Другая Екатерина

По ставням барабанил дождь, а ветер, задувающий в щели, был таким ледяным, что казалось, будто дождь вот-вот превратится в снег. Крыша протекала, все пропитала сырость. Пламя в очаге испускало едкий дым и почти не согревало. Я проснулась одна в темноте, ладони вспотели, дыхание стало прерывистым, к горлу подкатил комок – большая свеча почти догорела. К счастью все действительно обошлось, государь вернулся в столицу живым, и, на первый взгляд, вполне здоровым. Можно было только смахнуть слезу, наблюдая за их встречей с Антоном Ульрихом. Несчастный старик осторожно подступил ближе и протянул руку. Лицо его стало спокойно, лишь удивление сонного человека, разбуженного вдруг и понявшего, что он в незнакомом месте, отразилось на этом лице. Слёзы его высохли, и лишь грязные разводы от них остались на его впалых щеках. И пусть Иоанн трижды говорил, что нет причин для волнений, впрочем, «глядел на землю» он в собственном, сугубо своеобразном понимании, но я видела, я чувствовала эти изменения. Его самого же постаралась окружить тишиной и покоем. Детям приказали вести себя смирно, и даже малышка Софи не буянила. Конечно, была очень подвижна, болтала без умолку, ежеминутно задавая тысячу вопросов. Куда девается солнце ночью? Почему собаки виляют хвостом? Естественно, ей хотелось внимания отца, я надеялась полагала, что с возрастом это пройдет, но пока в детской стоял дым коромыслом. Потом няньки увели детей спать, и мы остались одни, если не считать пары дремлющих гончих. Он не говорил и не отвечал на вопросы, которые сам считал излишними — как пережил разгром, почему на нем оказался простой гвардейский мундир. По словам принца Алексея, которые подтверждались внешними признаками, нашего царственного инока вызвали из монастыря в соседнюю деревню ухаживать за болящим, сердобольные крестьяне прятали у себя от разъяренных пугачевских эмиссаров обнаруженного офицера. Можно было только представить всю скорбь и тоску, когда увидел родное лицо, терзаемое жестокой лихорадкой… Даже в моем присутствии наш пациент впадал в бешенство, то лежал на своем дорожном тюфяке желтый, словно восковая фигура, а при попытке напоить воду не приняли его внутренности. То, что не все хорошо, стало ясно с первых дней после возвращения. И дело было не в том, что сам стал картинкой тех бедствий и невзгод, на которые сам обрёк свою армию, и не в том, с какой скоростью самая добрая улыбка теперь менялась на ядовитый оскал, но невозможно думать про эти невзгоды и сердиться на него, стоя перед ним вот так и глядя в упор, а в том новом образе жизни, который он завёл и в котором год от года становился всё упорнее. Теперь императора постоянно окружали монахи. При Дворе его всегда находилась пара-тройка, а то и добрая дюжина, с которыми он с удовольствием беседовал, молился и слушал службы. До военного похода это казалось всем — и Вашей покорной слуге тоже — всего лишь безобидной причудой, так же, как стремление при каждом удобном случае кормить бедняков и работать собственными руками. Однако, теперь супруг буквально с головой погрузился в общение с монахами. Во Дворце было серым-серо от их ряс и сумрачно даже в самый солнечный день. Иванушка и сам как будто мечтал к ним присоединиться — он стал одеваться куда скромнее, после возвращения никто ни разу не видел его в пурпуре или в мантии, подбитой горностаевым мехом. Когда он шёл, ни один приезжий никогда не признал бы в нём не то что хозяина полумира, а хотя бы знатного дворянина: он выглядел как сумасшедший или святой, чьи богатства заключались не в золоте и камнях, а в сердце, в обветренном челе и в выцветших, запавших глазах, повидавших слишком много. Он не ограничивался только сдержанностью в одежде, в еде и манерах. Сдержанность легко переходила у него в строгость, строгость — в суровость, а суровость — в безжалостность. Он был таков с другими, а к себе он никогда не бывал добрей, чем к другим. За прошедшие дни трижды созвал Сенат, при этом ничего не требуя и ничем не угрожая, просто сидел, откинувшись в кресле, скрестив руки на груди, одаривая взглядом, прямым, но непроницаемым, чужим, но проникающим в самое нутро. То, чего недодавал прикосновением, он всегда умел додать жестом или словом, а, значит, сейчас по каким-то причинам этого не хотел, а оттого и не делал. Князь Трубецкой признавался, что к нему подходили сановитые вельможи в надежде разузнать что-нибудь полезное о настрое императора. Я призывала князя быть как можно осторожнее, уже очень давно наши жизни были связаны тем обманом, который мы совершили — совершил он, если быть точным, подкинув кукушонка, а я потворствовала — теперь нам оставалось только молчать о всех тайнах, молчать до самой смерти. Не было единства и в нашей семье. Едва оправившись, обрушился на своих близких за то, что пренебрегли его волей, почувствовав, что твердая рука над ними ослабла. Всем было известно состояние умов и душ несчастных принцев, что этот жестокий мир – увы и ах! – не для них, а они не для него, что эти браки нужны были укрепить Династию здесь, в России, и чтобы никто уже в следующем поколении не смог бросить Брауншвейгам – «немчура!», что Иоанн не обращает внимания на выходки младшеньких и вряд ли станет что-либо предпринимать, пока положение не обострится настолько, что его уже нельзя будет игнорировать. Собственного здоровья венценосец по-прежнему не щадил, несмотря на все лепетания семенившего за ним духовника, так же, как и чувств своих братьев. А потом, внезапно, после гневной тирады, окончившейся разом и без малейшего предупреждения, Иоанн шагнул вперёд, хватил вдруг за подол черную рясу Петра Антоновича и рванул его изо всех сил. Треск рвущихся ниток был оглушителен, что вздрогнули все присутствующие. Ну почти… Святой отец разинул рот, поражённый таким кощунством со стороны того, от кого кощунства никто бы не мог ожидать, и я ответила ответила ему взглядом, обещавшим все муки ада, если только он посмеет вмешаться. Ибо Иванушка не просил, не испрашивал — он требовал, он приказывал. В лице его я вновь видела то самое неукротимое упрямство, которое вынуждало и бояться мужа, и не понимать его, и бесконечно его любить. С побледневшим лицом, с подрагивающими синеватыми губами принц-инок смотрел вперед. Он был настолько смирен перед богом, что приказ царя земного для него уже давно не имел никакой силы. А Иоанн смотрел на него. Он никогда ещё не был так страшен. — Давайтиша Божие Богу, а кесарево —кесарю… — проговорил низким, хриплым, будо чужим свистящим голосом, смял рясу, превратив ее в тряпку, вскинул кулак к лицу, и на миг почудилось, что сейчас он ударит брата. Но государь лишь шагнул к нему и силой всунул ткань в его разжавшуюся руку, а после этого ушёл, не оглядываясь, — один, окружённый смыслами и тенями, невидимыми и неведомыми никому, надёжной стеной отделявшими его ото всех, кто обожал за то, что таков, каков есть, — и в то же время не мог на это смотреть. В итоге их наказали, вытащив из святых обителей, и, приставив караул, заключили с их женами до той поры, пока не станут «едины телом и душою», по мысли оскорбленного властителя. Я была настроена скептически и не рассчитывала, что это изменит ситуацию к лучшему, однако, очевидно, император уже все решил, а значит возражать бессмысленно. Теперь лежала, поджав ноги, на своей половине кровати и чувствовала себя глубоко несчастной. Иван думает, что, обходя произошедшее с ним молчанием, он расчищает дорогу взаимности, на самом же деле лишь присыпает камни землей. Если он не позволит упоминать об этом, если не раскроется, то будем просто брести по этой каменистой дороге, сгибаясь под тяжестью своей ноши, пока та наконец не свалит нас. Не была готова к этому – даже не представляла, что такое может случиться, – но необходимо привести его в чувство. Если этого не сделать, то другие воспользуются моментом, а врагов и так не мало. Откинув одеяло и оправив сорочку, медленно встала. Что бы ни случилось, постараюсь одолеть это с высоко поднятой головой, как делала всегда, в конце концов, каждая женщина — это тень своего мужчины. Я велела подать мне платье — не слишком открытое и цветастое, чтобы избежать недовольной гримаски — из темно-синего атласа с серебристыми пряжками, и потягивая из кубка вино, расхаживала туда-сюда по комнате, обдумывая стратегию поведения и стараясь совладать с нарастающим горьким чувством. Ибо хотя и была тем человеком, который мог говорить больше, чем кто бы то ни было, но даже я не могла говорить Ивану Шестому всё. Отослав фрейлин и камердинеров, тихонько пролезла на мужскую половину и застала супруга в кресле, несчастный хрипел, вцепившись руками в свои волосы на висках, всклокоченные, уже пропитавшиеся обильно хлынувшим потом — и не от жары был тот пот, ибо в комнате не было невыносимо жарко. Хотелось пальцами легко коснуться его затылка с тонкими русыми волосами, вьющимися у длинной шеи, ладонью провести и утешить, но совершенно точно знала, что нельзя, пока он еще напряжен. — Катерина … ? — он был так же худ, так же иссушен, так же измождён, и то же глухое, затаенное раздражение светилось в его голубых глазах, особенно ярких на фоне загорелого безбородого лица и пшенично-белых волос. — Я прошу о милости принять меня, Великий государь… — ступила ближе, давая понять, что настроена серьезно, и опустилась рядом, шурша юбками. — Я не только раба твоя, но и жена твоя, и обещали делить вместе горе и радость… Так почему сейчас лишаешь меня этой клятвы, лишаешь возможности следовать за тобой ? Посмотри на меня… ну пожалуйста! Судорогой скривилось лицо, дрожью затряслись руки, и, помогая ему встать, сама дернулась, боялась рвано вобрать воздух через нос. — Устрашен ми бысть от лица меча ангела господня, устрашен за предательство ближних, злобу и лютость мою на них… — помедлив с ответом, взглянул снова тем странным взглядом, непостижимым, но не злым, а больше сожалеющим, словно просил прощения у него за то, что не может объяснить лучше. — Ты снова думаешь об измене ? Кто-то вхожий ко Двору ? Это.. случилось, когда вас разбили ? — уже смутно догадываясь, вытягивала признание из него. Слабо кивнув, взял мои ладони в свои, на мгновение замер, готовый просто уткнуться, ища тепло дома, видно не понимал, как продержался вдали от него так долго. — Заставь Пугачева самого прятаться по углам, дико озираясь, нанеси удар тем же оружием, объяви его людям, что даешь свое прощение и рубли золотом тому, кто выдаст мятежника с головою… — положила ему свой подбородок на плечо и тихо радовалась, что это трудный разговор наконец-то подошел к своему концу. Постепенно все вернулось на свои места. Хоть император и воюет, а нас — его семью — сопровождает вооруженная охрана, в столице уже не опасаются разгулья мужиков, власть казацкого атамана тает день ото дня, завсегдатые балов не придерживаются церемониальных правил, и вокруг постоянно слышен смех и заигрывания. Вот они собрались у очага, жарили каштаны и лакомились ароматными закусками, которые повара приготовили, пока позволял дневной свет, — пряной выпечкой, фруктами в сиропе и прочими сластями. Музыканты исполняли песни, дамы и кавалеры танцевали, вели приятные беседы и обменивались любезностями, забыв на время о делах. Когда помогающая нам столько лет и выручающая баронесса Юлиана — она развлекала детей,: рассказывая незамысловатую историю о кролике, с помощью пальцев изображала животных — доложила о прибытии принцессы Натальи, и я только пожала плечами : да, что-то такое определенно слышала, что их с Алексеем Антоновичем отпустили через несколько месяцев заключения. Ее нельзя назвать безоговорочно красивой. Она моложе и ее волосы отливают медью и лишь немного светлее моих, и это тоже я нахожу неприятным: кому же захочется быть предметом подобного сравнения? У нее чистая бледная кожа, и даже я соглашаюсь с тем, что она достойна восхищения. Принцесса очень изящно сложена: ее и без того тонкая талия обычно стянута корсетом так, что она, наверное, едва дышит, а на крохотных ножках красуются самые прелестные туфли, которые я когда-либо видела: шитые золотом носочки и золотые ленты. Опускаясь в реверансе, гостья следует давней традиции, но делаю шаг вперед, и мы с обмениваемся поцелуями в обе щеки. — Доброго пожаловать ко Двору!. — Ее кожа оказывается теплой, и я вижу, что она вспыхивает румянцем. — Сколько же мы не виделись? — С осени, Ваше Величество… — произнесла она, и тонкие губы расплылись в улыбке. — За это время многое произошло и многое изменилось. Она лениво вздохнула и расправила широкую, отороченную соболем накидку,под который явно проступал животик. Ее нисколько не смутил мой холодный прием, и она спокойно отвечает на мой взгляд. Она родилась и выросла вместе с тремя сестрами, и прекрасно знает о том, что такое дух соперничества. Что еще хуже, она смотрит на меня так, словно находит мой строгий вид не просто не отрезвляющим, а даже комичным. И тогда я понимаю, что передо мной не девочка, как одна из моих фрейлин, которая обязана мне угождать, должна слушаться каждого моего слова. Эта молодая женщина — практически равная мне, которая будет взвешивать все, что касается меня, и даже может мне перечить. Комментарии : 1) Алексей и Петр Антоновичи — младшие сыновья Антона Ульриха и Анны Леопольдовны, братья российского императора Ивана VI. Мать умерла сразу после рождения последнего сына - Алексея. Увеличение Брауншвейгской фамилии не вызывало радости у императрицы Елизаветы Петровны, так, известно, что получив рапорт о рождении Алексея, Елизавета «изволила, прочитав, оный рапорт разодрать». Находились они под жёстким домашним арестом, им не разрешалось выходить за пределы двора, их круг общения был ограничен. Были отпущены в 1780 г. в Данию к своей тетке – королеве Юлиане-Марии. 2) Юлиана Менгден родилась в 1719 году в Лифляндской губернии. Её отец имел титул барона, однако образование Юлии было далеко от высоких стандартов. Причиной этого, вероятно, было наличие у Менгдена многих наследников, каждый из которых требовал определённых затрат, связанных с обучением и воспитанием. Казалось бы, судьба девушки не сулила ничего выдающегося, однако неожиданный поворот событий резко изменил жизнь Юлианы. В 1736 г. императрица Анна Иоанновна отправляется барону фон Менгдену письмо, где просит направить свою дочь в Петербург. Юлиане было подготовлено место фрейлины при Анне Леопольдовне. Увы, безмятежные годы для Юлии и её покровительницы были очень краткими, а милость судьбы внезапно сменилась жестокостью. Когда престол занимает Елизавета Петровна, Брауншвейгское семейство отправляют в ссылку. По своему желанию Юлия Менгден присоединяется к Анне Леопольдовне. За Ригой следует отправка в Раненбург. Когда семью Анны Леопольдовны было решено перевести в Холмогоры, Менгден запретили присоединиться к изгнанникам. Лишившись богатства и привилегий, Менгден вела скромную жизнь в родовом имении. Она почти не выходила из дома, из-за жизненных потрясений здоровье женщины было ослаблено. В 1787 г. она не могла перенести очередную лихорадку. До конца дней Юлиана не сдавалась, стараясь добиться милости по отношению к Брауншвейгскому семейству, но все эти усилия оказались совершенно бесплодными. В нашей истории Юлиана при новой власти возвращается ко Двору. 3) Принцесса Наталья — жена Алексея Антоновича, персонаж выдуманный.