***
С утра Холмс был уже привычно мрачен и молчалив. За завтраком выпил чашку чая и этим ограничился, а потом пересел к камину, куря одну сигарету за другой. Находиться при нём неотлучно я не мог — меня ждали пациенты в клинике, а потом наш бравый Лестрейд, взявшийся за очередное дело и желающий получить всестороннюю консультацию по поводу обнаруженного неопознанного трупа со следами насильственной смерти. Инспектор иногда привлекал меня, не желая ограничиваться выводами полицейских врачей. — Руки, — произнёс Холмс, посмотрев на меня, — обратите внимание на его руки. Значит, он читал газеты. Я едва не буркнул в ответ: «Знаю». Но вместо этого сказал мягче: — Хорошо. Выходит, интерес к происходящему в нём угас не полностью. Мой друг все же следил за криминальной хроникой, хотя бы за теми делами, что касались непосредственно нас. То есть меня. В Ярде я неожиданно столкнулся с доктором Эгером. Лестрейд, признаться, тут же вырос в моих глазах. Хотя наш добровольный помощник и потерпел на суде фиаско, инспектор сумел оценить его как специалиста. Всё-таки годы сотрудничества с Холмсом не прошли для Лестрейда даром. Эгера привлекли ещё и потому, что в убитом опознали младшего сына одного высокопоставленного лица. Он отличался не слишком приличным образом жизни, и плачевный финал оказался ожидаемым. Когда мы закончили работу, доктор Эгер спросил на выходе из морга: — Как здоровье мистера Холмса? Не мог же я отвечать вопросом на вопрос, потому сказал откровенно: — Боюсь, что не очень хорошо. Эгер кивнул. — Мне ещё на последнем заседании не понравился его вид. На мой взгляд, мистер Холмс был близок к нервному истощению. — Да он уже его заработал! — мрачно ответил я. Эгер внимательно на меня посмотрел. — Он не слушается вас? — Увы, — развёл я руками. – И так было всегда, сколько я помню. — Очень неразумно с его стороны, — заметил Эгер. — Вы хороший врач. — Нет пророка в своем отечестве, — вздохнул я. — Воистину, — улыбнулся мой коллега. — Возможно, мне стоит выступить в роли независимого эксперта, как вы думаете? Мистер Холмс интересовался этим делом? — Только газеты читал. — Но мы с вами можем обменяться профессиональными мнениями, не правда ли, доктор Уотсон? — Эгер едва не подмигнул. — Это замечательная мысль, — согласился я охотно. Да, я так сказал, но чувствовал себя, как нашкодивший мальчишка, когда мы поднимались с Эгером по лестнице к нашей с Холмсом квартире. Я ожидал какой угодно реакции на наше появление, но не столь бурной. Стоило Холмсу увидеть Эгера, как он сразу, даже не поздоровавшись, хрипло и отрывисто произнёс: — Что это такое, Уотсон? Как это понимать? У меня пропал дар речи, а Эгер продемонстрировал недюжинный актёрский талант, и его лицо последовательно выразило удивление, потом негодование и обиду. Он повернулся ко мне. — Коллега? Тон был просто неподражаем. — Холмс, бога ради, мы были консультантами по одному и тому же делу! — воскликнул я. — Нам уже нельзя выпить по стаканчику бренди и поговорить? Мой друг тут же взял себя в руки. — О! Прошу прощения, доктор Эгер, — пробормотал он. — Прошу прощения. Я не буду вам мешать. Извините, Уотсон. Он резко встал и вдруг пошатнулся. Эгер тут же бросился в атаку. — Мистер Холмс, как вы себя чувствуете? — Всё в порядке. — Последовал протестующий жест. — А мне кажется, нет. Позвольте вам не поверить, дорогой сэр. Холмс наградил меня взглядом Цезаря, смотрящего на Брута в последние минуты своей жизни, но ничего не сказал. — Это всё мелочи, доктор, — возразил он Эгеру. — Учитывая обстоятельства, не удивительно, что я слегка переутомился. — Простите, мистер Холмс, сколько вам лет? — спросил доктор. Тут мой друг наконец-то соизволил взглянуть на модного консультанта. — Сорок три. — Хороший возраст, — ответил мой коллега, тем временем ненавязчиво усаживая Холмса обратно в кресло и берясь за его пульс. — Вы не представляете, сколько ежегодно умирает мужчин в возрасте между сорока и пятьюдесятью. Здоровых и сильных мужчин. Средний класс, а то и повыше рангом. Не прожигатели жизни, а занимающиеся делом, которому они отдают все свои силы. — Заговаривая Холмсу зубы, Эгер уже вынул из кармашка часы и считал сердечные удары. — Им кажется, что они молоды по-прежнему, и они тянут свой груз. Но, увы, лошадка уже утомилась и нуждается временами в отдыхе. Коллега, когда вы в последний раз измеряли пульс у мистера Холмса? — обратился тут Эгер ко мне. — Боюсь, что давно, — мрачно ответил я, подошёл к креслу и взялся за запястье Холмса. — Господи боже, — пробормотал я, лишь только под моими пальцами зачастил пульс. Да как зачастил! Теперь настала моя очередь доставать часы. Сто двадцать ударов в минуту — я только охнул. — Вы меня оба хоронить собрались? — спросил Холмс нервно. Что ж, речь Эгера взяла его за живое. — Что вы, сэр, — ответил тот. — Этим прекрасно занимаетесь вы сами. Хотя, возможно, вы решили поставить на своей карьере крест? — Нет, вовсе нет! — И как вы собираетесь работать? — Отдохну я, отдохну! — Холмс вышел из себя, что само по себе уже говорило о его нездоровье. — Сменю обстановку, буду спать, сколько нужно, и питаться три раза в день. Довольны, Уотсон? — обратился он ко мне как к главе заговора. — Нет, мистер Холмс. Вы не просто отдохнёте, — возразил Эгер за нас обоих. — Вы будете разумно тратить свои силы, помня, что уже не мальчик. Вам придётся задуматься о своём образе жизни. Хорошо бы бросить курить, например. Холмс издал возмущённое восклицание. — Хотя бы ограничиться трубкой, — продолжил Эгер, — и курить поменьше. Сколько сигарет вы выкурили с утра? Он указал на портсигар на столике. — Как обычно, — буркнул Холмс. — Неправда! — выпалил я. — Вы стали посылать в табачную лавку в три раза чаще. — Мистер Холмс, — сказал Эгер, садясь в кресло напротив, — послушайте меня и постарайтесь не сердиться. Вам это вредно. Вы сделали для бедняги Креймера всё, что могли в той ситуации. Бывают обстоятельства, против которых человек бессилен. И вы в полной мере почувствовали, что это такое — чувствовать своё бессилие. Думаю, что вы бы никому не пожелали испытать такое. Почему же вы ставите в подобное положение вашего друга и вашего врача? Очень неразумно и даже жестоко подвергать испытанию многолетнюю дружбу, из-за собственного упрямства заставляя доктора лгать вам, изворачиваться и принуждать вас разумно относиться к собственному здоровью. Я тихонько кашлянул. Эгер уже перегибал палку, на мой взгляд. Хотя, возможно, он был и прав. Только вот у меня никогда бы не хватило духа говорить с Холмсом подобным образом. — Что же, мне пора, — сказал мой коллега, поскольку его собеседник промолчал. — Доктор Уотсон, провожать меня не нужно. До свидания, мистер Холмс. Он встал, молча пожал мне руку и вышел. Лишь за Эгером закрылась дверь, как Холмс протянул руку к портсигару, но тут же досадливо простонал и отдёрнул её. — Прекрасный спектакль, — сказал он. — Это не спектакль. А я отвратительный врач, если до сих пор не знал ничего о вашей тахикардии. Не знаю, напугал ли Эгер вас, но меня — определённо. — Хм… Меня он скорее пристыдил, — произнёс Холмс мягче. Он посмотрел на меня. — И куда мы поедем? Мне ведь нужно сменить обстановку. Я вздохнул и отвернулся к камину. — Уотсон, — позвал он, беря меня за руку. — Вы-то меня хотя бы не добивайте. Я и так уже готов провалиться сквозь землю. — Ах, боже мой, — пробормотал я, оборачиваясь. Наклонившись и обняв Холмса за плечи, я прижал его к себе. — Не стоило со мной церемониться, — сказал он, обхватив мои руки. — Вы не могли сказать мне то же, что и Эгер? — Вряд ли. Не в таких выражениях. — Зря. А вы умеете быть жёстким с пациентами, я знаю. — Но не с вами, увы. — Это плохо. — Почему плохо? — не понял я. Мы перекидывались репликами, и я не мог понять ход его мыслей. К чему он клонит? — Так… Я вас обидел? — Ну, Холмс… — Скажите правду: я вас обидел? Не надо со мной нянчиться, Джон! — он отстранился и посмотрел на меня. — Немного, — кивнул я. — Простите, — промолвил Холмс тихо. Я горячо его поцеловал. Грешен, в этот момент я его так хотел! Притихшего, непохожего на себя, виноватого, но опять потянувшегося ко мне, нуждающегося во мне. Мне пришлось собрать всю волю в кулак — не в его нынешнем состоянии было предаваться безрассудствам. — Может, к морю? — спросил я, чувствуя, что скоро в этом доме будут уже двое мужчин с нервным срывом. — Куда-нибудь в глухое место, где нас никто не потревожит. Холмс улыбнулся. — Больной господин сорока трёх лет всё ещё волнует вас? — промолвил он. — Он никогда не переставал волновать меня, — ответил я, прижавшись губами к его волосам. — Он единственный, кто меня волнует в этом мире. — 3 — Пока я искал тихий уголок, куда бы мы могли поехать на отдых, наступила дата очередного симфонического концерта — по абонементу, но раньше дела не позволяли уделить время музыке. Сегодня вечером исполняли две симфонии Бетховена — шестую и седьмую. Все прошедшие дни Холмс вёл себя примерно, послушно следовал всем предписаниям, чем пугал меня ещё больше. И я подумал, что, возможно, музыка — это сейчас то, что ему необходимо. Я плохо помнил эти две бетховенские вещи, но само название «Пасторальная» не предполагало ничего трагического. Да и ля-мажор седьмой как-то тоже настраивал на приятный вечер. Я не большой любитель Бетховена, но Холмс к нему относился благосклонно, даже исполнял некоторые его скрипичные сонаты. Он выслушал моё предложение и согласился. Ложа наша помещалась во втором ярусе, с левой стороны от сцены. Нельзя сказать, что зал был переполнен, кое-где виднелись пустые кресла. Вместе с нами в ложе сидела только пожилая пара в первом ряду. Холмс всегда говорил, что я любитель мелодий, и он совершенно прав. «Пасторальная» привела меня в благодушное состояние, хотя я не откажусь от мнения, что Бетховен слишком избыточен. Порой я поглядывал на Холмса — он был спокоен, иногда даже покачивал пальцами в такт музыке. Но не чувствовалась в нём обычная растворённость в звуках, он явно думал о чём-то постороннем. Даже грозовые пассажи Allegro не взволновали его. Впрочем, пятая часть нас обоих порадовала — такая чудесная, умиротворяющая музыка. Право же, Бетховена можно любить только фрагментарно. Я сидел, улыбаясь в усы, и почувствовал, что Холмс на меня смотрит. Я протянул руку под прикрытием спинки кресла, сжал его ладонь и почувствовал ответное поглаживание большого пальца. — Останемся или поедем домой? — спросил я в небольшом антракте. — Зачем? — пожал он плечами. — Они вполне неплохо справляются, — добавил он, поймав мой встревоженный взгляд. Мы помолчали, глядя на сцену внизу. — О чём вы думали? — спросил Холмс. — О поездке. — Да, уже послезавтра. Вы правы, нужно отдохнуть от Лондона. — Хотел спросить, что за письмо вы получили утром, да совсем забыл, — сказал я. — От миссис Креймер. Вот дьявол, как не вовремя. И кто меня за язык тянул? — Она получила наследство и уехала из Стейнинга, — предвосхитил Холмс мой вопрос. Я только молча покивал. Говорить об этой женщине мне не хотелось, хотя я сочувствовал ей от всего сердца. Первая часть седьмой симфонии стала всего лишь фоном для моих невесёлых размышлений, и потому прозвучала она как-то фальшиво, неискренне. В паузе я посмотрел на Холмса. Он сидел с равнодушным выражением на лице. Первые же звуки второй части заставили меня вздрогнуть. Мне показалось, что за сердце мне зацепился стальной крюк и кто-то невидимый потянул его. Я совсем забыл об этой мелодии — тягучей, тоскливой. — Уотсон, — послышался шёпот. Я бросил взгляд на друга и еле удержался, чтобы не вскочить с места. Моё кресло было с краю, у прохода. Я помог Холмсу подняться, стараясь не привлекать чужого внимания, и вывел его в коридор. Между дверей в ложи я нашёл стул, усадил моего друга, ослабил ему галстук и расстегнул воротничок. К нам спешил молоденький билетёр. — Джентльмену плохо? — Да. Принесите воды и пошлите кого-нибудь вызвать кэб. — Может, поискать врача, сэр? — Я сам врач. Поспешите. Из-за ближайшей двери доносились тихие и тревожные призывы валторн. На лбу Холмса выступила испарина. — Ужасная музыка, — пробормотал он. — Она меня душит. Билетёр оказался умницей. Он не ограничился стаканом, а принёс ещё и маленький графин. Я смочил платок и освежил Холмсу лицо, потом напоил его. — Кэб сейчас будет, сэр. — Спасибо, — кивнул я парнишке. Он поставил графин возле стула и резво побежал к лестнице. — Скоро поедем домой, — успокаивал я Холмса, но мне самому хотелось выпить пару глотков — от переживаний пересохло в горле. В зале звучало уже что-то другое и казалось абсолютной какофонией, бессмысленным набором нот. Пока в коридоре никого не было, Холмс держал меня за руку. Он явно испугался. Ему случалось получать раны, падать в обмороки от изнеможения, но такое с ним случилось в первый раз. Музыка душит. Нетрудно догадаться, откуда появилось такое ужасное ощущение. Я мягко высвободил руку и взялся за его запястье, с тревогой отмечая небольшую аритмию. Парнишка-билетёр вернулся с известием, что кэб на месте. Я вручил ему наши номерки и отправил в гардероб — больше за тем, чтобы он не крутился под ногами и не видел слабости моего друга. Спускаясь по лестнице, Холмс держался за перила, и движения его были выверенными и осторожными. Я не забыл вознаградить нашего помощника щедрыми чаевыми. Как только мы оказались в кэбе, мой бедный друг снял цилиндр и без сил привалился к моему плечу. — Со стороны поглядеть, так я подвожу своего загулявшего приятеля, — неловко пошутил я, похлопав его по колену. — Ваш приятель не загулял, а, боюсь, догулялся, — усмехнулся Холмс. — Уже Парк-лейн, — сказал я. – Скоро мы будем дома. Миссис Хадсон была встревожена нашим скорым возвращением — после концерта мы обычно отправлялись ужинать и появлялись на Бейкер-стрит поздно, когда она уже спала. Всё-таки наша хозяйка — святая и в высшей степени разумная женщина. Она сразу поняла, что Холмсу нездоровится, и только спросила, не нужна ли её помощь. Услышав отрицательный ответ, она тут же оставила нас в покое. Впрочем, я знал, что в случае необходимости могу к ней обратиться, и в ближайшие часы она спать не ляжет. Пока мы поднимались по лестнице, я поддерживал Холмса, обнимая за талию; он не протестовал. На площадке перед гостиной он решительно мотнул головой и направился в мою, а точнее в нашу спальню. Там я помог ему раздеться — вначале до пояса — и долго внимательно выслушивал сердечные тоны. Наконец мои опасения немного рассеялись. — Я схожу за вашей сорочкой, — сказал я, убирая стетоскоп в футляр. — Не надо. — Мой дорогой, — мягко упрекнул я, — не сейчас же думать о таких вещах? — Я не хочу надевать сорочку, — возразил Холмс упрямо, расстёгивая пуговицы на гульфике. Он посмотрел на меня. — Я просто хочу обнять вас, Джон. Я соскучился. Поцеловав его в висок, что означало капитуляцию, я начал раздеваться, думая, что проблема не в Холмсе вовсе, а во мне. Я тоже соскучился, но чувствовал себя, в отличие от моего любимого упрямца, прекрасно. Впрочем, когда я обнял его под одеялом, то мои желания уступили место жалости и нежности к нему. Бедняга, он так похудел за прошедшие недели. Мы лежали посередине кровати, я тихонько поглаживал его кончиками пальцев по спине, ерошил ему волосы на затылке. Веки его тяжелели, он засыпал. Я уже сам задрёмывал, когда он застонал во сне — и это стало финальным аккордом моих сегодняшних переживаний. Какие уж тут желания, господи боже, и какой тут покой. Я лежал тихо и смирно, боясь пошевелиться, хотя всё во мне изнывало от стремления обнять Холмса покрепче. Глядя на тёмное пятно ковра, я слушал, как тикают часы, и временами мне казалось, что звук их слишком громкий и может потревожить спящего. Даже не знаю, сколько времени я провёл вот так, под размеренное дыхание Холмса, но сон наконец сморил и меня. — 4 — Корнуолл Мне следовало лучше знать Холмса. Конечно же, он ввязался в расследование убийств в семействе Тридженнисов. Я старался не оставлять его без присмотра и повсюду сопровождал, вот только после возвращения из дома священника ему удалось ненадолго сбежать, и он вернулся с керосиновой лампой, купленной в местной лавке. — Это такая же лампа, что была в комнате Тридженниса, — сказал я. Моё замечание вызвало у Холмса усмешку. — Верно. — Что вы задумали? — нахмурился я. — Видите ли, я хочу проверить своё предположение. Пока что мои умозаключения не подкреплены фактами. Холмс показал мне конверт. — Здесь часть странного порошка, который я собрал с внутренней стороны абажура. — Мы приехали сюда, чтобы поправить ваше здоровье, — напомнил я, — а не для того, чтобы вы отравились — и это в лучшем случае. — Поэтому мы оставим дверь открытой, чтобы обеспечить приток свежего воздуха. А вы сядете у двери, чтобы не надышаться. Если мне станет плохо, вы меня спасёте. — Холмс, я против этого безумного эксперимента. К чему? — Я послал телеграмму человеку, которого подозреваю в убийстве Тридженниса. У меня есть предположения, почему он решился на это. Я даже могу описать ему поэтапно, что он делал в то утро, но это всего лишь умозаключения. Речь идёт об отравлении, и я не хочу рисковать и оперировать лишь голословными утверждениями. Я только тяжело выдохнул. — Надеюсь, мне хватит свежего воздуха, — сказал я, открывая дверь в сад и садясь в кресло. — Отодвиньте хотя бы своё чуть подальше от стола, Холмс. — Это разумное предложение, — улыбнулся он. Закончив свои жуткие приготовления, мой друг сел в кресло. Вскоре от лампы потянуло сладковатым запахом. Возможно, когда-нибудь я попытаюсь описать пережитый мною ужас, но самые изощрённые метафоры всё равно не смогут его выразить. Не говоря уже о том, что мне придётся выдумывать для себя новые галлюцинации — то, что я видел, носило слишком личный характер. Наш венский друг сказал бы, что этот яд высвобождал подсознательные страхи, но, конечно, его действие было направлено именно на нервную систему и на сердце. Галлюцинации были побочным эффектом. То, что я сидел около двери, спасло нас обоих. Мне было страшно, но не настолько, чтобы я поверил в то, что видел, и мне удалось преодолеть наваждение. Правда, затем меня ждал вполне реальный ужас — Холмс был уже без сознания. Я с трудом вытащил его на свежий воздух, уложил на траву и сам упал рядом — ноги не держали. Потянувшись к моему другу, я ослабил узел его галстука и расстегнул воротник. Слава Создателю, он пришёл в себя очень быстро. — Это было ужасно, — прошептал он и виновато посмотрел на меня. — Господи, когда вы перестанете потакать моим сумасшедшим затеям, Джон? Он повернулся на бок и прислонился лбом к моему плечу. — Наверное, никогда, — усмехнулся я, радуясь, что всё закончилось. Чувствуя такое облегчение, я не мог сейчас читать Холмсу нотации. Он поднялся на ноги, зажал рот и нос платком, бросился в дом, вынес потушенную лампу и зашвырнул её за забор в кусты. Потом подошёл ко мне и сел рядом на траву. — И всё же это был ценный опыт, — сказал он. — О чём вы? — растерялся я. — Меня хорошо встряхнуло. Должен признать, что я был идиотом, Уотсон. Я не знаю, что сейчас чувствуете вы, — он взял меня за руку, — но мне кажется, что даже краски окружающего мира я вижу ярче. — Будем считать, что яду удалось то, чего не удалось мне, — усмехнулся я. Да, это был с моей стороны сознательный укол — признаться, я чувствовал себя немного обиженным. — Знаю, я ужасный человек, — сказал Холмс тихо, сжав мою руку, которую он так и не выпустил. — Вот вам ничего не нужно говорить. То, что вы делаете для меня каждый день, — это подлинная любовь. А мне, боюсь, нужны слова, чтобы вы не забывали о моих чувствах. Но они кажутся мне слишком обычными, и потому вы их редко слышите. Только он может сказать о неспособности признаться в любви таким тоном и таким проникновенным голосом, что глаза невольно начинает щипать. — Вам не нужно говорить, — улыбнулся я, глядя на него с нежностью. Дальше начался странный спор, содержание которого, наверняка, знакомо людям, которые любили когда-нибудь. И даже здесь, в своих личных записях, я не стану приводить его содержание, благо каждый из нас тогда слышал много больше, чем было сказано, и если вслух мы произносили глупости, неподобающие для двух уже немолодых джентльменов, то сердца наши понимали всё намного лучше. — 5 — — Я понимаю его, очень хорошо понимаю, — сказал Холмс, глядя вслед уходящему доктору Стерндейлу. — Если бы кто-то причинил вам зло, думаю, я не стал бы выискивать такой экзотический способ свести счёты — задушил бы собственными руками. — Ну, мой друг, — усмехнулся я, положив ладонь ему на плечо, — до меня злоумышленнику ещё надо добраться, а вы ему это не позволите. Дело Холмс завершил, и у меня отлегло от сердца. Не считая безумного эксперимента, оно не было слишком изнурительным для его здоровья. Мы собирались пробыть в Корнуолле ещё две недели как минимум. На следующий день здешняя мягкая, но дождливая весна вдруг решила порадовать солнцем, и я уже за завтраком стал уговаривать Холмса прогуляться. — Нет, простите, Уотсон, — возразил он, — я не хочу. — Ну, что же… — начал я. — Однако вам совершенно незачем сидеть со мной весь день в четырёх стенах. Я не сразу ответил, и Холмс поспешил добавить: — Друг мой, я же больной. Почему бы мне немного не полежать на диване с какой-нибудь книгой по финикийской истории? В самом деле, почему бы и нет? Когда-то давно такая попытка отправить меня из дома привела бы меня в состояние лёгкой паники. Но времена увлечения Холмса наркотиками безвозвратно миновали. Так что паники я не испытывал — скорее небольшую досаду. — Тогда я навещу нашего приятеля-священника. Проведаю, как он там, оправился ли от пережитого потрясения? — Прекрасная идея, Уотсон, — улыбнулся Холмс. Улыбка меня тоже не вдохновила — она была слишком вежливой и дежурной. Я начинал сердиться даже больше на себя, чем на Холмса. Мне очень не нравилась собственная обида. Боже мой, да что я веду себя, как ревнивая жена, уже смертельно надоевшая мужу, но который пытается сохранить видимость приличий при общении с ней? Но такая внезапная перемена после вчерашнего задушевного разговора не могла меня не встревожить. После завтрака я ушёл, чтобы исполнить своё намерение. Я побывал у преподобного, который держался молодцом и всячески бодрился. Но когда он угощал меня чаем, его руки заметно дрожали. Так что я пробыл у священника дольше, чем планировал. Вернувшись домой, я не застал Холмса. Его пальто, шляпа и трость в прихожей тоже не наблюдались, равно как и записка для меня. Ну что же. Мой друг решил пройтись в одиночестве — его право. Только зачем же было устраивать весь этот спектакль за завтраком? Мог бы ведь и прямо сказать. Я был обижен и намеревался продержаться в таком состоянии ещё хотя бы пару часов. К сожалению, я не мог сказать точно, когда Холмс покинул коттедж. Хозяйка обычно приходила позднее, и свидетелей его ухода не было. Так много лет мы вместе, а я выдерживаю его отсутствие не больше часа, если я не знаю точно, куда он отправился. И ведь сколько раз я давал себе клятву, что хоть как-то продемонстрирую другу, как меня тревожат эти отлучки! Стоило ему появиться в нашей гостиной и начать делиться подробностями, как я забывал о своих обидах и слушал его с видом верного пса, сидящего у ног хозяина и внимающего каждому его слову. Насчёт пса — это я погорячился, конечно. Пробыв в гостиной положенный час, я в сердцах ушёл на второй этаж, к себе в спальню, скинул пиджак и ботинки и улёгся лицом к стенке с самым разобиженным видом, натянув плед по самый нос. Кажется, я задремал и проснулся, когда почувствовал, что Холмс потихоньку забирается ко мне на кровать. — И где вы были? — пробурчал я, позволяя всё же обнять себя. На узком поскрипывающем ложе иначе бы мы и не поместились. — Просто прогуливался по окрестностям. Мне нужно было побыть одному. — Это я уже понял. — Простите… — шепнул Холмс. Я тяжело вздохнул, но сменил гнев на милость. — Из-за чего вы так нервничаете? Это вы хоть можете мне сказать? — Я испугался. Вчера. — Ну, Холмс… Всё хорошо, что хорошо кончается. Однако ваша обеспокоенность несколько припозднилась. Он так внезапно затих, что теперь испугался я. Развернувшись на кровати, я посмотрел на Холмса, на совершенно виноватое выражение его лица, и наконец-то понял, о чём он говорил. — Вы за меня испугались? — улыбнулся я, погладив его по голове. — Да за кого же ещё?! — Ну, полно, полно… Вот как я могу сердиться на него? Он же совершенный ребёнок порой. — Я столько раз давал себе зарок… — Да к чёрту ваш зарок, дорогой мой! Засмеявшись, я крепко обнял его. — У меня есть одно твёрдое убеждение, — сказал я. — Оно совершенно нелогично, — прибавил я, усмехнувшись. — Но оно очень помогает мне жить. — Какое? — спросил уже успокоившийся Холмс. — Я верю, что когда мы вместе, то с нами ничего не может случиться. Ни со мной, ни с вами. Потом я наклонился к нему и поцеловал… — Аминь. — Холмс вздохнул и закрыл глаза. — Не отказывайтесь от своей веры никогда, Джон, и не бросайте своего апостола. — Аминь, — отозвался я, изучая кончиками пальцев черты его лица.***
Позднейшая приписка, сделанная рукой Холмса на рукописи рассказа доктора Уотсона «Дьяволова нога»: «Нашёл у вас досадную оплошность в последнем абзаце. Вы забыли убрать слово «женщина». «Я никогда не любил женщину», — сказал я тогда. Уберите это слово, а то вашего редактора ждёт удар. И не надо сдавать рукопись вместе с билетами в Альберт-холл, они нам пригодятся этим вечером».