27 замков

Мне исполнилось шесть, когда родители развелись, а всего через месяц мама умерла. Я не помню похороны, помню только свою тупую боль и сквозную рану в сердце, по сей день продуваемую всеми ветрами. Отец женился во второй раз, а у нас появился сводный брат Джон. Всей дружной и счастливой семьёй Эванс мы переехали в новый дом, где не было ни одной маминой фотографии. Петуния сразу же полюбила Кейт, а я держала оборону, устраивая периодически скандалы и ссоры. Однако мои методы не действовали: отец не собирался ничего менять, а после очередной сцены Туни заперла меня в спальне и пригрозила, что Кейт и отец могут отказаться от меня, отправить в приют и оставить там навсегда. — У нас нормальная семья, — сказала она. — В нашей школе над нами никто не будет смеяться, у нас обычная мама, Лили. — Она не наша мама, — обиженно буркнула я, продолжая настаивать на своём. Туни называла Кейт мамой, а я никогда не обращалась к этой женщине лично. Я не понимала, почему сестра так упорно не хочет вспоминать маму, предавая ее наравне с отцом. Правду я узнала значительно позже, когда мои «фокусы» стали выходить из-под контроля. — Ты уродка, — со страхом и презрением сказала Туни, — Такая же, как твоя мама. Много воды с тех пор утекло, но так и закрепилось. Женщина, слышащая чужие голоса, эмоционально нестабильная, страдающая от галлюцинаций и бреда; женщина, едва не превратившая свой дом в горящий факел; женщина, ходившая по краю, упавшая в бездну своего безумия, переставшая быть собой и ставшая кем-то чужим, кем-то разделённым, расщеплённым и несчастным; она была моей матерью, а я ее единственной дочерью. Петуния называла русоволосую и полногрудую Кейт мамой, а меня ненормальной, психованной, уродкой. Я стала воплощением нашей матери, ее наследием, ее памятью. Только вот в отличие от неё я все ещё оставалась в этом мире, не избавив свою семью от лишнего груза. В какой-то момент я честно пыталась убежать от тени своей матери, но мне не удалось. Я чувствовала такую сильнейшую связь с ней, что иногда боялась потеряться в чувствах, не принадлежащих мне; я боялась перестать быть собой и стать своей матерью, а страхи мои были вовсе не беспочвенны. Все знакомые и друзья семьи твердили, что я вылитая мать. От неё я унаследовала медно-рыжие волосы, бледную кожу, тонкие запястья, узкие ладони с длинными пальцами, правда, обошлось без безумного взгляда, как говорит отец. У неё было цветочное и кровавое имя — Роза. Режущее, острое, быстрое, но бесконечно прекрасное и женственное. Иногда я боялась произносить его вслух. Мне она дала имя в честь лилий; отец считал, что оно символизирует чистоту и нежность, а я считала, что мама, посмеявшись, закутала меня в белый саван. Я не могу сказать, чего хотела больше всю свою жизнь: избавиться навсегда от воспоминаний о матери, или же сохранить их внутри себя на всю оставшуюся вечность, привязать мамину тень цепями к своему сердцу и никогда не отпускать. Нашу семью обходили стороной, жалели, слегка побаивались, а дети дразнили меня с сестрой, обзывая нас психами; несмотря на все старания Петуньи в новой школе тоже узнали о нашей настоящей матери: Джон растрезвонил всем своим друзьям, что у него теперь две психованные сестрёнки. Всё началось сначала. Петуния страдала от унижений, рыдала по ночам в подушку и умоляла Джона все исправить, а я не обращала по большей части внимание, но когда меня доводили, то давала сдачи. Магия не контролируется ребёнком. Стаканы разбиваются прямо в руках у высокомерных девочек, велосипеды выезжают на проезжую часть, ладони тех, кто отбирал мои завтраки и разбрасывал по коридору вещи, краснели, зудели, вынуждая расчёсывать кожу до крови. Я никогда не чувствовала удовлетворения от причинённой боли, напротив, мне становилось тошно от самой себя и того, что я сделала. Ненависть отравляла меня изнутри. Туни старалась не обращать внимание на мои выходки, но когда это стало слишком часто проявляться, она не выдержала. Она боялась меня, сторонилась. Хогвартс поменял многое в моей жизни, показал мое истинное место, научил контролировать свои силы, но я не перестала сторониться людей. А уж презрительное «грязнокровка» только подтвердило правильность моего решения. Пусть в этом мире меня не считают безумной, но своей они тоже меня не признали. Я не хотела с этим бороться.

***

Индивидуальность понятие относительное. В школе я была не единственным отшельником, а уж себе подобных мы примечаем сразу. Флора Бирн. Мы учились на разных факультетах и встречались только на сдвоенных занятиях. И если я предпочитала первую парту, чтобы не видеть всех остальных, Бирн неизменно выбирала последнюю — чтобы за всеми следить. Это был урок трансфигурации, я внимательно записывала лекцию, а Флора что-то рисовала на своём пергаменте, низко склонившись к столу так, что ее нос почти касался бумаги. Могла ли я предположить, сидя в кабинете с раскрытыми настежь окнами, летающим в воздухе сном уставших студентов, знаниями, добытыми невероятным путём, что в ближайшее время вся моя жизнь переменится? Конечно же, нет. В реальности не бывает никакого предчувствия, не бывает тревожного ощущения внизу живота, бывает только жизнь, свалившаяся на голову с целым мешком подарков, и предполагающая, что ты со всем должен суметь разобраться. Иначе нельзя. Джеймс Поттер сидел вместе с Сириусом Блэком позади меня, а моим соседом был Ремус Люпин. Поэтому при малейшей возможности они втроём начинали шептаться, смеяться и использовать только обретённые знания на своих однокурсниках. Я в это время безучастно смотрела в окно, или бессознательно выводила каракули на пергаменте, или тренировала заклинание. Мародёры были легендой нашего курса: неразлучные друзья, харизматичные, обаятельные, талантливые. У меня с ними были особые отношения, но по большей части они меня не замечали, если только я не становилась объектом для глупых издевательств Поттера или шуток Блэка. — Так дальше нельзя, — возмущался Джеймс, склонившись к столу. Даже говорил он с особыми интонациями, разрезающими воздух. В Джеймсе каждая линия существа ножом проходилась по нервам и коже. Возможно уже тогда, слишком часто находясь рядом со мной и нанося даже дыханием незаметные надрезы, он с осторожностью виртуозного волшебника медленно проникал в меня, чтобы поселиться внутри надолго. Люпин сидел вполоборота к нему, упираясь одним локтем в спинку стула, а вторым на стол. Внимательные серые глаза пристально вглядывались в лицо друга. Осколки, осколки, осколки — они отражались в радужках, они бледнели на шрамах, они создавали из отдельного целое. Они были им. — Мы можем поговорить потом? — взмолился он. — Почему это? Что нам мешает сейчас? — Ну не знаю, — Ремус покосился в мою сторону, а я подмечала все боковым зрением. Не подумайте, что я подслушивала, просто когда в голове крутится не так уж много мыслей посторонние разговоры легко улавливаются и остаются в памяти. — Думаю, он имеет в виду Эванс, — вставил Сириус. Я мысленно закатила глаза. Даже не глядя, можно было догадаться, что взгляд Блэка бегает, а руки в постоянном движении, то передвигая чернильницу, то играя с пером. Он тряс ногой так, что шатался мой стул. — К черту, — отмахнулся Джеймс. — Она в своём мире… Вернёмся к нашей проблеме. Так больше не может продолжаться, Лунатик, мы обязаны что-нибудь придумать. Ты должен научиться контролировать себя, запоминать события, оставаться в сознании… — Это невозможно, Джеймс, — устало возразил Люпин. Видимо, тема поднималась довольно часто. — Моя… проблема, — с заминкой произнёс он, — не лечится, не притупляется со временем и не подчинена разуму. Вот и всё. Они спорили. Я смотрела в окно. Флора вырисовывала трилистник на пергаменте. Переговаривались тихо студенты.Шестеренки в голове заработали так усердно, что мозги кипели и могли вытечь через нос и уши. Гремучая Ива помахала мне костлявой ветвью, я кивнула ей, молча здороваясь, и продолжила размышлять над услышанным. О том, что Ремус Люпин оборотень я узнала на первом курсе. И снова очередное «если бы»: если бы я не была одиннадцатилетней девочкой, проживающая в мире книг и фантазий, мне и в голову такое бы не пришло; будь я чистокровной или полукровной, то даже не подумала бы, что «порождение тьмы и ночи» может учиться в одной со мной школе. Мне же, когда я догадалась, подумалось, что ничего необычного в этом нет. Я, напротив, удивлялась, почему в Хогвартсе не учатся вампиры и гномы, эльфы и кентавры… За качество их образования я сильно переживала. О Ремусе я ни слова никому не сказала, решив, что дело это личное, даже интимное, и не мне в это лезть. Спустя какое-то время я поняла, что оборотней в магическом мире ненавидят и презирают, но в большей степени боятся. Как и сумасшедших. Поэтому я промолчала. Ни тогда, ни после я словом не обмолвилась о том, что всё знаю, вместо этого я подошла к худому русоволосому оборотню перед занятием и предложила сесть вместе. Тогда мне казалось, что это хорошая идея. Я думала, что такие как мы должны держаться вместе. Правда, оказалось, что у оборотня уже были друзья, которые громко засмеялись, услышав мои слова. Я стояла напротив них, прижимая учебники к груди, пытаясь скрыть лицо за завесой волос, а в ушах звучал их громкий хохот. — Чудила хочет сидеть с Ремусом! — весело воскликнул Джеймс. — Ненормальная Эванс влюбилась, — зашептали остальные. Я готова была провалиться под землю. Ремус молчал, покраснев и уперев взгляд в свои старые потрепанные ботинки. Мне стало так обидно и больно, что звонок на урок показался спасительным кругом. Я бросилась в кабинет, швырнула сумку на стол, а сама рухнула на стул. Лицо горело от стыда, а в спину продолжали звучать обидные насмешки. Тихо скрипнул стул, ножки которого скользнули по напольным плитам. Я вскинула голову и увидела Ремусу, с решительным выражением на лице. Он сел рядом и как ни в чем не бывало начал доставать свои вещи из сумки. Поймав мой взгляд, Люпин потянулся к карману мантии, извлёк из него шоколадный батончик и оставил на моей стороне стола. С тех пор мы дружим. Иногда я выпадаю из реальности. Иногда я превращаюсь в ветер, в дождь, в шум листьев в лесу. А иногда превращаюсь в высокой концентрации одиночество, которое заняло чьё-то место, поселившись в человеческом теле. Иногда я чувствую звездную пыль в своих костях. Иногда я чувствую себя мертвой среди живых. В такие моменты все вокруг темнеет, исчезают звуки, пропадают куда-то мои чувства и способность двигаться; я перестаю быть собой, перестаю быть кем-либо; все становится неосязаемым, несущественным; даже не так: все становится несуществующим. В такие моменты я думаю о маме. Но тогда все случилось иначе. Я чувствовала, как кипит все внутри меня, напряжение клубилось в воздухе, рой мыслей вертелся в голове: я думала сразу обо всем, но в то же время о вполне конкретных вещах; в голове созрел план. План, в котором не было смысла, но показывавшийся мне самым важным в этом мире. Я увидела всю свою жизнь со стороны: не только то, что уже произошло, но и своё будущее. Я смотрела на длинную дорогу, которую ещё предстояло пройти; впереди была только пустошь. Это и ждало меня: пустота, обычная жизнь; жизнь в тени моей матери и ее безумства; вечная ненормальная, постоянная уродка, чужая везде. Вот моя судьба. И она мне совершенно не нравилась. Но у меня был замысел, способный всё исправить, и не только для меня, но и для тысячи людей. Я могла смешать ингредиенты и создать из них целый мир; я могла сварить в котле саму смерть, я могла собрать любовь из сушенных растений и экстрактов; я умела варить зелья, я чувствовала их, знала, что нужно для идеального результата. Слизнорт говорил, что это чутьё. Макгонагалл отвечала, что дело в упорном труде. Я считала, что это дар. Это единственное, что мне удавалось; только тогда я была живой; только тогда мир и стоил того, чтобы познать его. Я решила, что могу поменять все. Ради себя, Ремуса и других русоволосых мальчиков. Я решила, что могу изобрести действительно работающее зелье. Я решила сварить волчье противоядие, сделать то, что не удавалось никому. Я решила взять свою жизнь в руки и круто повернуть, встряхнув заодно жизнь всего Магического сообщества. И я не знала, что в голове Флоры Бирн крутились похожие мысли.