Другая Екатерина

Впервые за тридцать лет Сенат был собран в полном составе, наиболее ретивые его члены выступили с предложением отрядить гонцов даже к старикам, рожденным по всеобщему представлению еще в незапамятные времена, каждый до поры считал, что похожие на призрак, убеленные сединами, еле волочат ноги где-то в своем поместье. И вдруг про них вспомнили — формально для того, чтобы осведомиться о здравии и узнать, не смогут ли прибыть на совет, на деле же гонцам поручили вызнать о настроении и намерениях, а пуще того — о способностях претворить эти намерения в жизнь. Разглядывая раскрасневшиеся — у кого от пота, у кого от гнева — лица вокруг себя, я думала о том, что произойдёт, если предложение признать Ивана Антоновича убиенным и венчать нового императора будет принято… а оно будет принято, поскольку в отсутствии сильной монаршей хватки и железной воли заинтересованы все. Потом слетятся коршуны, образуются партии. Я ожидала застать их всех унылыми и подавленным, но моим глазам предстала совсем иная картина. Конечно, разговоры дам и кавалеров были сдержанны, как подобает любому двору в дни траура. Но разговоры, всеобщее оживление — в мозгу шевельнулась неприятная мысль: не слишком ли много позволяли им? Все они были ныне мятежники, заговорщики, привыкшие за минувшие годы к мужской власти и хотевшие ее продолжить, ни один из них не позволил бы своей жене присоединиться к мне, по их аккуратным словам пребывающей в смятении и горе молодой вдове. Рискни я написать хоть одной из них, отдать приказ или обратиться с просьбой — и это было бы расценено как попытка побудить жён на преступное, осуждаемое своеволие, а ведь сказано, что жена да убоится мужа своего, да будет она послушна, смиренна и молчалива. Эти полчаса были, быть может, самыми длинными за последние недели. Когда они истекли, встала, оправила складки на платье и локон, аккуратно уложенный вокруг лба, вслед за чем вернулась в приёмный покой и спокойной улыбкой поприветствовала мужчин, вставших при моем появлении. Что ж, они не съели друг друга в мое отсутствие — признаться, катастрофически не везло. Сделать государем дитя, еще лежащее пусть в золоченой, но колыбельке, а регентом поставить на удивление простодушного Антона Ульриха — история редко, но шутит дважды. Принц был человеком не трусливым (так не назвали бы его ни один из дразнивших или дававших тычков тюремщиков, когда узник защищал своих отпрысков или пытался узнать судьбу старшенького), но чрезмерная осмотрительность, порой граничившая с нерешительностью, зачастую мешала ему сделать правильный выбор. Не в бою — о, в бою он действовал молниеносно, не рассуждая. Но там, где возможно было рассуждать, предпочитал делать это столь долго, сколь только возможно, — и часто переусердствовал в этом. Вместо того, чтобы отправить резервную армию против пугачевцев, он говорил с тревогой, которую даже не пытался скрыть, словно спрашивал одобрения — и у кого? У лжецов, интриганов и предателей. — Если я пошлю людей на Восток, то обреку несчастных на мучительную смерть… — вздохнул н постучал пальцами по карте, развёрнутой на столе. — А если Ваше Высочество не пошлет, то потеряет последнюю возможности спасти сына! Быть может, Иоанн жив, в плену… — смолкла, как будто гадая, удасться ли выторговать чудо. Антон Ульрих поднялся с кресла, шатаясь, как пьяный. И протянул руки вперёд, отчаянным, почти картинным жестом, правда притворяться не умел совершенно. — Ты ввергаешь меня в страшный грех, Катарина, но я слаб, дабы противиться сладкому обману речей… — дёрнул уголками губ, словно обращался к кому-то невидимому — и напрасно обращался. Невидимый не мог ему помочь. Никто не мог ему помочь. Я глянула на него украдкой, принц был худ, иссушен, измождён, и глухая безнадежность светилась в его голубых глазах, особенно ярких на фоне пшенично-белых волос. Он ускользал от любой ясности. Иногда казалось, что он навеки испуган. Странно, но хоть мы стали соперниками за право стоять у спинки трона, но невозможно было думать про эти невзгоды и сердиться на него, стоя перед ним вот так и глядя в его голубые глаза. Как будто одинаково не мучались неизвестностью, одинаково не потеряли своего Иоанна! Однако, вера и надежда его не была неистовой, рьяной, даже горячей не была — Антон Ульрих любил, ждал и терпел тихо, спокойно, без страсти, без ропота, лишь склоняя голову. Меня же император приучил иди до конца, и сдаваться теперь не собиралась, даже если придется расколоть дружное Брауншвейгское семейство. Помимо того, что считала откровенно глупой идею венчать на царство неподготовленного ребенка, возлагать эту тяжкую ношу на кроху, обернутого в золотую парчу, среди великолепия и роскоши, и все же лишенном того, что необходимо каждому ребенку, — материнской любви, я прятала жгучее разочарование от того, наша кровиночка, Соня, всегда будет второй в очереди, лишь только потому, что кому-то повезло родиться мальчиком. Но, как ни крути, маленького Федора признал своим сам император, у государства есть незаконный, но наследник. Князь Трубецкой, расположение к которому снова стало не прихотью, но очевидной политической необходимостью, знаком подозвал слугу и предложил мне вина и засахаренных фруктов. Отчасти, бедолага испытывал вину, что подложил кукушонка в чужое гнездо, создал очередного Самозванца. Его угощение было столь же приятно на вкус, сколь целителен бальзам его слов для моих душевных ран. Преклонив колено и целуя мою руку, он сдавил мне пальцы, заглянул в глаза и прошептал: — Коронация будет недействительной, только если Сенат, ее утвердивший, был распущен до этого. Краска залила мне щеки. Какая я дура! Вот тут-то и собака зарыта. Как известно, в России после Петра Великого случился не один Дворцовый переворот. Если…Так много «если» и так много «но». — А кто способен низложить Сенат ? — Только сам император… Прошу, подумайте, не упоминал ли Его Величество о таковом намерении ? Я вдохнула пряный сладкий запах корицы и гвоздики и постаралась перебороть страх. Выставить свои требования, в обмен на молчание о роспуске, было ловким ходом — иначе власть берут в свои руки министры, которых больше интересуют собственные заботы, чем судьба государства, и все же передергивает от мысли, во что именно ввязалась. Хотя внутри нарастает паника, нельзя, раз начав, что-то делать не до конца, нельзя отступить, иначе переступят через тебя. Некоторое время сидели в тишине, отпивая из кубков. — Должна признаться, Иван Антонович не просто говорил со мной об известном предмете, но и оставил соответствующие бумаги. Мне не к кому больше не могу обратиться с такой деликатной просьбой, только к Вам. Я уже погрузилась в обдумывание открывающихся возможностей. Чувства разочарования как не бывало. — Конечно, — отвечает он, и его глаза полны восхищения. — Уверен, что смелость и осмотрительность помогут нам хорошо разыграть наши карты. Я иду в тени большой сторожевой башни. Пройдя под аркой, оставляю слева арену и прохожу в дверь в стене, которая ведет в чудесный сад, где летом обыкновенно цветут розы. Присаживаюсь на каменную скамью и любуюсь ярким осенним солнцем, бросающим красные блики на кирпичи стены. Сплетни разлетаются быстрее пожара, в начале столица, а потом и вся страна узнают о парламентском кризисисе, если не примут мои условия. Правда ли, что Иванушка подписал самый важный сейчас документ ? Нет, он, очевидно, переписывал свои религиозные заметки с черновика и оставил пустой лист… но с августейшей подписью. Любой нынче подтвердит, что его касалась рука самодержца! Но я не долго наслаждаюсь свободой. Не проходит и пяти минут, как на дороге раздается топот конских копыт. Каковы бы ни были вести, они представляют большую важность, это уж точно. Просторный зал с дубовыми балками под крышей и обитыми гобеленом стенами гудит от гула возбужденных голосов, все, от министров до мелкого канцеляриста, тянут шеи, чтобы услышать, чем оправдается женщина, бросившая им вызов. Я чуяла заговор, чувствовала дуновение холодного ветра от его смертоносных крыл, реющих близко, до опасного близко. Чуть заметно сцепила пальцы рук, сложенных на коленях. Битый час выслушивая поток обвинений, упрёков и требований, то и дело спрашивала себя, почему всё это терплю. А терплю, чтобы не допустить роковой ошибки, притухшие, но не погасшие до конца угли бунта тлели годами, выжидая, пока к ним не поднесут клок сухой соломы. Отсутствие императора и помазание на царство младенца стали такой соломой. И если сейчас не отыщу способа затоптать искру, та разрастётся в пламя, в котором погибнем все. Это был замкнутый круг. Никто из них не выиграет, если это будет продолжаться дальше. И так не может тянуться вечно. — Это все требования, господа? — спросила почти ровным и любезным тоном, поймав молниеносный упреждающий взгляд Трубецкого. Вяземский, бывший начальником финансов, юстиции, внутренних дел и государственным контролёром, насупился. — Вы знаете, что нет, сударыня… Ваше величество! — угрюмо добавил он. — Главным требованием было и остаётся то, Вы прекратили сеять смуту и отдали бразды управления государством в руки тех, кто сможет держать их с честью. — Так я о том и прошу вас… — приоткрыла рот, обнажив два ряда крепких, белых зубов. — Придя сюда, была готова к диалогу, но лишь при условии, что диалог этот не обернётся монологом. Разве вы видели бренное тело нашего государя ? Кто в состоянии поклясться в этом ? Вы…. Или может вы ? — от моего кивка вельможи, наши мелочные торговцы, шарахались в сторону, творя крестное знамение. По большому счету мне не верили и судорожно искали подвох — но не были готов к нему, потому не могли скрыть замешательства и отвергнуть предложение немедля. Тем более что много ли просила взамен? Всего лишь отсрочку. Если принц Антон Ульрих примет регентство за своего совсем уже взрослого, но бедолажного сына, то любая отсрочка ничего не меняла. Наследников поручили нашей совместной со свекром опеке, а когда любимый ими всеми Федор войдет хотя бы в малолетство, мы соберемся снова. Промозглый восточный ветер гулял по усадьбе, свистел в оконных переплетах, гонял занавеси. Я смотрела, как голодные птицы набрасываются на жалкие крохи, и чувствовала себя одной из них. Известия приходили лишь утешительные — наши войска вступали на территорию пугачевцев. Наконец однажды днем, когда серый туман с самого утра скрыл замерзшие поля, прибыл посланец, еще более серый, чем туман. Чтобы объяснить мое удивление, стоило сказать, что, отделавшись от братского надзора, младшие принцы Брауншвейгские выполнили ровно то, что хотели. Общаться со святыми людьми, делить с ними скудную трапезу, размышлять о божественном, молиться — что может быть лучше? А ведь им нужно было от жизни совсем немного: место для молитвы, и еще, может быть, соломенная подстилка, чтобы провести ночь. И, приняв постриг, зажили жизнью, о которой всегда мечтали. К новому существованию они, видимо, приспособились без малейшего труда. В монастыре жили по колоколу. В быту ничем не отличались от других монахов, никому и в голову не приходило, что под обличьем чернеца скрываются Иоанновы братья. И вот, теперь, Алексей Антонович, как его звали после принятия сана за всеми заботами как-то выпало из памяти, прислал мне весточку, мол, есть дело, с которым один не управится, но и смолчать будет преступлением. Письмо было составлено в таком возвышенном духе, что по риторике молодой человек чуть ли на коленях просил меня приехать, обещался тайно провести в суровую обитель, иначе гореть ему в Аду, а я терялась в догадках – что толкнуло скромника и молчальника на такой шаг ? В своих покоях немедля заперлась, велев никого к себе не пускать, ожидая эскорт, любезно предоставленный князем Трубецким. За надежность проводников беспокоиться не приходилось, узнала, как только вошли — довелось встречаться при трагических обстоятельствах, когда отрывали меня от снега и от мертвого трупика настоящего царевича — тем лучше, болтать не станут. Небогата тогда была божья обитель — стены деревянные, кельи убогие, а ко всему худому, погода оказалась такая стылая, что продувало до дрожи. Вокруг студеная вода, камней на берегу во множестве, так что даже к воде не подойти. Упрямые иноки не произносили не то, что слова, но и глухого звука из их онемевших уст, как будто вместе с обетом безбрачия взвалили на себя еще и обет молчания. — Алексей, здравствуй! — мне помогли спрыгнуть с кобылки, внутри я ликовала от того, что путешествовать в мужском наряде, как раньше, в моей прошлой, до-царской жизни, выдавая себя за юношу куда удобнее, чем скакать в юбках. Несмотря на протесты, я обняла его и крепко прижала к себе, приводя в смущение. Сколько же я его не видела — кажется с празднования десятилетия правления! Как же он изменился с тех пор! Мне померещилось, что я навсегда потеряла тогдашнего братишку и теперь впервые вижу незнакомца. Бледнокожий, высокий, но в мешковатой и грязной рясе, он сейчас был похож больше на огородное пугало, чем на потомка правящей династии, сухой, неподвижный, словно выжатое из воска подобие молодости. — Тебе разговаривать и улыбаться тоже запрещается ? А как же прославленная любовь к ближнему своему ? — поглядела на него с нежностью и снисходительностью, коих, наверно, принцам и принцам не доставало в Холмогорах, а про себя отмечаю, что не дам юродствовать в этой Тмутаракани, на край белого света, в убогой келейке, Алексей был и остается членом нашей семьи. Разметало на ветру лохмотья облаков, и из-за горизонта разлапистым черным пауком выбралась мрачная туча, тень от которой наползла на лицо вновь обращенного. — Не изволь гневаться, Матушка, токмо от мира я отрекся… — он робко взглянул, и, поняв, что не сержусь всерьёз, так же робко выдавил из себя некое подобие улыбки. Потом она пропала, и его взгляд снова стал непроницаемым. Дорога уводила вперед, за каменные холодные ограды, которые в этот час выглядели особенно угрюмыми, а темнота была и вовсе разбойничьей. Прокричит зловеще филин, взбудоражив ночную тишину, и умолкнет, хохоча. Мучительно стонут сосны и ели, обступившие убогие келейки, заметенные чуть ли не до самых крыш. Останавливаясь перед такой комнатушкой, мой провожатый выдохнул, вытягивая свою по-мальчишески худую шею, попросил подождать и юркнул за дверь — там явно кто-то был, раздавалось злобное шипение в перемешку с нервным бормотанием. Едва самый младший из принцев ступил, на него, очевидно, напали — звуки грохота мебели и яростной борьбы не оставляли иного выбора для предположений. Я дернула за ручку и распахнула дверь, практически влетая на помощь, но спустя мин отступила тяжело, гортанно дыша. Нападавший стоял ко мне спиной, в одной грубой рубахе, но узнавала и эту спину, и золотые, обычно пушащиеся, ныне чудовищно отросшие волосы, и гордый профиль хищной птицы. Я отступила, держась о косяк, чтобы всего лишь не упасть. «Это ты! – стучало у меня в голове. — Никто не верил, но это правда ты!». Родные по своей немецкой крови, они действительно дрались — дети одного отца и одной матери.