* * *
Чанёль проснулся в странной маленькой коморке, забитой бумагой до отказа. Стоило отметить, что единственным, что помещалось здесь помимо огромных стопок бумаги, была кровать, на которой он и лежал. Его едва ли смутил тот факт, что данное место было ему незнакомым. Скорее, его раздражал шум, доносившийся извне. Судя по всему, где-то рядом проходило чтение автором своих стихотворений. Это было слышно так хорошо, что Пак даже смог определить, что это за произведения. Это и побудило его подняться. Он резко вскочил с кровати, напрочь забывая о том, что произошло не позже, чем вчера. Когда он слышал такие вычурные стихи, его тело совершенно забывало о том, что такое бренная боль и всё, что с ней связано. Эта вакханалия не могла продолжаться вечно. Лирика была настолько вышкуренной и ритмичной, что руки сами собой тянулись к ушам, чтобы закрыть их и не раскрывать никогда. Мужские и женские рифмы, обязательное ударение на шестом и двенадцатом слогах… Чанёль не слышал это с самого начала, но от услышанных строф его эстетический вкус разлетался на осколки. Насколько нужно быть рациональным человеком, чтобы воспринимать это как искусство? В паре метров от двери располагался зал, напоминавший старое здание суда. Вокруг на лавках, будто сведущие в творческих порывах души люди, раскинулись присяжные. Ни один из них не позволял себе зевать или смотреть на читающего с каплей равнодушия. Все они оставались на своих местах, словно сурикаты в ожидании надвигающейся бури. В центре, за трибуной судьи, расположился он. Наглец, позволивший себе так вероломно насмехаться над искусством. Для своих лет и строк он был слишком известным. О нём знали везде: от Веймара до истоков Дуная. Впрочем, Пак не исключал, что Мангейм настолько небольшой город, что там могут и не знать о Лу Хане. А о Пак Чанёле знают. — И это вы называете искусством? — дождавшись, когда великий лирик наконец-то перестанет подвергать его уши вакханалии, а благодарные сурикаты своими маленькими филистерскими** лапками завершат серию хлопков, Чанёль вышел из тьмы коридора. Он тут же оказался в зале бывшего суда и, направляясь к маэстро его головной боли, говорил так громко, как только мог. — Какова цена того, чьи произведения не может выучить даже он сам? Уверен: александрийский стих*** Вы привыкли только писать и читать. Однако, память настолько перегружена мыслями о рациональном, что места для собственных произведений абсолютно не остаётся. — Сомневаюсь, что так говорить может кто-то, кто понимает в искусстве, — именитый лирик даже не полюбопытствовал о том, как зовут его обидчика, ибо верил, что о таких людях знать ему совершенно не стоит. — На Вашем фоне, к вашему же сожалению, я — магистр всех искусств, в том числе и лирики, — Пак чувствовал своё превосходство, поэтому уверенно улыбнулся. Боль от вчерашнего горя сняло как рукой. Конечно же, он понимал, что уже порядком изранил грубую натуру такого рационально настроенного писателя. — Пак Чанёль, извечный критик вашего, с позволения сказать, творчества. — Пак Чанёль? — Хань повторил это имя ещё раз, после чего залился хохотом. Кажется, его слишком смешило то, как любил марать бумагу этот молодой поэт, и, с позволения сказать, драматург. — Не тот ли это Пак Ченёль, который высылает критическую статью в журнал, только я выпущу своё новое сочинение? Ах, неужели Вам впору страдать и завидовать тому, что у кого-то творческий путь сложился намного более успешно, нежели Ваш? Слышал, ради какой-то постановки вашей драмы Вы покинули академию, а потом были благополучно из неё исключены. Стоит ли мне тратить время на человека, который не смог окончить и академии? — Вы забываете о том, что мы толкуем не об образовании, а о творческих порывах. Неужели, Вы думаете, что всё в этом мире можно подчинить ритму и разуму? Неужели чувства, которые может вызвать даже несправедливый мир, окружающий нас, не имеют права быть запечатлёнными в лирике? Неужели крестьянин, умеющий только писать своё имя и имена своих детей да считать сколько лошадей у него осталось, проникшийся прекрасным чувством любви, не может сказать об этом с помощью стиха? — О, помилуйте, уверен: он и значения этого слова не знает. Писать стоит всем. Творить — лишь тем, кто может осознать все свои чувства, примерить их и мыслить здраво. — Например для того, чтобы торговать своей лирикой и делать её более угодной тем, кто купит. Я прекрасно понял вашу мысль, — Чанёль старался держаться изо всех сил. — В таком случае, ответьте мне, зачем вы пишите? Гомер написал Илиаду для того, чтобы поведать о странствиях. Тот античный мир, пред которым вы преклоняетесь, не описывал чувств. И вот теперь, когда мы дожили до момента, когда даже бедняк может выразить свои чувства хотя бы словесно, вы врастаете в корку тех, кто едва ли хотел изображать эти самые чувства. Вам они чужды. Вы желаете делать лишь то, что подвластно разуму. Однако, подвластно ему далеко не всё. — Да как вы смеете! — Лу неуверенно глотнул. Он осмотрелся вокруг, с печалью осознавая одно: его верные сурикаты размером с людей не защищали его. Они просто наблюдали за зрелищем. — Как вы смеете говорить что-то отвратное о классической эпохе! — Она прошла! — Чанёль даже не стал дожидаться момента, пока маэстро договорит. — И пытаться вернуться к ней сейчас — это всё равно, что надеть камзол на обезьяну размером с человека: одежда на ней будет, а вот человеком она от этого вряд ли станет. — И вы полагаете, что сможете придумать что-то лучше? Лучше, чем Корнель и Расин? — Хань так же решил идти в наступление. — Да ведь ваша драма написана прозой! Какой размер может быть хуже? — Александрийский стих, например, которым Вы так упорно кормите свою публику, — всё внутри молодого человека кипело от злости. — Разве может настоящий творец сидеть в оковах формы и размера повествования? Разве можно уместить историю героя в одну декорацию? Разве может герой быть полноценным, если автор, в угоду триединству****, отверг истории других, смежных героев? Разве может история длиться всего лишь один день? Вы придумали себе рамки и не спешите их ломать. Но это будет продолжаться до тех пор, пока вам будут за это платить. Человек, что жаждет чувств, жаждет чего-то большего, чем простой рационализм, обязательно сломает ваши рамки. Творец, чей мир не ограничивается триединством, с лёгкостью уведёт у Вас вашу холёную славу. И да настигнет Вас тогда ваш катарсис! — Вы говорите так, будто сами представили себя на месте того, кто, по вашим словам, сможет уничтожить классику, которую, бесспорно, уничтожить невозможно, — Лу вновь наступал, задавая ещё больше вопросов. — Я не стремлюсь уничтожить классику. Я стремлюсь уничтожить ваши ничтожные понятия об искусстве. Однако, если Вам так угодно, этим человеком вполне могу стать и я. — Вы предлагаете пари? — Хань скептически осмотрел ту рубашку и штаны, в которых был его оппонент. Стоило ли говорить о том, что после приключений в трактире, они казались не наилучшей партией. — Судя по всему, Вам нужны деньги. Если Вам угодно, я могу пожертвовать Вам пару монет. За ваши старания и то, как пылко Вы мне завидуете. — Ваша милостыня мне не нужна, — резко ответил Чанёль. Он не терпел такого отношения к себе, хоть и на самом деле нуждался в деньгах. — Раздайте её вместе с месячной порцией вашей «лирики» тем, кто всё ещё не ваш поклонник. Уважаемые люди в университетах, знаете ли, за хорошие деньги будут писать Вам оды. Я же хочу получать одобрение своих работ честно. Поэтому, я не против пари. — Ох, даже так? Хорошо. В таком случае, подарите миру такую драму, которая, вне законов классики, завоюет миллионы. А не какой-то маленький городок в Баден-Вюртемберге. Напомните, как он назывался? — Я принимаю ваш вызов. Мир должен освободиться от оков того, что вы называете искусством. — Ох, если у Вас это получится, гарантирую: я обеспечу миллионный тираж вашего великого произведения. Готов поклясться перед каждым из присутствующих здесь свидетелей. — И Вы даже не упомяните о времени? — Чанёль уверенно хмыкнул. — Как же так, ведь время — одно из триединств, на которые вы так набожно молитесь. — Времени у Вас достаточно. Я не буду Вас ограничивать. Вы же так не любите рамки… К тому же, меня терзают смутные сомнения. Люди не настолько глупы, чтобы читать книги только о чувствах. — Чувства — лишь инструмент, который помогает раскрыть историю персонажа. И я Вам это докажу!* * *
— Что ты наделал, — вопрос был скорее риторическим, но, всё же, Чанёль решил ответить. — Я не виноват в том, что его, с позволения сказать "творчество", заполонило книжные лавки и умы людей. Бекхен, скажи, разве это покупают? — Ты сам прекрасно знаешь ответ, — Бекхен присел на стол, за которым должны были сидеть присяжные, после чего глотнул немного вина. Ему совершенно не нравилась сложившаяся ситуация, и вот уже в который раз он проклинал себя за то, что взялся помогать этому человеку. Они познакомились ещё в те годы, когда Бен Бекхена отправили в академию, однако больше года он там не продержался. Потому что его товарищ, Чанёль, был авантюристом и на первую постановку его же первой пьесы они отправились вдвоём. Естественно, прощать такое было не в правилах приличных высших учебных заведений. Но парень не отчаивался и, в скором времени после второй в своей жизни академии, перенял часть дела отца — стал редактором одного из известных литературных журналов. Вот уже полгода этот молодой писатель приходил к нему со своими лучшими работами, однако Бен не мог дать ему денег больше, чем того требовали документы. Однако, будь его воля, он дал бы намного больше. Он бы публиковал только произведения Пак Чанёля, и, в конечном итоге, такой разносторонний журнал превратился бы в печатный пантеон имени Пак Чанёля. Потому что вне зависимости от того, как будут меняться его литературные вкусы, его любовные предпочтения всегда будут оставаться на стороне того, кто никогда не станет рисковать чувствами ради идеальной формы. — Но почему? — молодой человек не унимался, и создавалось впечатление, будто он всё ещё полон сил для борьбы с понятиями потребителей о красоте. — Почему я должен доказывать кому-то, что чувства, стремление, борьба — всё это намного сильнее, чем ровные, одинаковые камни того, что сейчас называют произведениями? — Потому что это то, чего они ещё не знают, — Бекхен хотел положить руку на его плечо, однако вовремя отпрянул. Ему не хотелось, чтобы он чувствовал поблажки и какие-либо чувства, кроме деловых. Беку казалось, что ради Чанёля он готов скакать на край мира, стать разбойником из его шайки и выпить яд. Только бы быть рядом с ним. Но внешне он должен оставаться лишь товарищем. Потому, что эмоции — то, чего он боится больше всего. И, если начать их проявлять, остановиться уже невозможно. — Я никогда не поверю в это! Неужели никто из них никогда не влюблялся, не чувствовал горькой ненависти, не испытывал ранящего горя? Неужели никто из них через это не проходил? — Пак отказывался осознавать реальность, но всё ещё верил, что возможно изменить хоть что-то. — Вот ты, Бекхен. Ты когда-нибудь чувствовал что-то подобное? — Да, — Бен завороженно кивнул, после чего резко сглотнул. Он не был готов к такому серьёзному, откровенному разговору. — Вот видишь! Все люди таковы. Они могут чувствовать, они — больше, чем просто филистеры, больше, чем рамки александрийского стиха. И у меня есть все шансы доказать этому Лу Ханю то, что мои идеи — реальны. — Только после того, как исполнишь то, о чём я скажу, — Бекхен вновь сделался беспристрастным. — Думаешь, я просто так притащил тебя после ночи в таверне? Или ты полагаешь, что оскорбление того, кто приносит мне львиную долю дохода, я прощу тебе вот так. Просто потому, что мы давно знакомы? — Только глупец считает правду оскорблением, — Чанёль недовольно усмехнулся, однако в глубине души понимал: Бекхен прав, и деваться ему некуда. Этот человек целиком зависел от того, что ныне читают люди, за сим не имел права отказывать потребительскому вкусу. — Пару дней назад ко мне обратилась моя сестра… Помнишь, она вышла замуж за одного ландрата? — Того беспомощно погрязшего в своих военных байках мужчину? Как мне его забыть. Он был единственным, кто похвалил одно из моих произведений. Широчайшей души человек. — Так вот, моя сестра Бекхи, уж и не знаю зачем это ей, попросила меня разыскать ей лирика, который сможет писать ей любовные стихи. — А на что ей тогда муж, позволь полюбопытствовать? — впервые за разговор, Чанёль рассмеялся. Это слегка напоминало те времена в средневековье, когда рыцарь-вассал был обязан не только бороться за него, но и воспевать его жену. — Чанёль, он умер год назад, — Бен был серьёзен. — Но я отрекомендовал ей тебя. Не знаю, зачем ты ввязался в этот спор с герром Лу, но будь уверен: моё указание ты выполнишь раньше, а потом можешь писать хоть о девятом круге ада. За это получишь кров над головой и пару лишних монет ежедневно. Надеюсь, за всеми своими политическими настроениями писать о чувствах к прекрасным дамам ты не разучился. — Что же, у меня нет выбора. Тебе я отказать не могу, — Чанёль говорил это потому, что понимал: Бекхен публикует его работы. Бекхен же понимал, ради чего это было сказано, однако сердце не спешило вновь покрываться коркой льда. — Отлично. В таком случае, завтра же я организую встречу с сестрой. Надеюсь… ты предстанешь пред ней в лучшем свете, — парень оценивающе посмотрел на замазанную грязью рубашку, после чего понял, что для его же собственного блага и отсутствия негодования сестры, потратиться ему придётся не только на услуги автора, но и на одежду для него…