Умри, если меня не любишь

      Длинные пальцы как веточки обвиваются вокруг нездорово-бледного цвета шеи, глаза, прежде грязно-голубые, с оттенками зеленого, светятся сейчас по-особому яростно и почему-то приобретают темно-карий цвет, потрескавшиеся губы, нижняя полнее верхней, раскрыты, и рот издает свистящие звуки и хрипы в попытке вызвать помощь.       Твои глаза сейчас напоминают небо, которое какой-то сладкой лазурной жидкостью разливается, образуя ровную гладь. Такое небо бывает только летом, тем самым жарким и душным летом, тем летом, в котором не имели места свежесть и прохлада, в котором пыль выедала глаза, иссушенные на солнце. Самым ужасным и самым волшебным летом в моей жизни. Той жаркой порой, когда я, с замиранием сердца, дублируя все происходящее в выдуманном чьим-то гнилым сознанием мире на себя, ждала нашей встречи, тая от переплетенья рук. Ты ведь помнишь это лето? Вот и я — нет. Память стала ни к черту: события, разноцветными клочьями, летают по сознанию, оборванные как попало, покрытые копотью, жалкие, но все же имеющие когда-то место в жизни. Впрочем, сама эта жизнь состоит из обрывков, словно канат, наскоро связанный из первых попавшихся тряпок. Вот только по такому канату сбежишь лишь в ад.       Отвлекаюсь, руки расслабляются, и я слышу слабый, но полноценный вдох с твоей стороны. Это бесит. Кисти рук, сухие и раздраженные, создают чудесный контраст своей краснотой с побелевшими кончиками пальцев. Твои руки где-то внизу, они опущены, лениво и вяло, словно устали после долгой работы, и кисти изредка подрагивают, давая понять, что ты еще жива.       Вспоминаю, какие теплые твои пальцы, какая мягкая кожа на щеках. Новый обрывок выделяется из вереницы других, и я, оттряхнув пыль, пытаюсь разглядеть, что на нем. Была осень. Нет, не такая, чтобы прям золотые и багровые листья мягким ковром устилали землю... Обычная осень, грязная и тоскливая. Мы гуляли, снова. Я точно помню месяц и могу назвать день. Едва ли это важно сейчас, но все же. Октябрь, тридцать первое. Трудно не запомнить, ведь именно в этот день куча молодежи или тех, кто считает себя молодежью, нарядившись в дурацкие наряды и разукрасив рожи маркером, спешили на улицу, пугать прохожих, слизывая без стыда американский праздник и считая это чертовски крутым. Мы, на самом деле, встретили всего парочку, но этого было достаточно. Дул почти холодный ветер, и немного верилось, что впереди зима, и какая же паршивая-то зима, но суть была вовсе не в этом.       Ты была тише обычного, а твоя дурацкая водолазка вечно задиралась, выдавая нежные запястья свирепому воздуху. А потом ты заговорила, и было тихое "да", и улыбки, словно маленькие лампочки загорелись на двух разных, все еще детских лицах. Тогда я в первый раз поцеловала тебя, в первый раз поцеловала кого-то. О, как мы были глупы и как наивно верили наши пылкие сердца в любовь. Дни идут, или скорее тянутся, а мы не меняемся. Не меняемся, и даже я, со своим страстным неверием, готова поклясться: любовь есть в каждом из нас. Есть, но чем сильней это любовь, тем больше ненависти она образует в сердце, столкнувшись с преградой. А с преградой это светлое чувство обязательно столкнется, ведь нельзя же так, без преград...       По моему лицу текут слезы, липкие, соленые, мокрые, смешанные с потом и пылью. Твое же бесстрастно. Глаза, как два маленьких стеклышка, с рубиновой сеткой лопнувших вен, смотрят вдаль, вызывая омерзение и заставляя руки, которые уже сводит судорога, сжиматься сильней; щеки горят, они налились кровью, делая лицо похожим на смешную разукрашку; светлые кудри в привычном беспорядке, и только рот, отчаянно закрывающийся и открывающийся, выдает последние попытки уже уставшего организма сохранить хозяйке жизнь.       Что заставляет нас любить? На этот вопрос никто не сможет найти ответ, и дело не в химии и каких-то гормонах, дело даже не в сердце и разуме, дело просто в нас, глупых людишках. В один момент мы просто влюбляемся, и едва ли это чувство подвластно характеристике и уж тем более контролю. Что заставляет нас ненавидеть? Та же любовь? Или может что-то другое? Это неважно. Все неважно сейчас, когда чаша из тонкого стекла, наполнившись и переполнившись сто раз, наконец разрывается, позволяя желтым гнилым струям литься из нее, закрывая своим потоком рот и нос, поглощая лицо.       Чувствую, как что-то хрупкое трескается и жужжит; ты делаешь рывок головой, неестественно выгибая назад шею; два стеклянных разноцветных шарика — твои глаза, закатываются, в последний раз глянув на мир, за веко. Я отнимаю руки в этот же момент: опасливо, брезгливо; тело, словно полый манекен, с удивительной легкостью падает на землю, потом только издавая грубый глухой звук. Из носа, рта, из ушей и из глаз тонкими струйками бежит кровь.       Но мне не жаль тебя: даже в свой последний момент ты думала о другой.       

Что же, умри. Если меня не любишь.