Нюточка

Я стояла, прижавшись затылком к стене на углу подворотни, не в силах преодолеть эти два шага и выйти на улицу. Вечер уже опускался на город. И я ждала спасительной, как мне казалось, темноты, чтобы решиться на последнее: предложить себя первому попавшемуся мужчине. Другого выхода у меня не было. Для любого другого промысла нужна была крыша над головой, а таковой у меня не было. С сегодняшнего дня. С этого вечера. «Батюшка, матушка, - в сотый взмолилась я к своим умершим родителям, - за что вы меня покинули? Муж мой, Потап Матвеевич, ты обещал меня беречь перед Богом и людьми, а ушел быстро, мы и не пожили с тобой толком! Лучше бы вы забрали меня с собой!» Мысли, обиды, страхи, стыд и отчаяние наполнили душу до краев тоскливой ледяной тяжестью. Тетка Матрена - змея подколодная, приехала, предъявила какие-то дарственные да наследственные, а может, они поддельные, липовые?! Никто и разбираться не стал. Выгнали меня из дома – иди теперь, проси за Христа ради кусок хлеба. Или под красные фонари… Что мне теперь делать? Куда пойти? Куда податься? Уличной быть? И страшно, и стыдно! «Матушка Пресвятая Богородица, спаси, защити и помилуй рабу твою грешную Анну! Пошли мне на этот мой самый первый раз человека доброго и трезвого! Только это у тебя прошу, только это! Потому, как только представлю пьяного да грубого, так – хоть топись! И смертного греха не побоюсь! Пощади душу мою! Охрани и помилуй!» Слезы снова покатились у меня из глаз. Я закрыла зареванное лицо руками и шагнула навстречу судьбе… - Я зашиб вас? Отчего вы плачете? – голос у меня над головой был внимательным и заботливым. Так и не открывая распухшее от слез лицо, я произнесла скороговоркой ту самую страшную роковую фразу: - Господин, не хотите ли получить удовольствие? Чужие пальцы мягко обхватили мои ладони и отвели в стороны. Прямо в глаза на меня смотрели сверху вниз два глубоченных серо-зеленых чистейших озера, которые обрамляли густые загнутые вверх ресницы… Голову пронзила мысль: «Вот и погибель души моей грешной…» А дальше забытье какое-то. Ничего не помню. Очнулась в чистой комнате. Мой спаситель привел меня сюда и оставил, сказав на прощание: - Обустраивайтесь. Поживите пока здесь. Мне все равно эта комната без надобности. Я сегодня приду поздно, и мы будем ужинать. Медленно приходила в себя, отпуская отчаяние и тяжесть с души… Огляделась: крошечная комнатка с пестрыми обоями, кровать, которая, явно, никогда не использовалась, столик с неизменным кувшином и фарфоровым тазиком, венский стул – вот и все убранство. Сняла плат с головы, повесила на стул, открыла дверь и вышла в квартиру. В квартире еще две комнаты: одна столовая, другая кабинет с письменным столом, книжными шкафами и широким удобным диваном, который, видимо, и служит постелью моему спасителю. В другом конце прихожей - кухня. Огляделась и здесь. Не кухня, а одно название: плиту в ней отродясь не зажигали, хотя холодная вода подведена и льется в чугунную раковину. Без дела я жить не привыкла: хоть и было чисто, нашла тряпицу, всюду пыль протерла. А потом зажгла свет в столовой, протерла чашки, тарелки, надела снова плат на волосы (все же чужой человек увидит) и села ждать. Большие часы пробили уже одиннадцать, когда он пришел, нагруженный пакетами и свертками. - Ну, здравствуйте еще раз, рад видеть вас в добром расположении духа. А теперь поставьте, пожалуйста, самовар, будем ужинать. И так мне стало тепло и радостно от этого обычного упоминания о самоваре, словно не ночь темная на дворе, а ясный солнечный день. Батюшка тоже приходил вечером или приезжал издалека и, первым делом, к матушке: «Ну, ставь, хозяйка, самовар!». На кухне я уже обнаружила самовар такой городской, замысловатый: маленький, да удобный, как раз на двух человек. Приготовила на столе: чашки, ложки, еду порезала да разложила. Себе, как и положено нам по вере, все отдельное выделила: чашку, тарелку, прибор. А он за то время снял сюртук, жилетку, расстегнул верхние пуговки рубашки, закатал рукава и пошел в кухню руки мыть. Пришел, руки на стол положил, и мне так захотелось эти руки перецеловать – просто мочи нет, еле стерпела. Уж так я ему благодарна была! Так благодарна! Просто до слез. Но сдержалась, сделала строгое лицо – не подобает к чужому человеку навязываться… А он сел и говорит мне: - Ну, давайте знакомиться. Меня зовут Яков Платонович Штольман. - Я Анна Дмитриевна Кислицына, купеческая дочь и вдова. Вернее, была купеческая вдова, а на сегодня сирота горемычная. Выгнала меня мужнина родная тетка Матрена из дома на улицу, показала бумагу, по которой ей мой муж все имущество отписал, и устроилась теперь во всем хозяйкой… И опять полились у меня слезы. Он челом-то помрачнел, глаза свинцовые сделались. Строго сказал: - Не вспоминайте об этом, Анна Дмитриевна. Теперь пока здесь поживите. Я вам завтра деньги вот сюда положу – и показывает на комодик, на котором часы стояли – под часы. Я ему поклонилась согласно, а потом попросила: - Только вы уж меня Анной Дмитриевной, пожалуйста, не величайте. Не вместно это. Будет еще у вас своя когда-нибудь ровня вам, а меня Нютой или Нюточкой зовите. Мне так привычнее. Да и вам-то по положению сподручнее. Он улыбнулся: - Хорошо, Нюта. Завтра пойдете в лавку, купите чего на ваш взгляд необходимо, а я вечером тоже приду, будем ужинать. Прихожу я поздно, но меня дождитесь… Может, я чего разузнаю по вашему делу, может помогу чем. Платок-то снимите. Я глаза потупила. - Не можно нам. С чужими… Он руку мне на голову положил, а плат-то с головы и съехал… Выдохнул: - Волосы у тебя какие… Ну, есть давайте! А то голодные вы, наверное. Я чаю налила, и ему все подкладываю, подкладываю. Самой-то и кусок в горло не лезет… Поужинали, поднялись, он к себе в кабинет, я чашки, тарелки собрала, в кухне все под краном помыла, пришла к себе в комнатку, пригорюнилась: легко сказать, «помогу чем». В нашем-то деле, кто старой веры держится, все на доверии, а не на бумажках строится. А тетка Матрена, известное дело, из беспоповцев! У них там все: ложь, клевета, обман, пьянство, распутство, злоречье, воровство - все извиняется, потому как это не грехи, как они считают, вовсе, а всего лишь падение. А от падения этого покаянием можно очистить душу-то. Только постись да делай положенное число поклонов, да не общайся с церковниками. А пуще всяких заслуг ругайся с ними, и будет тебе подвиг доблестный, а на том свете светозарные венцы. А уж по части лая на церковь – тут уж Матрене равных не было! Поэтому и доверие ко всем ее действиям со всех встречных-поперечных, ближних и дальних сторон было заранее обеспечено. О господних же заповедях: о любви к ближнему, четности, терпении, - она думать-то забыла, если когда и думала. Ей, только мы поженились, сразу я ей поперек стала. Раньше все, что племянник ни заработает, все в их семейную копилку вносится, и она надо всем прибытком, как хозяйка, распоряжается. А тут он новую хозяйку, то есть меня, привел. Как ей было меня взлюбить?! Она уж почитай лет десять сама все решала, а здесь бразды правления возьми да отдай! Да кому? Птенцу несмышлёному, как она меня видела? А ей, что прикажите делать? В скит уходить? Черницей на тяжелые работы, когда она тысячными состояниями ворочала? Я, грешным делом, даже думаю, а не приложила ли она ручку свою сухонькую к смерти моего Потапа Матвеевича. Уж больно оно все одно к одному случилось: и ее приезд, и его болезнь неожиданная, и смерть скоропостижная. По первоначалу-то я даже рада и благодарна ей была, что есть кто-то близкий со мной рядом, который к тому же с меня все заботы снял по обустройству похорон, поминок и прочего. А потом, как гром среди ясного неба: я - хозяйка, а ты – вдова его - теперь никто здесь. И ,вообще, убирайся-ка ты отсюда на все четыре стороны. А какие у меня четыре стороны? Ни одной: ни в скит заволжский, ни в приживалки в какую-нибудь благочестивую семью… Только один путь, сами знаете какой… Черный да беспросветный смертный путь… *** Как я и думала, пришел на следующий день хозяин мой, Яков Платонович, вы уж простите, я его так сразу про себя стала звать, не помышляя ни о чем другом, а только из уважения и признательности сердечной. Ну, так вот, пришел закручиненный. Сел за стол, глаза на меня поднял свои ясные серо-зеленые и говорит: - Посмотрел я по полицейским сводкам да по нотариальным записям. Предоставила купеческая дочь, девица Матрена Кислицына, все документы, что племянник ее отписал ей после своей смерти в обход своей законной супруги, на все имущество: дом, землю и промыслы. А уж квартира-то у вас с супругом съемная была в Петербурге. Хорошо, что долг за квартиру Матрена Кислицына за вдову, то есть за вас, заплатила квартирной хозяйке. Поэтому предлагаю вам, пока ничего не изменилось, оставайтесь жить у меня, квартира большую часть дня стоит пустая, я вам не помешаю. - Да какой, - говорю, - «помешаю»! Я бы вам не помешала, не нарушила бы привычного уклада. - Не нарушите, а только поможете, а то мне в эту пустую квартиру даже возвращаться вечером не хочется: все больше на службе в кабинете ночую. Так мы с ним и стали жить. Утром он уйдет на службу, я на хозяйстве, вечером – ужин, мы разговоры разговариваем. Он постепенно мне стал всякие разные случаи из практики своей рассказывать, какое расследование ведет, что думает по тому или иному поводу. Я его слушаю, слушаю и нет-нет, да и словечко вставлю. Он-то и обрадуется: - Умница, - говорит, - Нюта, какую деталь заметила. Вот, например, расследовали они дело о пропаже у купчихи Кондауровой фамильного сапфирового гарнитура: серег, броши, кольца. Огромной стоимости гарнитур: ей от родителей достался. Всю челядь в доме расспросили да пересмотрели – никто не признается. Все ломбарды, закладные кассы обошли, скупщиков претрясли – как в воду гарнитур канул. Я слушала, слушала, а потом и говорю: «А не было ли о ту пору в доме у Кондауровой какой свойственницы-родственницы?» Выяснили: и правду – приезжал, оказывается, к ней ее родной брат с невесткой. И отъехал уже к себе в город, где проживать изволил. Послали от полиции сметливого человека в тот город. Брата-то купчихи уже в городе не оказалось, он по своим купеческим делам уехал, зато жена его щеголяла в драгоценном сапфировом гарнитуре! Не утерпела, пока муж в отъезде, надела в церковь - перед товарками похвастаться! Оказывается, она всегда считала, что гарнитур после смерти своих родителей муж ее должен был он наследовать. Купчиха Кандаурова тоже в духовной ему после себя завещала. Но невестке ждать уж больно долго показалось. Вот она и ускорила события… Купчиха-то после этого заявление о краже забрала – своя семья, разберутся тихо. Иногда к хозяину друзья-приятели заходили: в карты поиграть или по какому делу. Однажды вино принесли, стали разливать, меня позвали. Так Яков Платонович строго сказал: - Анне Дмитриевне этого нельзя. Оставьте! Я и благодарна, ушла в свою комнатку и только и появлялась: подать да убрать – больше не выходила. А однажды зашла молодая женщина: красивая, нарядная, фыркнула: - Якоб, ты на горничных переквалифицировался? Яков Платонович посерел аж. И, обращаясь ко мне, произнес: - Нина Аркадьевна шутить изволит. Пойдемте, Нина Аркадьевна, в кабинет. Ушли они в кабинет, а я в свою комнатку удалилась, двери крепко-накрепко закрыла, чтобы не слышать не ведать, что там между ними происходит. После слышу: вышли, разговаривают, голоса вроде радостные, оживленные, и ушли из дома вместе. Я его вечером в тот день ждала-ждала, так и не дождалась. Все поняла: не девица всё ж несмышлёная. Платье я себе справила, вместо сарафанчика, в котором пришла: шелковое, темно-синее. Украсила его кружевом игольным по вырезу да по манжетам. Красиво. Я с детства мастерица была игольное кружево плести – никто со мной сравниться не мог! До той поры я три года в Петербурге жила у мужа, ни разу в церковь не сходила, только молитвы слушала, что в молельной у нас читали. А здесь разузнала, где наша церковь на Громовском кладбище, стала по воскресеньям в церковь ходить. А еще Яков Платонович мне на мои именины в театр билет подарил на оперу «Орлеанская дева» господина Чайковского сочинение. Так мне театр и музыка понравилась! Пришла в квартиру из театра и все музыкальную мелодию из оперы повторяю. Яков Платонович слушал, слушал, да и говорит: - Вы так увлечены, словно никогда до этого никакой музыки не слышали. - Отчего же, – говорю, - мы каждое воскресенье на трапезу обязательно поем духовные стихи. И по крюкам петь обучены, а не только с голоса. - Духовные стихи. Это что же такое? Спойте-ка. Ну я запела мой любимый «Ты дороженька…». Про ангелов, которые душу ведут мимо рая, а им птички поют, как в раю жить хорошо, какие там в раю деревья, с какими листиками, какие плоды, да цветы, только в раю-то жить-то некому… Его мы дома на голоса обычно пели, а тут уж одной пришлось выводить. Как закончила, мой благодетель даже улыбнулся: - Хороший стих, духовный, настоящий философский. Действительно, какой нам рай с нашими-то грехами. А я про себя подумала: «Какие у него, у честнейшего да благороднейшего человека, могут быть грехи? По нему же сразу видно, хрустальной души!»