как вновь делает это, — пожалуйста, — почти хнычет, и на хоккеиста этот факт почему-то по-настоящему влияет. Подъезжает, и Ханна сама не понимает, с каким остервенением хватает его руку, — а теперь поехали назад, — но Сидни не был бы Сидни, если бы запросто послушался её. Да, Ханна, конечно же, могла добраться до скамейки самостоятельно, но не сказать, чтобы она теперь сильно этого хотела. Несмотря на все внутренние противоречия, ей нравилось находиться тут, нравилось чувствовать тепло чужих случайных прикосновений, и девушка не могла объяснить этого, но она чувствовала себя слишком защищенной, находясь в чужих, но таких сильных руках. Словно за стеной, которая отделяет её от всей боли. В груди что-то переворачивается, закипает и загорается таким ярким пламенем, которое уже нельзя потушить. Держится за чужую руку, позволяя себе ехать в том направлении, которое выберет кумир местных мальчишек. Парень резко разворачивается, продолжая держать её за руки, и едет спиной. Ханна чувствует, как из ног уходит привычная скованность, а мышцы постепенно начинают вспоминать практически забытые ощущения. И его горячие ладони на её ледяных руках. Ветер в ушах, счастье в венах. Наверное, за последние пять лет она никогда не чувствовала себя так легко и непринужденно, находясь под сводами ледовой арены. И, если таким простым образом мир сходит с ума, то Ханна с удовольствием свихнется вместе с ним. Хотя, она уже это сделала. — Чувствую себя балериной, — произносит Сидни, очевидно намекая на то, что он редко катается по льду без клюшки, исполняя какие-то фигурные пируэты, которые заставляют Ханну улыбаться, показывая холодной арене свою теплую улыбку, — мне не хватает только обтягивающего костюма с блестками, — девушка смеется, прикрывая глаза рукой, стараясь представить себе эту картину. Смеётся. А такое чувство, что учится дышать. Сейчас нет никаких снов, сейчас есть только они вдвоем, и страхи, что затаились где-то в глубине. Вопреки обстоятельствам, Ханна чувствовала себя живой тогда, когда хотелось стать невидимой. Окончательно осмелев, Ханна позволяет себе исполнить несколько вращений так, словно они выступают в соревнованиях танцевальных пар: — Но я все равно тебя убью, — отпускает его руку, чувствуя самую настоящую и искреннюю свободу. Делает несколько самостоятельных кругов и порой позволяет себе закрыть глаза, довольствуюсь забытыми ощущениями. Она меняет жизнь вокруг себя: теперь не хочется плакать, хочется смеяться. Теперь не хочется умереть, теперь хочется жить. А Сидни… а Сидни чувствует себя подростком, таким, который чувствует все и сразу. Таким, у которого в сердце наступает весна, а не оттаивает вечный ледник. Он улыбается, вновь догоняя Ханну, прикосновения которой вызывают огромное стадо мурашек, что тонкой ленточкой пробегает по позвоночнику: — Нельзя убивать человека накануне Дня Рождения. — Почему же? — она смеётся. — Ты будешь первым, у кого дата рождения совпадет… — не продолжает, переводя все в шутку, которую не нужно заканчивать. — Правда, ты будешь первым, кто пострадает от моей руки. — Верю-верю, — произносит Сидни, поднимая руки в сдающемся жесте, и теперь, наверное, он даже не будет отрицать, что грозовые тучи, собравшиеся над его головой — не просто плод его воображения, а их грохочущие раскаты уже не получается игнорировать. Теперь он их слышит. Теперь они осязаемы.