«Господи, Боже мой! на Тебя я уповаю; спаси меня от всех гонителей моих и избавь меня».
В своих снах Кейт слышит шум лопастей вертолета. В своих снах она видит чужую победную ухмылку, длинные тени снежных страусов и изношенное механическое сердце на грязных деревянных половицах. Она никому не говорит об этом. Уолкер вообще в последнее время мало разговаривает — с местными больными сложно найти общий язык, а люди в белых халатах за любое лишнее слово готовы повесить на нее очередной ярлык. Карательная психиатрия в действии — девушка из последних сил старается сохранить рассудок, но все вокруг пытаются убедить ее в том, что она больна. — Аутодеструкция, — с садистским удовольствием в очередной раз произносит доктор Ефимова, склоняясь над больничной койкой Кейт. — Стремление к саморазрушению. Американка не отвечает. Она даже не поворачивает голову в сторону женщины. За несколько дней пребывания в больнице она слышала про аутодеструкцию уже раз сто, если не больше. Хорошо, что хоть перестали нести чушь про ее якобы анархичную сущность. — Что двигало вами, когда вы решили сбежать от всего, что имели? Каверзный вопрос. Это слышно по одной лишь интонации. Уолкер знает, что таким способом Ольга пытается подтвердить предполагаемый диагноз. Впрочем, самое страшное из всей этой кутерьмы то, что сама девушка по-настоящему не знает ответа. — Честно говоря, понятия не имею, госпожа Ефимова, — на кривом русском ворочает Кейт, выдавая последние слова с нескрываемым ядом. Она с вызовом смотрит на врача и натягивает на лицо неприятную ухмылку. Иногда подыгрывать другим немного весело. — А вы… М-м-м… Не злоупотребляли, скажем, алкоголем? Ах, если бы в этой глуши можно было бы отыскать достойное пойло, то Уолкер, наверное, заливала бы горечь от последствий чужих фантазий сутками. Она никогда раньше не замечала за собой тяги к спиртному, если исключить традиционное распитие бутылки хорошего вина с Дэном после рабочей недели, но в последнее время что-то силком тянуло американку напиться до полного беспамятства. Сорвалась она лишь единожды — тогда, когда поняла, что желанная ею свадьба попросту не может состояться. Она старалась, честно, очень-очень старалась не думать об этом, занять себя другими мыслями и мелкими проблемами, которые буквально преследовали следующий до Сибирии поезд, но в вагоне практически чудом была найдена водка, и Уолкер решила, что это однозначный знак. Тогда Кейт усвоила первый важный урок. Она — эгоистка, несмотря на альтруистичную помощь всем встречным-поперечным.— Кейт Уолкер… — К черту пошел!
Девушка машинально жмурится. Каждый раз, когда пленка воспоминаний отматывалась до этого эпизода, она ощущала ноющее чувство стыда и какой-то иррациональной боли, словно вновь и вновь бередит старую незаживающую язвочку во рту. Собственный отвратительно хриплый голос, стук пустой бутылки о захлопывающуюся дверь вагона и, кажется, испуганный скрежет Оскара — все это настолько въелось в память, что сейчас, сидя на пружинистом матрасе, Уолкер хочет провалиться к тем самым чертям. — Я задала вопрос, мисс Уолкер, — голос Ефимовой становится еще настойчивее и холоднее, но американка будто бы за секунду растеряла всю свою игривость. Кейт молчит. Молчит очень напряженно, пытаясь придумать такой ответ, какой бы полностью соответствовал действительности. — Это слишком субъективно, — наконец-то выпаливает Уолкер и отворачивается от Ольги, давая понять, что не желает больше беседовать. За спиной она слышит слегка раздраженное шипение, которое тут же сменяется чем-то другим. Кейт не видит, но она готова поклясться, что эта тварь Ефимова расплылась в счастливейшей улыбке от осознания того, что жалкая жизнь непомерно любопытного юриста находится в ее руках. И у нее еще много времени, чтоб вдоволь насладиться властью, раз за разом дергая другие ниточки и тревожа новые триггеры. — Ничего. У нас еще много времени. Цокот каблуков. Девушка осталась одна в своей палате. Можно спрятать лицо в ладони, издать протяжный тяжелый вздох и застыть в таком положении на пару веков. Ни на что иное у девушки нет сил. Нет сил кричать, биться, плакать — нет повода и желания. Кажется, в такой ситуации о человеке говорят, что он сдался. Раньше бы Кейт это оскорбило, сейчас ей совершенно нет дела. В конце концов, ей не за что сражаться — и какой смысл доказывать другим обратное? Она спускает ноги на каменный пол. Поднимается с насиженного места, одергивая белую майку. Ее привычную одежду забрали, оставив лишь казенные обноски. Уолкер слегка ежится от царящего в больнице холода, а затем накидывает на плечи старенькое одеяло, которое уже давным-давно пошло комками. Взгляд из окна — бесконечные снежные просторы и виды Вальсембора. Он кажется одновременно таким далеким и таким близким. Маленькие домики, маленькая ратуша, маленькие люди — все они напоминают Кейт о том, что свобода была так близка. Кристалл. Баранур. Граница. ПРОПАСТЬПРОПАСТЬПРОПАСТЬПРОПАСТЬПРОПАСТЬ. Нервная усмешка. В один момент все вновь пошло не так. С громким хлопком девушка закрывает окно. Не хочется думать об этом, хоть на самом деле она возвращается к произошедшему каждую секунду своей жизни. Надо отвлечься. Скоро Ефимова обязательно заявится с очередным квази-осмотром, но Уолкер может немного пройтись. Правда, она уже успела исходить отведенный этаж вдоль и поперек, так что ее шатания напоминают прогулки у заключенных — одна траектория, одни движения, одни лица. Она без всякой цели сходит к клетке с заводными попугаями, посмотрит на парочку редких картин, побродит около врачебных кабинетов, а затем вернется в палату. Никакого разнообразия — лишь смутное ощущение того, что Кейт попала то ли в день сурка, то ли на персональный круг ада. И все так и есть. Потрескавшиеся стены, угрюмые лица, потертые диваны. Ничего не изменилось — все та же серость с сладковатым привкусом экзистенциального ужаса. Подушечками пальцев Уолкер дотрагивается до решетки лифта. Видимо, больше с пациентами не играют в эту нечестную игру со сломанным ключом, поскольку замок оказался грубо заварен. Теперь посреди изящных золотистых завитушек красуется черный уродливый ожог. Но как же тогда персонал попадает на этаж? В этот момент американка чувствует, как ее плеча кто-то касается. Она вздрагивает и оборачивается, а ее взору предстает очередной санитар, одетый по форме. — Я уже ухожу, — нарочито равнодушно произносит Кейт, но тут же медработник подносит указательный палец к своим губам. Он подмигивает, легко подхватывает Уолкер под локоть и заводит за угол — девушка даже опомниться не успела. Возразить, в общем-то, тоже, ибо только что раскрытый в гневной тираде рот бесцеремонно затыкается. — Слушай меня, — Уолкер чувствует неприятное жаркое дыхание на своем ухе, которое вызывает в ней лишь желание вырваться, — Ник Кантен передает-с пламенный привет. Ногти вонзаются в чужое запястье до белых следов, но, услышав знакомое имя, девушка ослабляет хватку и с удивлением смотрит на санитара. — Лучший детектив восточного побережья, который оставляет преступников в розыске без присмотра, значит? — с иронией протягивает Кейт, прожигая в мужчине дыру, — Что бы это значило? — Это значит то, что тебе, солнце, нужно-с заткнуть хлеборезку и послушать, — с толикой гнева отвечает санитар, — Мистер Кантен собирается вытащить тебя отсюда. С тебя — минимальные усилия и послушание. Идет? — А какой смысл? Хотите меня из психушки в тюрьму забрать? — Хочешь и дальше превращаться-с в овоща от терапии здешних коновалов? Уолкер в задумчивости прикусывает нижнюю губу, но практически сразу же отрицательно мотает головой. Фактически, прямо сейчас она меняет шило на мыло, но это всяко лучше, чем дальше гнить под пристальным взором доктора Ефимовой. Видимо, такой расклад устроил ее визитера. — Тогда ночью приходи-с сюда же. Дверь в твою палату будет открыта. Короткое молчание, а затем мужчина грубо перехватывает руки Кейт и заламывает ее. — Нужно сохранять-с прикрытие… Эй, мне нужна помощь! Суровая хватка. Кожаные ремни. Электрические заряды. Уолкер стискивает зубы, терпя чужие прикосновения и предвкушая пытки, которые здесь называют лечением. Ее волокут по коридору к кабинету Гельмута, а она хохочет, хохочет, хохочет — заливается смехом, который больше похож на собачий лай. Эта болезненная суета никогда не закончится.