О разном и разных

Бэкхён боится Минсока. Но больше – жалеет его. Особенно сейчас, когда усталый, в измятой рубашке, Минсок заходит в номер, вытаскивает из-за пояса брюк пистолет и кидает его на кровать. Подходит к окну, долго смотрит на пустынную подъездную дорогу и опускает жалюзи. Поворачивается к свернувшемуся в кресле Бэкхёну, скользит по нему равнодушным, пустым взглядом, а потом вдруг улыбается и говорит: – Иди сюда, детка. Бэкхён поднимается медленно, нехотя. Каждый шаг дается ему с трудом: словно против воли Бэкхён подходит к Минсоку. Так близко, что чувствует его дыхание на своей щеке. – Ты пил, – кривится Бэкхён. – Пил, – усмехается Минсок. – Но совсем немного. Тут внизу подают отвратное пойло. Бэкхён закусывает губу и прикрывает глаза, когда Минсок кладет ладонь ему на щеку, ласково гладит большим пальцем бледную кожу. Обхватывает за подбородок и касается губами губ. Поцелуи Минсока горчат, и Бэкхён, когда ему позволяют перевести дыхание, гулко сглатывает слюну и слегка морщится. Но Минсок замечает, хмурится и толкает Бэкхёна к кровати. Роняет его на жесткий матрас и нависает сверху. Глаза у Минсока шальные: на смену холодной пустоте приходит лихорадочный блеск. Этот блеск Бэкхёну знаком. Бэкхён судорожно выдыхает, когда холодные ладони скользят под футболку, широко оглаживают бока. Пальцами Минсок считает его выступающие ребра, обводит ямку пупка на впалом животе. Бэкхён в такие моменты отчетливее всего помнит, что за ним придут. И это придает ему сил. Время не имеет значения. Неделя, месяц, год – Минсок не сможет убегать вечно. Однажды Бэкхён получит свою свободу обратно, а Минсок – получит пулю в лоб. Бэкхён обязательно попросит, что все было быстро и безболезненно. И это будет милосердием, единственным, на которое способен отец Бэкхёна. – Спой мне, – просит Минсок, но в его голосе больше приказа, чем просьбы. – Спой мне. Он целует ключицы Бэкхёна, оттягивая воротник его футболки, ставит под ними алые метки поверх тех, что поблекли и стали едва розовыми. Бэкхён старается не думать о горячих губах, исследующих грудь, о настойчиво стягивающих футболку пальцах. Он поет. Напевает вполголоса старую, полузабытую песню, которая звучала в зале ресторана в тот вечер, когда Минсок увидел Бэкхёна в первый раз. Песня эта про любовь и разлуку. И она, конечно, не о них с Минсоком. Минсок поцелуями опускается ниже, к поясу бэкхёновых джинсов. Дует на кожу, пока она не покрывается мурашками. Щелкает кнопкой, стягивает грубую ткань по бедрам, цепляет резинку белья. Бэкхён на миг прерывает песню, когда прохладные пальцы обводят тазовые косточки, а потом – проникают под белье, трогают бесстыдно. Бэкхён продолжает петь, стараясь, чтобы голос не дрожал, но, не допев припева, сдается: Минсок обхватывает губами его член, и Бэкхён всхлипывает. Плотно сжимает губы и мычит, давя стоны. Минсок нежен и чуток. И от этого – жалость ложится бетонной плитой на грудь. Если бы они встретились не в этой жизни. Если бы Минсок мог любить его по-другому: без острого желания спрятать от всего мира, увезти так далеко, чтобы ничего уже не имело смысла. Даже суровое, тяжелое слово «семья». Но Минсок не умеет иначе, а Бэкхён любит свободу. И сердце его сжимается, когда Минсок подхватывает его так, словно Бэкхён ничего не весит, и устраивает на своих бедрах. Оставляет влажные дорожки вдоль груди, задевает языком соски. Растягивает Бэкхёна так осторожно, так трепетно, что Бэкхёну хочется плакать. И с первым толчком он дает волю слезам. Цепляется за плечи Минсока, упирается острыми коленками в его бедра. Чувствует, как внутри у него становится горячо, как плотно он обхватывает член Минсока, и как ритмично тот движется, заставляя постанывать, стирая на долгие минуты боль и сожаление. Потом все заканчивается. Даже слезы. Бэкхён лежит на краю кровати, кутается в простыню, и смотрит на Минсока, который курит, стоя у окна. Жалюзи раздернуты, и за ними – темнота. Шестнадцать ударов сердца – целая вечность – и темноту эту, густую, первобытную, прорезает яркий свет фар. Бэкхён отчего-то знает, что это не очередные путешественники, которым нужен номер на ночь. Минсок, не оборачиваясь, просит: – Спой мне. И впервые в его голосе больше просьбы, чем приказа.