***
Полетели почему-то в Мухосранск на заявленный в интернете супер-пупер концерт — сборную солянку от французского театра имени какого-то там не в меру одарённого: опера, балет, симфонический оркестр (помирать, так с музыкой). В самолёте Фёдор одумался — попытался слиться, прикинувшись немочью бледной, больной на весь двухметровый организм. Не вышло. Моисей Соломонович просчитал его, как миленького, выдал оздоровительных пиздюлин: — Господи, дай мне сил, терпения и патронов! Фу, Шарик, сидеть! Лишу косточки. — Мо-о-о-нюшка… Я молод и хорош собой — пожить бы. Не хочу, чтобы на моей могилке написали, мол, геройски погиб от визга умирающей Кармен. — Хочешь умереть вместо нее? Обеспечу. — Молчу, молчу. Сижу. Дрожу… Вторую попытку Федор повторил прямо в месте назначения. Ёперный театр не понравился ему прямо с порога — билетёрша попахивала нафталином, скрипучий паркет знавал лучшие времена (при дедушке Сталине), повсюду народ дефилировал со столь одухотворёнными лицами, что аж противно. Фёдор втянул голову в плечи и обернулся к любимому: — Может, я пойду? — Не пойдёшь. Побежишь. От музыки еще никто не умирал, — ни щенячий взгляд (кот из «Шрека» рядом не валялся), ни скорбь вселенская в голосе Кречетова не поколебали уверенности Моисея в великой силе искусства. Проще говоря, бегущего бизона уже было не остановить. — Подправлю твою статистику, сдохну в муках. — С того света достану и придушу. — А волшебное слово? — Быстро! Проходите, гражданин, не задерживайте очередь, пока я направляющий пендель не выписал. И не забудьте лицо умное сделать, дабы не нервировать дебильной физией людей, приближенных к великому. Фёдор мужественно прикусил язык, засопел, как гризли над муравейником, и потопал на казнь, а Кипнис безуспешно боролся с улыбкой на лице, конвоируя скорбного друга в средоточие искусства. Картина маслом «Идущий на эшафот» — полотно первое.***
Музыкантов в оркестровую яму набилось столько, что некоторые не влезли, устроились на раскладных стульчиках в проходе зрительного зала и свысока посматривали на лысину дирижёра с явным желанием плюнуть и растереть. Фёдор принялся считать их поголовье, чтоб отвлечься от предстоящих мучений, да не успел — как по свистку, погас свет. Очевидно, устроители концерта решили, что публику легче удовлетворить, когда она спит. Опера была… громкая. Это всё, что вынес для себя Федор. Благо Моисей Соломонович сжалился — сделал вид, что не заметил воткнутые в уши наушники от телефона. «Депеш Мод», как ни старались, не смогли до конца заглушить волну искусства, щедро льющуюся со сцены. Потрёпанная жизнью Кармен больше брала не голосом, а внушительным бюстом, за который хваталась всякий раз, делая заход на высокие ноты. Вероятно, боялась за реквизит. Шнуровка ее корсета угрожающе потрескивала в такт музыке, обнадёживая мужскую половину партера. Выдернул наушники Фёдор, лишь когда певцы откланялись и оркестр из ямы шустро передислоцировался на подмостки. И не зря вынул. Позади оркестра на сцену выкатилась довольно крупная обезьяна. Насколько Федор шарил в приматах — шимпанзе. Судя по бирюльке значительно ниже экватора — мужик. Фёдор мысленно (чай, не на футболе) присвистнул. Цирк в афише не был заявлен, но чем черт не шутит - может, и слона покажут — всё веселее. — Бабуин, — со знанием дела шепнул ему на ухо Моисей. Кречетов фыркнул: — Учебник по биологии за школой скурил, что ли? — Я не курю. — А это не бабуин. Шимпанзе. Помощник дирижёра, да? — Тш-ш-ш-ш… Не мешай слушать музыку, — нашелся Кипнис, позабыв смутиться. Вслед наглому шимпанзе из-за кулис вылетел ботинок. Его владелец явно спутал обезьяну с собакой и понадеялся, что та мухой метнется возвращать ему утерянное имущество. Не тут-то было. Ботинки, на минутку, здоровский ударный инструмент, и обезьяне понятно. Музыканты толком не просекли, что их ожидает, потому продолжали легкомысленно дуть в свои дуделки и пилить смычками всё, что хоть какое-то мяуканье издаёт, скашивая глаза на конкурента. Лесной сородич с ботинком огляделся, выбрал барабанщика в качестве первой жертвы, скорчил рожу и поволокся к нему. Соло на барабане имело успех. Ещё больший — напрасные попытки музыканта отвоевать барабан. По голове каблуком — весомый аргумент. Зрители оживились — бои без правил, это по-нашему. Пока музыкант наслаждался симптомами лёгкого сотрясения по случайности имеющегося мозга, шимпанзе за него работу работал. Вдохновенно. Даже дирижёр забыл тыкалкой махать, в растерянности застыл памятником себе любимому. Шимпанзе недолго грохотал, запулил ботинок обратно за кулисы и направил стопы к блондинке со скрипкой. Губа не дура. Специализируйся Фёдор по девочкам, тоже не обошел бы вниманием, ибо всё было при ней. Даже в избытке. Обезьян, увы, оказался не столь воспитан, как блондинке хотелось бы, да и не владел навыками речи, поэтому не представился, когда отбирал у дамы ее инструмент, одновременно сдёргивая ноты с пюпитра. За отсутствием скрипки и огневой поддержки от соседа слева (трус!) скрипачка довольно изящно взмахнула кистью руки и зашаталась со стулом в попытке слиться в дебри подсознания. Здоровье подкачало — не слилась, подобрала юбки и сбежала за злосчастные кулисы. Вместо нее на сцену вылетел (несомненный пинок под зад) толстячок с шикарной шевелюрой. Видимо, у него с обезьяном были вполне дружественные отношения, ибо тот бросил скрипку, радостно оскалился, захлопал в ладоши (нижние) и попросился к дяденьке на ручки. Дяденька не отказал, обнял и потрусил восвояси. На прощание дитя природы помахал зрителям лапой с зажатым в ней роскошным париком толстяка, чем вызвал вполне заслуженные аплодисменты. Федор поорал про себя с этой картины и уж было решил, что такое искусство ему по силам пережить, но опомнившийся дирижёр взмахнул палочкой и напрасные надежды развеялись, как дым. Минут через двадцать оркестр снова перетёк в яму, и в качестве расширения горизонта событий на сцену выкатился балерун. Таких кошмарных окороков Кречетов не наблюдал даже у квадратного соседа качка из второго подъезда (а там было на что посмотреть). Федор впечатлился, снова подал голос, стараясь взглядом прописать степень нецензурности мыслей об увиденном: — Моня, солнце, а может, ну его? Я с балетом ваще на кто это. И балерун совершенно не внушает. С такими параметрами хочется его того… эт самое… и закопать. — Поздно, милый, пить боржоми, — как-то обречённо вздохнул его театрал. Когда гэмэошный тацор изящно порхнул в пируэте, застонали не только подмостки сцены, ещё за задником что-то грохнуло и отчётливо прозвучал сдавленный мат. Сие разрушительное действо имело продолжение — на сцену бесстрашно выпорхнула миниатюрная балерина. В лапах своего партнёра она выглядела, как синичка на баобабе. Самый трэш случился после, когда балерун подкинул ее, чуть-чуть не добросив до софитов. Подкинутую нужно было ещё поймать, а эти уроки в балетной школе он, по-видимому, пропустил. Синичка просвистела мимо расставленных рук, знатно приложилась об пол (что-то подсказывало, что не в первый раз отбивает всякие важные части тела), тут же подскочила (мол, так было задумано), отбежала на расстояние выстрела и принялась изображать красивые позы вдали от партнёра, стараясь больше не попадаться на его удочку. Балерун не оценил, обиженно закрутил фуэте. Да так, что волной воздуха едва не снёс не только несчастную партнёршу, но и половину оркестра в яме во главе с жердеобразным дирижёром. Сосед Фёдора, мужчина в расцвете сил вполне интеллигентного вида, не выдержал, хрюкнул в носовой платок. Видимо, воспитание не позволило ржать в голос. Федор последовал его примеру — достал свой и похрюкал от души (кашель, господа!). Феноменальному успеху танцоров позавидовал бы сам Барышников. Зал хлопал стоя, сидя и лёжа, рыдая от смеха в первую попавшуюся тряпочку. Федька не выдержал напора высокого искусства на его неокрепший мозг, постучал головой о спинку впередистоящего кресла, буркнул: «Палата номер шесть гостеприимно распахивает свои врата. Но я-то не такой!», под бурные аплодисменты публики выхватил своего финдиректора из кресла и поволок в сторону мужского туалета. Нужно было срочно перебить впечатление. Моня не сопротивлялся — не было сил — только тихо хихикал, утирая платочком (он воспитанный еврей) мокрые щёки. В туалете оказалось пусто. Во всяком случае, трубных и журчащих звуков не наблюдалось. Наружную дверь вполне успокоившийся Моисей Соломонович сам на замочек запер. Видел, к чему Федору потребовалось уединение в сием храме, и всеми четырьмя… нет, пятью конечностями был только «за», потому что пока нёсся по коридорам за Федей, успел подробно представить, чем займутся в финале забега. Внутри него что-то сумасшедше ёкнуло и слетел давно износившийся тормозной механизм. А когда Фёдор на ходу обернулся и стрельнул в его сторону шалым, жарким и довольно многообещающим взглядом, новая волна возбуждения накрыла так, что молния на брюках держалась лишь на одном честном слове. В голове где-то на задворках мозга привычно звучал голос матери: "Фи, сЫночка! Трахаться в туалете полный моветон.» Да кто б его слышал. Подробным планом действий Моня не озадачивался, нагло загнул любимого носом вниз, предварительно полапав и присосавшись к губам. Его шкаф с поплывшей антресолькой вывернулся, умудрился даже развалиться на умывальнике, приняв непринуждённую позу, словно он тут ваще давно лежал, пылился. Ещё и не преминул поиграть на нервах сына еврейского народа: — Может, дотерпим до номера? Вдруг полицию кто… — С этим?! — Моня продемонстрировал парусник вместо ширинки. — У меня горит уже так, что яйцами можно вместо софитов сцену освещать, а ты — до но-о-о-мера. Ментов бояться — минет не видать. И хватит тут валяться. Упражнения на бревне не входят в мои планы. — Ой, ну надругайся! Надругайся надо мной коварно, — сдал позиции Фёдор. С этим Кипнис принялся упорно и методично растлевать любимого, стойко игнорируя былой принцип «всё своё несу домой». После краткосрочного (чай не в родной обители!), но весьма бурного соития Фёдор собрал в кучку размягчённые конечности, мозги и Моню, привёл их в относительный порядок и решил воспользоваться ситуацией: — Монюшка, предлагаю больше не экспериментировать с театром? Давай по старинке, дома. - Угум, — только и смог проговорить Моня, прислушиваясь к шуму в голове, где вовсю хозяйничали отголоски великолепного оргазма. Фёдор от счастья едва в пляс не пустился. И тут дверь кабинки напротив как-то подозрительно скрипнула. Кипнис моментально напрягся, будучи всё ещё частично обнажен, шагнул, толкнул ее одним пальцем, зло приговаривая: — Кто не спрятался, я не виноват. Обитатель кабинки оказался полностью дезориентированным просмотром мужского порно. Он бы охотно потерял сознание, да и ему здоровье не позволило. Во всяком случае, именно так можно было интерпретировать выражение лица у толстяка, восседающего на толчке. «Пук!..» — донеслось из унитаза. — И вам не чихать! — бодро поприветствовал подоспевший Фёдор, сгреб своего любимого под мышку, вжикнув молнией его ширинки, и со словами: «А мы пойдем на север!» — вынес вон, пока этот чел не очухался и не пригласил кавалерию с мигалками. Они на концерт приехали, а не на свидание с полицией нравов. Моня же на ходу то нервно ржал, то шипел кошаком: — Я тут тружусь, понимаешь, не покладая органа своего, а этот… этот пялится! — То есть тебе нужна была помощь зала? — голос Фёдора был почти не наигранно возмущенным. Горящие глаза, немного неуверенная походка, пылающие губы — он выглядел воистину только что старательно и со всем пиететом оттраханным. — Хм… Комментарии и подсказки меня вряд ли вдохновили бы. Не готов на пике оргазма слушать пожелания типа: «Э-ге-гей, поддай жару!». Тут не встанет — внутрь втянется. Все равно. Он меня выбесил. — Давай вернёмся и нассым ему в фикус. — Придурок! У него нет фикуса. — Тогда в ботинки. — Неслабые такие кошаки, — хохотнул Кипнис. — Ладно. Пусть живёт. Слушай, а что б мы делали, вдруг он проникнись и задумай к нам присоединиться? — А ты б хотел? — Я б его удавил! Тобой ни с кем не делюсь. Мой! — Спокойно! Мужик, сразу видно, не из наших. Такой хоть с мешком на голове или даже под действием запрещенных препаратов не станет полировать свой задний привод. С этим было не поспорить, и Кипнис, удовлетворённо вздохнув, потянул любимого на выход. Хотелось продолжить начатое, но уже за закрытой дверью их гостиничного номера — без свидетелей.***
По прилёте домой после обещания провести процедуру по извлечению шила из задницы Кипниса Федор встал на колено и достал из кармана коробочку. Кольцо выглядело шикарным. Просто, но со вкусом. Темно-синий камень, окруженный сверкающими точками, оправленный в белый металл. Не стоило даже думать, что это всего лишь серебро. — Казань брал, Астрахань брал и мужа возьму… — Возьми. Согласный я! Так что поездка в театр закончилась миром, заказом билетов в Амстердам и трясущейся кроватью.