Запах костра, вой морозного ветра, звук чужих тихих голосов.
Курк аккуратно сжимает и разжимает кулаки, слегка морщась от саднящей боли. Юколы имеют свои недостатки, но существует у них одна великолепная черта — они не забывают. Не забывают предков, не забывают ценности, не забывают друзей. По крайней мере, так было с прежними поколениями. Посему, когда черный вертолет скрылся в пурге, юный, но безмерно отважный проводник бросился к обездвиженному металлическому телу.
Курку не было дела до того, что их разделяет мост. Не было дела до того, что он в один момент берет и бросает свое племя. Не было дела, что его маленькая круглая туша совершенно не предназначена для таких целей. Почему-то он думал исключительно о Кейт, о ее самопожертвовании и безграничном терпении, думал о всем том, что эта девушка сделала для едва знакомых ей людей. Все маленькие разрозненные кусочки в один момент сложились в одну цельную картинку — аккурат тогда, у юколов отобрали их спасительницу. И, таща на себе груду металлолома, Курк знал, что так все быть и должно.
Уолкер спасла то, что дорого ему.
Он в благодарность спасает то, что дорого ей.
— Ту-ту-тук! — с явным недовольством бормочет кузнец, но, заметив не по годам серьезный взгляд проводника, осекается. И ведь какая ужасная нелепость — оторванный от цивилизации народец, который был не в состоянии смастерить своему соплеменнику протез, тратит силы на починку вершины мастерства самого Ганса Форальберга. У них нет необходимых инструментов, чертежей и врожденного таланта — только огонь, металл и кое-какие детали, что оказались варварски отодраны от того самого пограничного моста. Но, быть может, сами духи благоволили юному юколу. Механическое сердце осталось невредимо. Курк чертовски далек от технических дел, но банальная логика подсказывает ему, что если элемент, который имеет столь символичную форму, цел, то и друг Кейт Уолкер будет в порядке – это, пожалуй, самое главное. Загвоздка лишь в железных конечностях — их и без того изрядно поела ржавчина на побережье Баранура, а жесткое приземление на деревянный пол лишь усугубило ситуацию.
Но это неважно. Нет-нет-нет.
Прикрыв глаза, Курк втягивает холодный воздух. Тот шепчет ему о том, что гнездовье снежных страусов совсем близко, а посему юкольский проводник будет готов пожертвовать своей искусственной ногой ради чужого блага, если того потребует ситуация. И от этой мысли становится удивительно тепло на душе, а губы трогает улыбка, ибо так бы поступила б Кейт.
Уолкер подала хороший пример.
Он с трепетом следует ему.
— Тук-ту-тук! — прорезается сквозь гам крик, и мальчишка понимает, что время пришло. Из-за пазухи он достает сердце, аккуратно завернутое в грубую льняную ткань, подходит ближе к раскрытому автоматону и на секунду останавливается, вглядываясь в изящный узор шестеренок его распахнутой груди. Впервые за время починки Курка охватывает легкая нерешительность. Он переводит взгляд на измазанных в золе и изрядно запыхавшихся соплеменников, думая, что они своим видом явно не внушают доверие, но бросить все нельзя категорически — Кейт Уолкер рассчитывает на них.
Щелчок. Скрип. Скрежет.
— К-Кейт?..
Знаете, автоматонам не снятся сны. Они могут мыслить в рамках своей программы, действовать, разговаривать и даже совсем немного ощущать какие-то эмоции, но сны им не снятся — слишком уж безукоризнен код, не дающий отлаженному механизму насладиться причудами восприятия.
— Но ты всегда был особенным, Оскар, — с доброй ухмылкой всякий раз произносила Уолкер, и самому Оскару чертовски хотелось верить в то, что это правда. Он — машина, созданная ради удовлетворения потребностей, но загадочный блок души неумолимо ныл, желая хоть немного приблизиться к дару могущественного человеческого разума.
И Оскар выдумал себе сон, не понимая толком, что он из себя представляет.
Машинист решил, что его сон — это зацикленные в точности до секунды последние несколько часов его вернувшейся жизни, которые он провел бок о бок с Кейт. Увы, каждый раз они заканчиваются мертвой пустотой, что моментально застилает собой весь окружающий мир, а потом все начинается заново.
— …Кейт Уолкер!
Поэтому, когда заведенное репликой ключа сердце начинает лениво ворочать шестеренки, набирая скорость, Оскар с треском дергается и подается вперед, толком не осознавая, где он находится. Он замирает в последней запомнившейся ему позе, в последний раз позвав американку с удивительным для неживой вещи отчаянием в полифоническом электронном тембре, а юколы, не ожидавшие такого поворота, в испуге отшатываются от него — все, кроме Курка.
— Кейт Уолкер здесь нет, — качает головой юный проводник, когда машинист в немом вопросе устремляет на него взгляд своей оптики. И эта фраза для Оскара подобна щелчку по носу. Снова нет. Опять он просыпается в незнакомом месте и узнает, что что-то потерял. В тот раз были поезд и Ганс Форальберг, в этот -…
Что-то глубоко внутри начинает неприятно трещать.
…в этот — Кейт Уолкер.
— А где она? — в легкой растерянности чеканит машинист первое, что приходит к нему в голову. Глупый, глупый вопрос.
— Ее забрали. Мне жаль.
Оскар хочет сорваться и броситься ей на помощь. Он не имеет никакого понятия о том, как вообще выручить девушку из этой беды, но при этом остро чувствует, что не может сидеть на месте. Что он, собственно, и делает, вопреки результатам самодиагностики. Система упорно трещит про неисправность рук и ног, но автоматон все равно ведется на сиюминутный порыв, игнорируя инструкции и протоколы. Кажется, в нем сломалось еще что-то, кроме конечностей.
Тем не менее, юколы умудряются каким-то невиданным способом поймать тяжелое тело в полете и усадить его обратно.
— Умоляю вас помочь мне! — произносит Оскар, оказавшись на своем старом месте, — Я должен найти Кейт Уолкер. Это важно! Мне совершенно необходимы… —
Неожиданно машинист ловит себя на новом для себя ощущении. Похожий разговор давным-давно состоялся у него с Кейт. Она сама однажды называла это чувство иронией.
— Ирония — это когда сама жизнь очень колко над тобой шутит. —
— Мы знаем. Вы можете не беспокоиться об этом, — учтиво отзывается Курк, кивая головой в сторону кузнеца, — Правда, могут возникнуть трудности. Делать что-то практически вслепую сложно.
— Я могу помочь.
***
Россыпь искр, раскаленное железо, расплавленные детали — новые конечности Оскара.
Они выглядят не очень эстетично, но автоматон не жалуется. Он не может думать о такой мелочи. Можно было позволить себе легкий снобизм тогда, когда Уолкер была рядом, но сейчас она, скорее всего, находится в смертельной опасности. И это, наверное, чертовски неправильно. Заточенная в больнице Кейт старается не думать о свободе, а Оскар строго-настрого запретил себе мысли о том, почему она его вообще так волнует.
Его изначальная задача — вести поезд.
Его жизненное предназначение — помочь Гансу Форальбергу.
Но, очнувшись там, в Барануре, он не почувствовал ничего, узнав, что нет больше ни поезда, ни Ганса Форальберга. И при всем этом ему отчего-то недостает лишней детали в этой отлаженной схеме. Пассажира. Друга. Кейт.
Это тяготит. Что еще хуже — об этом некому рассказать, кроме самой Уолкер. Юколы, которые вынуждены были сделать остановку, отойдя от злополучной границы буквально на пару километров, не могут двигаться вперед. Племя нервничает, и машинист буквально шестеренками ощущает на себе их гнев, но вида не подает, как того и требуют инструкции.
Но зато теперь наконец-то он может двигаться самостоятельно.
— Нам надо идти дальше, — глухо говорит Курк, зашедший в юрту шаманки. Аяваска до сих пор старалась держать Оскара возле себя, а ему, в общем-то, до этого не было дела — голова занята другими проблемами. Благо, у нее было тихо и спокойно.
— Наши пути расходятся, — бросает автоматон, проверяя моторику механических рук.
— Определенно.
К нему на колени приземляется старая ветхая карта.
