С тех пор, как Федя у него случился, Моня пребывал в самом прекрасном расположении духа и беспрестанно ощущал порывы творить добро налево и направо, чем успешно занимался ежедневно и еженощно в свободное от работы время: собирал по квартире разбросанные носки и майки, доставал шваброй трусы из-под дивана, закидывал их в стиралку, возвращал в шкафчик тюбики и флаконы (принцип «все должно быть рядами и покрашено» — наше фсё!), гладил, готовил, прятал в тумбочку Федины туфли (чуть поменьше лыж), а по вечерам кайфовал и настолько размягчался в могучих руках любовника, что лишь к утру оказывался в относительно твёрдом агрегатном состоянии. И без чехольчика. То ли в голове у Соломоновича произошла революция, то ли кокеры отогрелись, вырабатывая литры спермы, но интимный девайс (умеет Федя отвлекать) оказался позабыт и заброшен. Пресловутые бабочки перманентно мельтешили где-то в районе тщательно выбритого паха (и никак не в животе), словно утверждая — жизнь прекрасна. По обоюдному согласию опорным пунктом для их совместного проживания оставалась небольшая, но уютная квартира Кипниса. В свой пентхаус Кречетов после работы изредка заскакивал лишь за какими-то вещами и тут же мчался к избраннику. К ним домой. Моня жмурился, как кот, ластился к рукам и мысленно возводил славу богам, год назад ткнувшим Федора носом в его ширинку.
Рученьки партнёра, по мнению Моисея Соломоновича, были что надо. Крепкие, горячие, умелые. Правда, некоторые некомпетентные товарищи могли бы с ним не согласиться, утверждая, мол, кулаки у Фёдора, что кирпичи. И прикладывает он ими так же надёжно, если разбудить в нём зверя. При одном взгляде на эти руки у морально неустойчивых натур резко просыпалось желание отдать часы, бумажник, выгрести всю мелочь из карманов и, сверх того, ворох белья с соседского балкона. Моня фыркал в ответ и тешил себя мыслью, что их ударную мощь ему не светит познать.
Наивный.
Верхний левый резец, почти вылетевший из гнезда по воле федичкиного локтя, держался на одном честном слове. И матах, мысленно изрыгаемых Моней. Вслух не выходило — больно было рот открывать. А за что пострадал? За желание творить добро. Вернее, стремление оказать любимому посильную помощь в замене перегоревшей лампочки. В люстре. Стремянка у Соломоновича присутствовала, но (еврей он, или где?) лет ей было больше, чем им с Фёдором вместе взятым — шаталась и скрипела безбожно, принимая на себя немалый Феденькин вес. Моня поддерживал его за ноги, стараясь не особенно отвлекать поглаживанием пушистых коленок, любовался видом снизу, воображал, как Федя спустится и…
— Что-то ты подозрительно тих, друг мой сердечный, — пророкотало над головой. — И глаза блестят, как у кота под сметаной. Что замышляешь?
— Все нормально. О работе думал, — отобразившая максимальную серьезность физия Мони даже восставшему из тлена Станиславскому не показалась бы подозрительной. Ясно, как день — он в тот момент анализировал годовой отчёт и грядущие капиталовложения. Федор ухмыльнулся в ответ. Успел постичь степень серьёзности своего партнера, когда его собственные тылы и едва прикрытый тканью шорт прибор мельтешили пред маньячными глазами Кипниса.
Треск и грохот разваливающейся стремянки оказался полной неожиданностью. Федор почти повис на люстре, тщетно пытаясь не рухнуть на любимого, а Моня вцепился в его ноги, пытаясь спасти от убиения, совершенно позабыв о разных весовых категориях. Напрасно. Дизайнерское чудо, гордо именуемое люстрой, хрустнуло, сверкнуло гранями, ещё чуточку подумало и отвалилось нафиг. Вместе с основательным куском штукатурки. Гадать не нужно, куда эта штукатурка приземлилась — акурат по темечку финдиректора. Вслед подбитым истребителем спикировал Фёдор, размахивая руками, как пропеллером. Вот тут-то Кипнису и прилетело. У Мони не было шансов остаться невредимым. И штукатурка оказалась меньшим злом.
— Ты это фто?! Ты это как?!
— Прости, Монюшка! Не успел сгруппироваться. Не в ту сторону полетел. Гравитация.
— Фуйня, эта васа г-г-гъявитасыя. Мой жуб!..
После посещения стоматолога и бурных Федичкиных извинений (включительно в горизонтальной плоскости в качестве принимающей стороны) Соломонович решил, что отделался малой кровью, жизнь хороша, а ради мира в семье не страшно разочек пострадать. Посему на работу в то январское утро пришел хоть и с разбитой губой, но в весьма благодушном настроении. Фёдор обещал заскочить в обед, чтоб вместе перекусить и о чём-то перетереть — его выставка «Оранжерейное искусство» расположилась в здании бизнес-центра, где обретался Кипнис (да-да-да — совершенно случайно!), и уже произвела фурор среди знатоков и фанатов. Федор крутился белочкой, обрастая новыми заказами и потенциальными партнёрами, но всякую свободную минуту использовал для укрепления личных отношений.
Моисей Соломонович смотрел в документы, документы смотрели на него, но из их совместных переглядок не выходило ничего дельного. Федор его так расслабил и раздобрил утром, что воевать с цифрами не представлялось возможным. Для обычно деятельной натуры Кипниса не являлось характерным столь зряшное времяпровождение. Но. Добр и беззащитен перед пакостями Вселенной он был до тех пор, пока не вышел навстречу позвонившему любимому и не узрел некую дамочку, отирающуюся в опасной близости от его Феди. Эта особа питбулем вцепилась, висла на локте Фёдора, пуская пузыри от переизбытка мужской красоты в своих коготках и о чём-то ему втирая. Вот тут Остапа понесло.
— Ы-ы-ы-ы, — рвалось из груди в ответ на столь вопиющую наглость. Разгон от состояния «ангелочек беленький, одна штука», до сорванной нафиг форточки у Соломоновича, даже неожиданно для него самого, оказался покруче, чем у гоночного болида. Во всяком случае, дым из ноздрей повалил ещё на первой секунде, а шерсть от злости встопорщилась даже в носу. Несмотря на свою субтильность, попёр к ним, топая, как полноразмерный носорог, высекая искры подошвами штиблет, всем своим видом обещая устроить пепелище на любых укреплениях врага, отчего Федя, узрев сие действо, сначала попробовал определиться с линией поведения на случай, если вечер внезапно перестанет быть томным, потом, осознав, что дело — швах, сбледнул с лица в попытке мимикрировать под стенд, мысленно сделав заметку, не забыть вечером купить верёвку, мыло и посмотреть, как правильно вязать петлю, ибо Моня ревнивцем оказался. А дамочка…
Ирена Колотова молотила языком со скоростью промышленного миксера, стремясь продемонстрировать наличие уверенной четвёрки в бюстгальтере и зачатков кое-какого интеллекта. Если б в ее декольте булькал сплошной силикон (вместо мозгов, тоже), а над внешностью потрудился целый взвод хирургов с подмастерьями, было бы проще. Фёдор в сторону подобных барышень даже плюнуть не озадачивался. Но конкретно эта особь была весьма хороша собой, являясь образчиком естественной красоты без излишеств в виде косметики и мозги, кажется, водились. С парой извилин. Правда, на голове удивительным образом (видимо, на двустороннем скотче) держалась шляпка размером с напёрсток, а наличие мозга под этой шляпкой не гарантировало умение им пользоваться. Ирена не знала слова «нет», считала себя едва ли не правнучкой королевы Виктории, при том совершенно не умела вести беседу, тараторя, перебивая и слушая лишь себя. Она была дочерью давнего, надёжного делового партнёра Кречетова, отличного мужика. Просто послать тундрой дочь такого человека весьма затруднительно. Неловко. Приходилось лавировать, дабы избежать «случайных» столкновений, потому как вакантная роль её будущего супруга Фёдору и нафиг не тарахтела (по известным причинам). Но упоротая трещëтка словно не замечала его холодности, возникала в самых неожиданных местах, наступала, грозясь переплюнуть в откровенном кокетстве всё женское поголовье страны, вызывая лишь одно стойкое желание — сбежать. Федор перевёл взгляд на душку, Моисея Соломоновича, неотвратимо приближающегося к ним. Тот за версту просёк, чем дышит Колотова, и явно готовился дать бой.
Ирена недоумевала, наблюдая застывшее, напряжённое лицо Кречетова и мчащегося во весь опор незнакомца. Тот, как оппонент, пока что был для нее величиной неизвестной, но на всякий случай Ирена покрепче вцепилась в локоть Федора (несчастному впору было отползать огородами) и затарахтела с удвоенной силой о новой выставке какого-то супер-пупер модного художника и крайней необходимости совместно посетить ее не позднее, как сегодня вечером.
Внутри у Моисея Соломоновича погиб старый склочный еврей, периодически восстававший из гроба для решения сложных геополитических задач. Его час явно пробил, а посему у потомка превалировало стойкое желание выдать мадаме широкомасштабную пиздюлину: соскоблить с Феди эту прилипчивую особу и втащить портфелем по не закрывающемуся рту. Что он тут же и сделал. Соскоблил (за «втащить» можно и от мамы неслабый пендель поймать в ректальную область, ведь Соня Абрамовна умела не только чайной ложечкой мозг откушивать, но и прикладной педагогикой не гнушалась). Заложив элегантный вираж одним движением оттёр даму в сторонку, став намертво между Фёдором и ею. Проводя рокировку, он так заскрипел зубами, что эмаль в испуге едва не начала сползать. Надо отдать должное этой бесстрашной (и бессмертной, видимо) — хоть и смешалась, но тарахтеть не перестала.
— День добрый. Я Ирена. Ирена Колотова, может слышали? Мой папа и Фёдор Васильевич — партнёры по бизнесу. А вы?
— А я тоже партнёр. Моисей Соломонович я. Самый главный партнёр, — тут же обозначил территорию Кипнис.
— Странно. Мы с вами раньше не были знакомы.
— Вот и мне странно, — взрыкнул Кипнис, мысленно рисуя зелёнкой мишень на ее гладком лобике, — как я раньше не узнал о вашем с Фёдором знакомстве.
Фёдор доселе не имел возможности познать ревность своего любовника — медовый месяц растянулся на год, а выбираться куда-то за пределы их уютного гнёздышка даже мысли не возникало. Зато он успел понять, принцип «отомщу, забуду и снова отомщу» у его Монечки слыл в приоритете, так что ожидаемое представление обещало высокий рейтинг. Решил (двум смертям не бывать) подлить масла в огонь, увидеть любимого во всей красе, пока находится на расстоянии, недосягаемом для прицельного пинка коленом в пах, сделал шаг, наклонился к ушку ничего не понимающей Ирены и шепнул:
— Бегите.
Моисей Соломонович полыхнул в ответ, дернул его за руку, возвратив на прежнюю позицию, обещая взглядом распять и оттрахать, а Ирену взять в жёсткий шейный захват и держать, пока она до обморока соскучится по воздуху.
Согласно учениям ГО, от эпицентра взрыва уябуй со всех ног, не то прилетит. По-видимому, Колотова не имела близких контактов не только с Моней, но и с гражданской обороной, ибо сему правилу не последовала — осталась, приняв совет Фёдора за нелепую шутку. Зря. Душа финдиректора требовала безотлагательной казни и поверженного врага под каблуком любимых оксфордов.
— Великодушно простите меня, но этот мужчина был мною ранее ангажирован, — одной левой опрокинул Моня её надежды.
— Надеюсь, я не оторвала вас от важных дел.
— Оторвали. Фёдор — та ещё паскуда забывчивая — не следит за временем.
— Зачем же вы так о своём товарище.
— Этот олень мне кто угодно, только не товарищ.
— Быть может, ваш не товарищ вечером составит мне компанию? Можете присоединиться. Вы любите живопись? А может в бильярд?
— Мадам желает покатать шары? — от него столь мощно фонило едва сдерживаемым бешенством, что у Федора мигом взмокли те самые шары.
— Только особого калибра. Мне не всякие шары нравятся, — не подозревающая о своей скорой кончине Ирена кокетливо дёрнула бровью.
— Боюсь даже представить, какой калибр у вас в приоритете, мадам. Но уверен, ни Федор, ни я не сможем таковой предоставить.
— Хотелось бы лично убедиться. Вдруг вы скромничаете.
Вот тут Кипнис решил, что пора переходить в генеральное наступление:
— Милочка, прекратите выпрыгивать из трусов, здесь приличное общество, и утолите моё любопытство, вы всегда так на чужих мужчин вешаетесь? — Моисей Соломонович прожег взглядом свою оппонентку. — Фу, такой быть! Уж в ваши-то годы. Заведите себе кактус и выгуливайте по вечерам, чтобы к людям не приставать.
— Я не вешаюсь и не пристаю, — отповедь возымела действие на Колотову — отлипла от Федора. — В мои-то годы?! В мои тридцать с хвостиком лет…
— Не первой свежести курочка…
— … я просто предложила интересному мужчине сходить на выставку. Вы можете не идти. Мы обойдёмся и без вашей компании.
— Фаберже у него треснут с кем попало по выставкам шляться, — сквозь зубы в ответ. — У вас же личико испортится, если в его сторону шпалы будете прокладывать. Судя по всему, вас и табуном не обслужить, а у него здоровье уже не то.
— Что-о-о?!
— Федь, вдруг она по углам гадит? А вдруг девушка слегка беременна и в поиске кандидата на роль счастливого папаши? — доверчивый «шепот» Мони Федору на ушко не услышал бы лишь глухой и мёртвый. — У нее на лбу неоном светится нереализованное желание проснуться поутру на твоей груди. Уверен, что леди не сдаётся внаём?
Тресни Моня ее сомом по физии, Ирена меньше удивилась бы и взбеленилась:
— Да как вы смеете?! Грешно так оскорблять ни в чем не повинных людей, — ее перекошенное личико неравномерно покрылось красными пятнами и утратило своё очарование.
— Грешен, ой, грешен. Если б вы увидели, в каких позах предпочитаю грешить — обзавидовались до смерти.
Фёдор смачно ляпнул себя ладонью по лбу. Каминг-аут, конечно, никоим образом не вписывается в его планы на ближайшую пятилетку, но ситуация уже вышла из-под контроля — у Ирен хроническое недержание речи, всем растреплет — так что нужно было расслабиться и попытаться получить максимум удовольствия. Самый большой плюс — увидел своего Монюшку-воробышка в состоянии боевого и весьма ревнивого петушка. Приятно, чёрт побери. Ревнует, значит точно любит. Да и от назойливой поклонницы его внезапная гееобразность поможет избавиться. Если на этой волне кто-то важный отвернется, так тому и быть. Шелуха отсеется, самые надёжные останутся — тоже плюс.
Ирену же вконец пробрало:
— Хамло бесстыжее! Я не проститутка, не беременна и по углам не гажу! Немедленно извинись, пока я не подала на тебя в суд за оскорбление личности! Думать надо прежде, чем рот раскрывать.
— Я думаю про вас плохое слово, если что.
— Я не давала повода, идиот!
Звуковым сопровождением сему послужил восторженный мат не менее восторженных зрителей, у которых уши заложило напрочь от визга Ирены. Публика оказалась заинтригована столь нестандартным заявлением — кто аплодировал, кто на видео снимал. Фёдор молил бога лишь об одном. Чтоб строители, закладывавшие смету при возведении здания, не увели налево цемент и арматуру перекрытий — так оставался шанс избежать жертв и разрушений, ибо Моисей не собирался сдавать позиции, ещё больше распаляя орущую Ирен, жёг, как мог, эпитетами, поражая окружающих богатством русского языка (складывал такие задорные загогулины, что за ним конспектировали), а крепко сжатые кулаки демонстрировали пробудившееся желание перейти к физическому аргументированию:
— Был бы идиот, причёску вам давно б поправил. Личность? С какого это местоимения вы так льстите себе, мадам? Или у меня проблема со зрением, или личности я перед собой не наблюдаю — мозги подкачали вас, милочка. Вижу особь, ищущую приключения на то место, где спина заканчивает своё благородное название. Будучи личностью, вы бы не стелились под чужого мужика с набитым кошельком. Фу-фу-фу!
— Да что ты понимаешь, урод?! Ты что, на Фёдора виды имеешь? Голубой, что ли?
— Я имею не только виды, но это не ваше дело.
Ещё минут пять Кречетов со все возрастающим интересом наблюдал, как его Моня интеллигентно брызгал в сторону нахалки слюной и ядом, она, недооплёваная и недопарализованная, столь же бурно фонтанировала желчью и всеми секретами своего возмущенного организма — и ощущал одну лишь гордость. Эх! Кирилл и Мефодий ещё б с десяток букв придумали, знай, что такой талант взрастёт на земле русской.
Кипниса же трясло от бешенства. Пока переругивались, мысленно успел не то что купить ей гроб, а лично выпилить из ближайшей осины с парочкой крепких кольев впридачу. Подхватив любимого за локоть, приподнялся на носочках и зашипел, не отрывая взгляда от смертницы:
— Федя, эта… так трётся возле тебя, а вдруг у дамы вши? А вдруг она заразная, покусает, и через месяц у тебя вырастет грудь третьего размера?
Вопросы относились к разряду риторических, не подразумевали ответа, а вот интонации побуждали Фёдора таки плюнуть на выставку, собрать в кулёк все нажитое непосильным трудом и упиздовать в закат.
— Я всё слышу! Ничего, что даже не спиной к вам стою?
— Лучше б ею. Так ускорение проще придать.
С милых дамских уст сорвалось судорожное:
— Пидарас!
— Недалёкая!
— Гандон… невоспитанный!
— Это что-то меняет в данных вам характеристиках? То-то меня тянет исторгнуть, так сказать, свой внутренний мир, отравленный вашим присутствием. Бекнуть хочется, — пояснил для тех, кто в танке. — Жаль, что вы, милочка, не мужчина. Так и вдарил бы по физии кулаком. С ноги.
Федя буркнул себе под нос: «Деревню Гадюкино смыло. В сортир.» — и спас Ирену. Оттащил милого, практически на руках унёс в машину, запихнул на заднее сиденье своего авто, стараясь при этом быть аккуратным и не сломать ничего ненароком в хрупком теле финдиректора. Тело упорно сопротивлялось, пыхтело и плевалось ядом. Федор отболтал себе весь язык в напрасных попытках утихомирить:
— Монечка, успокойся, солнце.
— Я спокоен, как снеговик в минус сорок! Мне на нее глубоко и сверху донизу, — и тут же на горящем глазу. — Ещё раз увижу на тебе эту сучку, будешь у меня фальцетом разговаривать. В лучшем случае. В худшем — крестиком вышивать и пузыри в слюнявчик пускать
— Прости ты ее, убогую.
— Простить?! Да её даже кирпич не остановит. Слюни бахромой развесила — спит и видит, как от тебя кусочек оттяпать.
— Зло не дремлет, — щекотнул его Фёдор, любуясь раскрасневшимися щёчками дорогого сердцу (и не только) финдиректора. — Я твой свисток на ее буфера ни за что не променяю, — добавил примирительно, взбадривая мануально Моню между ног. Моня поплыл, но позиции не сдал:
— Так и чешется… прическу ей поправить. Налысо.
— А что у нас тут чешется? — Федор сунул было лапы к самому дорогому, но попытка спрыгнуть с темы явно не удалась. Кипниса несло на волне гнева:
— С ней же рядом опасно находиться без должного предохранения — от одного взгляда на тебя залетит и скажет, что ветром надуло, — Моня пропустил мимо ушей реплику Федора и почти забил на его поползновения. — Готов заложить последние штаны и двести грамм правой почки, она решила, что у тебя есть лишний хулиард долларов и его срочно надо потратить.
— Мы с тобой и без нее управимся. Успокойся. У нее нет нужного мне размера.
— Чего?
— Задницы.
— Фу!.. Я порядочный еврей, между прочим. А ты используешь меня в качестве приложения к заднице.
— Красивой заднице, смею заметить. Я в нее влюблен.
— Так и знал, что тебе нельзя верить.
— Угу. Это ж я тебя, трепетную фиалку, из клуба спёр и обесчестил.
— Не заговаривай мне зубы. Кстати, ты не смахивал на юную девственницу. Лежал бы тихо и печально, пускал слезу в подушку, я б, гляди, не воспользовался моментом. Ты же так подмахивал, чуть с кровати меня не снёс. Значит так. Предупреждаю. Любое членодвижение в ее сторону будет расцениваться как преступление с особо отягчающими, и наказываться по законам военного времени. Кроме того. Ты хоть и гой, но раз уж отведал моего тела царского, просто обязан на мне жениться. Ей передай, если ещё раз жало в твою сторону повернёт, сверну его набок. Будет освещать себе дорогу замечательным фонарем под левым глазом и носом в собственное ухо тыкать.
— Ты не в себе, солнце.
— И не в тебе, какая жалость!
— Это поправимо. И… чего уж там… Моя прелесть, выйдешь за меня? — ладонь Фёдора вновь прогулялась по его ширинке.
— На работу, что ли? — протупил Моня. Ему хотелось продолжить тему оскорблённого и униженного, но от фёдоровых манипуляций предательская выпуклость в штанах категорически отказывалась возвращаться на исходную, полностью игнорируя душевные переживания своего носителя.
— Замуж, чудо.
Чуду понадобилось секунд пять, чтобы выйти из ступора. Разулыбался:
— Я молодец! Ввязался в схватку с превосходящими силами противника, в которой, благодаря природной хитрости и ловкости, вышел победителем. За что был награждён. Тобой. Следуя всё тем же законам военного времени, трофей забираю в личное пользование. Навсегда!
— Это - да?
— Это - да! — взвизгнул Соломонович и припечатал. — Сучка, когда узнает, локти себе не сгрызёт только потому, что раньше сдохнет от зависти.
Кречетов почти радостно вспотел:
— А мы ей скажем?
— Лично отправлю приглашение на свадьбу.
На этом вопрос с конкуренткой отпал за ненадобностью, а машина (впервые) оказалась использована не по назначению, хоть и не была рассчитана на брачные игры двух взрослых половозрелых самцов, чихавших на минусовую температуру и день за окном.
***
Моня позитивно скалился и всячески показывал высшую степень довольства жизнью. А на улице злобствовала зима, стёкла машины заиндевели от их активных физических упражнений. Мороз крепчал — народ синел, а Моня расслабленно урчал в руках любимого. Идиллия. Включенный климат-контроль добавил в машину уюта и убрал морозные узоры со стёкол. Люди за окнами о чём-то митинговали, больше всего напоминая свеженьких зомби: глаза стеклянные, кожные покровы радуют всем спектром синего, передвигаются ломано и в раскачку — секта свидетелей Дед Мороза, млин. Мужики периодически задами повиливали, бубенцами заиндевелыми погремливали, иней с них стряхивали да в сторону их машины как-то подозрительно поглядывали, яростно источая оголтелую верность Родине, рублю, гетеросексуальности и беленькой. Таких митингующих (за мир во всем мире, бесплатный секс и свободу попугаям) насчитывалось человек пятнадцать. Народ явно не был отягощен интеллектом, потому как позволил себе реплики в адрес голубков весьма далёкие от цензуры. В окно мерса Федора полетел неизвестно откуда взявшийся маринованый помидор, потом ещё какая-то закусь, но крайнюю точку поставили пинки ногами по дверцам машины. Федя взрыкнул, отстранил от себя Моисея, опустил стекло и стремительно перешел на матерные конструкции, дабы вразумить электорат. Тот грянул ответным залпом мата и ещё чего-то съестного. Кречетову надоело сеять разумное, доброе, вечное. Резво выбрался наружу, ухватил по одному, предположительно, зачинщику, с каждой стороны за шкиряк, не особо напрягаясь, приподнял и легонько стукнул лбами. Остальные оппоненты вдруг вспомнили о неотложных делах, морозе и толерантности, свернули свою макулатуру и сдёрнули с места происшествия. Пришлось самим вызывать скорую. Врачи сначала удивились, потом проржались и лишь после этого диагностировали двойное сотрясение несуществующих мозгов пострадавшей стороны. У обоих зачинщиков настолько очко взыграло (умеет Федя впечатлить), что категорически отказались от заявы в полицию, добросовестно предложенной самим Фёдором, и вообще вели себя после этого бесконечно культурно, источая эманации добра и справедливости. Разошлись полюбовно, встречаться не обещались. Пока его красавчик, как экскаватор, ковшами махал, Соломонович увлеченно прикидывал, когда сможет взять отпуск для поездки в Амстердам (куй железо, пока горячо — женись, пока зовут!).
В последующие дни выставка продолжала свою работу. И Федор вынужден был околачиваться там же, рискуя вновь попасть в зону видимости охотницы за женихами. Повод туда НЕ идти должен быть не просто весомым. Он должен быть сравним по значимости как минимум с Великим потопом и так же уникален, но, кроме несчастного случая со смертельным исходом, в голову Феди ничего не приходило. Даже его интерес к особям своего пола (к одной конкретно взятой особи) не поверг её в уныние — атаковала из-за каждого куста. Хотелось напиться до положения риз. Ещё и любимый успокоил:
— Возьму зажигалку, сожгу ей патлы.
— Подельник на мочилово не нужен?
— С зажигалкой я виртуозно обращаюсь. Присоединишься, когда головешки дотлеют.
— Мне уже сейчас искать лопату?
— Ищи. Зароем под фикусом. Пусть накроется хреном и тленом.
— Спрячь когти, забой парного мяса на обед отменяется. Её отец не простит, если мы угробим единственное чадо.
— Хм. Задачка.
Утром Кипнис забил на свои дела, отправился на выставку лично, предварительно вооружившись до зубов. Далеко идти не пришлось. Встреча состоялась в холле, что в его планы категорически не вписывалось. Много свидетелей подкупать придётся, если до смертоубийства таки дойдет.
«Торчит, как забытая в очке клизма». Прикинул, пропетлять сложным маршрутом в обход препятствия не представлялось возможным — решительно двинулся в ее сторону (мысленно используя столь нецензурные артикли, что любой портовый грузчик самоубился бы от зависти), ну и на излете так же мысленно обосрал эту… приставучую (Моня хоро-о-о-оший, Моня воспитанный).
— Моисей Соломонович? Рада видеть вас, — совершенно безрадостно вздохнула.
— В самом деле? — произнес тот, поигрывая неоспоримым аргументом — увесистым пресс-папье (Карл Львович не обидится, что спёр у него) и посмотрел на нее так мечтательно, точно в своих фантазиях уже завязал бантом хрупкий дамский позвоночник.
— Давайте поговорим, Моисей Соломонович.
— Простите, но конструктивный диалог подразумевает наличие интеллекта у обеих сторон.
Ирен смешалась, но, увы, не онемела:
— Оставьте Федора в покое, прошу вас. Не ломайте ему жизнь.
— Вы так заботливы, что мне опять блевануть хочется.
— Скотина!
— Все мы божьи твари.
— Что, кабан тростниковый, думаешь, такого мужика себе оттопырил, и в дамках? Фигушки! Я ещё за него поборюсь! — прорвало охотницу за чужими орешками.
— Каким местом вы бороться собрались, мисс? Учтите, господин Кречетов назначил меня любимой женой, — Моня пришурил левый глаз, словно прицел взял.
Ирен приумолкла на минутку, прожигая оппонента недобрым взглядом, а потом вдруг просияла, осенённая некой (явно бредовой) идеей. Эти перемены несколько поднапрягли Соломоновича. Хрен ведь знает, что сейчас лупанёт, дурища. А она мягко улыбнулась, подошла ближе, огладив ладошкой рукав его пиджака и лупанула:
— Может договоримся? Если я тебе кое-что пообещаю?..
— Прям в попу дадите? — гаденько так ухмыльнулся.
— Ах, ты ж!.. Пошел нахуй!
— С удовольствием! Вернусь не скоро, отдохнувшим и с магнитиками.
— Ох и…
— Сволочь я? Согласен. Сволочь редкая, — веселился он от души.
— Умственно отсталая. И хватит зубы сушить! Ты меня и так бесишь.
— Не угадала. Альтернативно одарённый я, — при этом Монино лицо приобрело вид лихой и весьма придурковатый. — Мой ай-кью пылится рядом с вами.
— Вот! Фёдор от тебя, хрен лазоревый, переопылился. Нормальный мужик ведь. Чтоб у тебя яйца отсохли!
— Фу, какая злая.
— Я думаю…
— Да вы что, — скривился. — Вам доступен этот функционал? Так вот в его сторону можете даже не думать. Занят!
— У меня, между прочим, два высших образования!
— Ну-ну. К гадалке не ходи — в моей письке мозгов больше, чем в вашей тыковке. Мозг с орешек — отсюда вижу. Попрыгайте, любезная. Ан, нет. Ошибочка. Не орешек. Сопелька. Не слышны в мозгу даже шо-ро-хи… — спел самым ехидным голоском, чихнул на нее и пробормотал, плотоядно облизнувшись:
— Проклятый СПИД замучил, спасу нет. Укусить тебя, что ли?
Показал зубы, пару раз клацнул ими прямо у носа Ирен (вкупе с синяком на пол морды выглядело весьма ужасающе), и, судя по близкому обмороку у оппонентки (тема СПИДа не прошла мимо ушей), его оскал не оставил никаких иллюзий насчёт дальнейших планов в ее отношении. Глаза Колотовой расширились, она забыла, о чем орала, пискнула что-то явно ненормативного содержания и стартанула прочь. Моня вслед ей отправил напутственный «факел» из среднего пальца и отвесил поклон невольным свидетелям сцены. Имидж — наше всё!
— В нее бы, для верности, ещё пару раз из калаша шмальнуть, — сказал подошедшему сзади Федору, копчиком почувствовав родное тепло.
— Не стоит. Она ж эта… божья…
— Тварь? Несомненно. Так и хочется товар широкого потребления ей на голову натянуть. И на шее завязать.
— Это ты о презиках, солнце? Тогда бери размер ХХХL.
— На ее куриные мозги и подросткового размера хватит.
— Хватит о ней. Обожаю видеть тебя таким. Жаль, мы не одни здесь.
— Пихалка зачесалась? — хихикнул Моисей.
— Еще как. В двадцать лет, помнится, и дырка в стене заводила, а сейчас только ты.
— Моя дырка?
— Нет. Именно ты. У меня на тебя всего даже шнурки стоят.
Если бы глазами можно было раздевать и трахать, то Федя был бы уже распят. Раз пять. Моня смотрел и не мог насмотреться на это двухметровое богатство, принадлежащее ему. Поозирался, схватил за руку и утащил в какую-то подсобку, где с успехом оправдал звание существа повышенной ебливости — усердно трудясь, языком поднял и без того приподнятое настроение Фёдора. Успешно, надо сказать. Опустить альтернативными способами уже не представлялось возможным, пришлось по старинке — трением.
***
Неделю спустя Федор приполз домой на бровях. После бурного и продолжительного диалога с унитазом под аккомпанемент Монечкиных причитаний, ледяного душа и чашки горячего чая Кречетов раскололся, что бухал не с кем иным, как с папашей Ирен. Та нажаловалась родителю, мол, пиздец, голубые атакуют. Отец — молодец, тут же отправился разобраться лично. Мордобоя не состоялось. Сошлись на том, что бабы порой такие дуры, Ирен соскучилась по Европе, а любви не прикажешь. Партнёрство осталось в силе, и Моне можно спать спокойно — Ирен уже собирает чемоданы. Услышав такие новости Кипнис успокоился, уложил Фёдора в постель и впервые за неделю забылся сном младенца. Утром вскочил первым, заценил конкретный перегарище от любимого, приготовил завтрак и отправился в душ. Там его Фёдор и нашел. Грязные приставания Кречетова Моисей проигнорировал, отвернулся задом. «Наказан! Пьянь!». Федор притёрся, демонстрируя конкретный интерес, выражение коего знатно упиралось Моне в район копчика.
— Ну что ты мордочку воротишь? Не тяни резину, скоро из яиц птенцы вылупятся, — показал пальцем туда, где его намерения парусом топорщили ширинку намокших спортивок.
— Не хочу. Мама не велит заниматься беспорядочными половыми связями.
— Так мы будем порядочными, чесслово!
Кипнис был тут же развернут и засосан по самые гланды:
— Это твоё нехочу мне в бедро упирается? — не укрылось от Кречетова бравурное настроение любимого, — Спинку помоешь?
— Шейку намылю. Хватит рядом со мной своим членом так радостно размахивать.
— Подожди минутку, я его спрячу. В тебя.
— А почему сегодня я не могу прогуляться в твою задницу?
— Ты не продлил на нее абонемент. Так что я сверху. — Фёдор удвоил напор, вовсю оглаживая желанные тылы, выцеловы́вая дорожку за ухом и легонько покусывая плечо. Моня внутренне уже сдался, но кровь предков заставляла торговаться:
— А я тебе компотик…
— После попьём, — Федор шустро заткнул ему рот языком. Потом
Моня всласть намычался, настонался и наохался, оглашая все ближайшие этажи, пока тот упоённо отсасывал ему, подбираясь к самому сладкому. Лязг соседа сверху чем-то железным по трубе не возымел действия, трахаться с озвучкой они не перестали. И только спустя некоторое время, лёжа в постели, Кипнис решил, что надо бы озаботиться звукоизоляцией, ибо нервишки у соседей знатно пошаливают.
— Ревновал, признайся, — прошептал Фёдор в опухшие от поцелуев губы, прихватывая своими то нижнюю, то верхнюю. — Сыпал Ирке вслед матюгами, как утюгами.
— М-м-м… Неа. Нисколько, — ехидно так в ответ.
— Это почему же?
— Потому что ты и женщина, это как я и балет. Если и смогу ногу задрать в шпагате, то опустят мне ее только в клинике. Под наркозом.
— Значит, это всё театр? — Кречетов даже обиделся, но Моня тут же поспешил успокоить:
— Не ревновал… но увижу кого рядом — исполню всё, что обещал.
— Я тебя тоже люблю, — Фёдор разулыбался, сгрёб в охапку свое сокровище и решил не затягивать с поездкой в Амстердам.
