Слово, которое было в начале

***

      Италия, Вольтерра. 2012 год.       Над обычно солнечной Италией сгустились темные тучи, плотно застилая небо и окутывая землю мрачным светом. В воздухе чувствовалось напряжение, зловещая тишь. Раскат грома пронесся по окрестностям, звучно отражаясь от каменных стен города. Этот день заведомо не был одним из тех, на счету которых события, полные радости и счастья, пропитанные насквозь теплыми лучами солнца. О нет. Этот осенний день соответствовал сути этого года. Года, который делится на четыре.       Мрачный замок Вольтерры затих на мгновение. Приниженные деспотией тени тихо шелестели плащами, перемещаясь по темным тоннелям. Единственная их задача на этот момент — обеспечить свиту качественным обедом. Это дело было как прямой обязанностью всех страж, так и личным интересом каждого. Не хочется поплатиться собственной шкурой, если правителям не понравится. Сейчас они хоть и не были в курсе, чем именно занят их господин, но каждый понимал достаточно и не смел беспокоить его.       Тем временем Аро — самый главный из всех здесь присутствующих — казался жестоким и хладнокровным существом. Именно сейчас, когда, наблюдая за фатальной смертью любви, он строил замысловатые планы, определенно, со скрытым смыслом. Он считал, что смерть, какой бы она не была, одного из зависящих друг от друга видов безоговорочно и бесповоротно рушит все чувства, какими бы глубокими они не были. Так полагать было опрометчиво и глупо: на самом деле, вампир имел понятие о любви чуть больше, чем никакого. И твердые утверждения с его стороны были весьма напрасными, но он не мог не утверждать или отказаться от своих мнений, так как был слишком горделив. А планы все крутились и крутились в его голове... Он пытался казаться сейчас более чем бесчувственным, но нетерпение переполняло его. Он всем нутром чувствовал, что стоит на пороге чего-то поистине грандиозного и это обязательно должно изменить мир. Новое, совсем маленькое чудо, которое вот-вот придет в этот мир, было самым страстным желанием повелителя. С ним откроются все прежде закрытые горизонты, невозможное станет возможным, весь мир преклонится пред его величием, и отныне не будет каких-либо преград. Его вовсе не интересовала душа, которая скоро станет быть. Его интересовала только плоть, только способности, только сила. Это нечто нужно было ему не как ребенок, а как вид, в котором смешались кровь вампира и человека. И он не вздумает выйти из этой комнаты ни за что.       И он смотрел, смотрел своими кровавыми глазами, не отводя взгляда, заставляя все внутри сжиматься в комочек, снова вспоминать, вспоминать, знать, что ждет потом. Но этот его взгляд не сравнится с несколькими месяцами пыток, после чего себя самого трудно воспринимать, назвать, точно уж не человеком, хотя бы вампиром — нет, невозможно — едва ли субстанцией. И тому в подтверждение было чувство, будто тебя безбожно выпотрошили для чучела, пока ты все еще был в сознании.       Бледное лицо было до того измучено, что едва ли не отражало всю боль, что переполняла душу. Под черными, как ночь, глазами залегли синяки, что контрастировали с цветом кожи. Пшеничные локоны бесхарактерно лежали на голове, и лишь несколько прядей касалось лица. Снова вздох — ненужный, казалось бы, — сейчас без него было не обойтись. Но в мыслях не было чего-либо, что имело хотя бы намек на то, чтобы пожалеть себя. Нет. Внутри будто ничего не было. Ничего, что можно было бы пожалеть, ничего, что могло бы пожалеть. Лишь чувство неизбежности, почти что отвращения к самому себе за то, что смирился и не собираешься противостоять. Он устал. Да, он сдался. Какой был смысл, если собственные права все равно опровергнут, а его вернут обратно, туда, где душу снова окутает тьма? И вот, каково это понимать, что здесь, в этой комнате, ты не из-за сочувствия, проявленного к тебе, и не из-за понимания. Он, Аро, тот, кто стоит во мраке комнаты сейчас, в самом дальнем углу, всего лишь пользуется его положением. Умело пользуется. Аро знает, что он способен на убийство, но на убийство своего ребенка он никогда не пойдет. Даже зная о том, что никогда больше не увидит, никогда не будет считаться для него кем-то, лишь потому, что близко его Вольтури не подпустят — новая сила теперь для них будет словно воздух для людей. Аро улыбается, когда осознает это, эту безвыходность своего уже врага, хотя улыбка больше была похожа на оскал, который отражал всю суть его прогнившей насквозь душонки.       Но душа Карлайла была просто опустошена. Раньше он боялся только представить, что его жена, любовь всей его жизни, умрет, оставив его одного. Он старался всеми силами не думать об этом. Но у судьбы, как видимо, на их союз были совсем другие планы. И самое ужасное случилось — он не смог ее уберечь. А всему виной его любовь и пламенные чувства, которые он просто не смог удержать внутри. Она сейчас умирала, его Эсми, единственное существо в мире, что так отчаянно грело душу, а сейчас так просто и мерно угасало. И Карлайл не мог ей помочь, как и никто другой: вынашивание демона истощило ее по-человечески слабый организм окончательно. Единственное, что вампир мог сделать сейчас, так это сдержать обещание, данное ей, вновь повиноваться деспоту в темном углу. Единственное, что он мог сделать и делал сейчас — помочь своему ребенку появиться на свет. Их ребенку, его и ее. Но он не хотел, чтобы все было так, и не предполагал. Если бы он знал, он никогда бы не прикоснулся к любимой, не позволил бы демонам своего вожделения всплыть на поверхность, только бы она жила. Он не знал, что все так обернется. Бесспорно, он хотел родного ребенка, и это было самым сокровенным желанием, мыслями о котором он почти ни с кем не делился. Но будто в жизнь его втесался закон подлости, ведь день его появления на свет был отнюдь не счастливым, и на устах не играла радостная улыбка. Казалось, что просто испытать хоть какие-нибудь чувства было невозможным.       Смотреть, как угасает ее жизнь было самым ужасным наказанием. Каллен был готов отдать свою жизнь, не раздумывая, был согласен на любые пытки, какими бы изощренными они не были, только бы вернуть все назад. Но, увы, все это и так ожидало его в ближайшем будущем. Где-то на глубине души зарождалось что-то странное и пока непонятное ему. Что-то, что побуждало попытаться все исправить, побороться за свою жизнь и не только. Но что он мог один против тысячи?       Глубокий вздох, еще один надрез — такой тонкий, ювелирный, невидимый, если бы не алая кровь, что тут же выступила наружу, — еще одна секунда, и в его мертвенно-бледных руках заворочался совсем крохотный малыш, громким криком оповещая всех о своем рождении. И мысли в голове доктора резко исчезли куда-то, будто бы не смея рушить этот момент своим присутствием. Он тихо смотрел в сине-зеленые глаза ребенка, хоть взгляд того и был пространным, понимая, насколько бесценно то сокровище, которое он держал в руках. Изначально для него были недоступны ответы на такие вопросы, как: «Смогу ли я прийти в себя после всего пережитого?», «Смогу ли разобраться в своих чувствах?», «Смогу ли полюбить свое дитя?» — ведь по сути Эсми отдала свою жизнь взамен его.       Но сейчас Карлайл лишь удивился, насколько ясны для него были эти истины, по крайней мере, последняя. Сейчас, смотря в глаза своему крошечному сыну, он понимал, как глубоки и искренни те чувства, что он испытывал к нему. Он уже любил его, и тот вопрос был до невозможности глупым и наивным, ведь этот малыш был соединением двух клеточек, его и Эсми. И сейчас Каллена переполняли до боле нежные чувства, которые так стремительно помутнили рассудок. Он не видел и не слышал ничего вокруг: ни Аро, что с восхищенным оскалом за эти несколько секунд уже распланировал дальнейшие действия, ни его приспешников, что с опущенными головами стояли подле господина. Все будто бы потеряло значимость для Карлайла, когда в ладонях лежал весь смысл его жизни. Малыш, наконец, перестал так отчаянно кричать, успокоенный едва различимыми покачиваниями и теплом, исходившим от рук отца, теперь лишь мурлыча что-то себе под нос. Маленькая пухлая ручонка, пару раз промахнувшись, схватила вампира за палец, заставив его нахмуриться и улыбнуться — настолько противоречивые чувства испытывал в этот момент Карлайл. Он осторожно погладил новоявленного сына по головке, усыпанной белоснежным пушком, прижимая теплое тельце ближе к себе. Такие естественные мысли заполнили голову, только думать об этих вещах с улыбкой предвкушения было невозможно, не в этом случае. Этот крохотный малыш скоро вырастет... А он... А он... Даже не будет иметь возможности... Отчаяние двойной волной накатило на него, в голову пришло неизбежное осознание того, что ему никогда не дадут быть вместе с сыном лишь потому, что он такое необычное существо, существование которого без применения не даст Вольтури спокойно жить.       То сильное и непомерное чувство, что зародилось в глубине души, невозвратно начало всплывать на поверхность. Отцовские инстинкты полностью застилали глаза, и Каллен, казалось бы, был готов на все, только бы защитить своего ребенка, только бы их не разлучали. Он был готов защищать сына до последнего, ведь это был его ребенок, родной ребенок, такой желанный и долгожданный. Он был готов вцепиться в глотку любого, кто бы посмел сейчас приблизиться к ним хотя бы на шаг, безжалостно разодрать ее, и ничто не помешало бы ему, если бы не он сам и не его способность как быстро отрезвиться, так и хорошо представлять реальность. Своей пылкостью и горячностью он может только усугубить положение. Карлайл прекрасно понимал, что от его поведения сейчас напрямую зависит жизнь его сына. Вольтури могли и убить малыша в порыве гнева на его отца, ведь теперь знали, каким способом можно воспроизвести на свет этакое существо. Он осознавал, как сильно может навредить сейчас крошечному чуду — такому маленькому и беззащитному, — которое уже так бесконечно любил. Внутри все сжалось, сотрясаясь мелкой дрожью, когда вампир понял, что должен сейчас сделать. Но, черт возьми, это только его ребенок, его сын и ничей больше! Но так или иначе, исход событий был неизбежен — задержаться в этой минуте, единственной минуте, которая у них была, было невозможно.       Почти что утонувшую в сумраке комнату холодом осветила молния, и тут же прогремел гром. Но малыш даже не успел заплакать, успокоенный по-родному теплыми объятиями отца. За окнами зарядил жгучий, напористый ливень. Словно сама земля оплакивала предстоящую потерю. Каллен впервые оторвал взгляд от ребенка, но не задержал его на чем-то долго, спешно оглядывая комнату. Он неожиданно заметил, что Эсми больше не было, как прежде, на сером полотне постели. Они ее забрали, но она умерла раньше. Он так отвлекся, что не успел... Но что бы он сделал? Несмотря на это, душу переполнили чувства обиды на самого себя, негодования и, возможно, непонимания. Но они растворились также быстро, как и пришли. Страх и отчаяние вновь вернулись, когда тени, ранее недвижимые, стали приближаться, в странной медлительности захватывая в свои темные лапы комнату. Малыш тут же заворочался и замычал что-то, естественно, нечленораздельное, будто чувствуя то волнение и безвыходность, что переполняли его отца. Измученные, полные боли глаза Карлайла встретились с глазами... Аро — нет, он был ничтожнее смерти, и называть его Смертью было более чем неправильно, — но, так или иначе, жизни он рушил. В его алых глазах не было и намека на злобу, он просто понимал и принимал свое положение, которое позволяло ему многое. Но все же стража обступала его по обе стороны. Его взгляд говорил за него, говорил выученные наизусть слова о той каре, что ожидала каждого, кто преступит его закон. Рано или поздно, но он покарает каждого, кто осмелел когда-либо.       Он не понимал и почти что презирал все те чувства, что так и сквозили из Каллена, когда тот не сводил глаз с сына. И повелитель уж было рассчитывал на шоу, которое устроит молодой отец, только бы защитить своего отпрыска. Но что это он размечтался о падшем? Этот отпрыск уже принадлежит ему. И все же ожидания Аро не оправдались. Карлайл слегка подрагивающими руками протянул сына одной из стражниц, чье лицо было скрыто мантией, но именно она стояла впереди всех, наравне с повелителем. Сил отдать его не было. Это словно душу в пытках рвут на части. Те пытки, которые причиняли страдания телу, не сравнятся с этими. Но вот и до души дотянулись жаждущие смерти руки Вольтури. В эту секунду малыш все еще был на руках Карлайла. «Я буду ненавидеть себя за это всю жизнь. Прости меня...» — а следующая секунда стала завершающим аккордом. Мысли с грохотом разбивались о стенки сознания. Мгновение — руки Карлайла перестали ощущать тепло маленького тельца, самого родного малыша на свете. Эти несколько секунд оставили его душу в душащей тьме, липкие лапы которой разрывали на крохи все светлое, что когда-либо было.       Канада, штат Энтиако. 2037 год.       Дыхание жутко сбивалось, сердце почти что выпрыгивало из груди. Но остановиться было невозможно, если, конечно, ты не хочешь смерти, которая стремительно настигает, ступая след в след, нагоняя, отчего ее хладное дыхание чувствуется кожей. Снег скрипел под ногами, холодный ветер бил в лицо, вынуждая бледную кожу краснеть. Она старалась бежать быстрее, пробираясь сквозь сосновые ветви, постоянно оглядываясь назад, тяжело дыша, вбирая в легкие морозный воздух, но жгучая боль в левой ноге, что расползалась от бедра по всему телу, не давала покоя. Она была обучена, безусловно; закалена на такие ситуации, когда приходилось терпеть боль, но почему-то сейчас весь опыт куда-то исчезал, будто и не она им вовсе обладала.       Она снова оборачивается и будто видит сквозь толщу деревьев все устремленные на нее дула. Сумерки опускались на замерзшие леса Канады — различать дорогу почти не получалось. Паника брала свое, она сбивалась с прямого пути, мечась меж деревьев, продвигаясь вперед заметно медленнее. Запнувшись о корень, выпирающий из земли, она чуть было не упала лицом в снег, но вовремя удержала равновесие и тут же заскользила вниз, что ее и спасло. Притаившись под выступом земли и облокотившись на дерево, она облегченно выдохнула, прикрывая глаза. С губ сорвался прерывистый стон, заглушенный ладонью. Голоса упырей смешались где-то позади, отчего она совсем ничего не понимала. Светлые волосы разметались по плечам и груди, а из пухлых губ то и дело выходил пар, встречаясь с морозным воздухом. Нога дрогнула, когда тонкие пальцы невесомо легли на нее, пытаясь рассмотреть масштаб трагедии. Джинсовая ткань в этом месте была полностью пропитана кровью, которая маленькими тягучими каплями стекала на снег, моментально впитываясь в него. Боль неумолимо пульсировала, казалось бы, во всем теле. Девушка отчаянно поджала губы, поежившись от холода. Ей уже не спастись, и она эта прекрасно понимала и даже почти принимала.       Поджав здоровую ногу к груди, она сквозь боль и стиснутые зубы подтянула руками вторую. Все внутри сжалось в комочек, и она чуть ли не молилась, чтобы смерть была быстрой. Она не понимала: то ли голова не хотела работать и воспринимать окружающий мир, то ли все звуки и вправду стихли. Светловолосая зажмурила глаза, когда все-таки различила скрип снега где-то недалеко. Она пыталась дышать как можно тише, но выходило так себе. Мгновение в ожидании показалось неприлично долгим, слишком затянутым, а в нос уже бил чужой запах. Смерти ли? Она открыла глаза от легкого прикосновения к руке.       — Как ты? — негромкий бархатный голос окутал сознание, будто подарив душе теплые объятия. Ее зеленые испуганные глаза встретились с топленым золотом глаз напротив, что так сочувственно и понимающе смотрели на нее.       Она заскользила глазами по нему. Светловолосый мужчина, опустившийся пред ней на колени, был, бесспорно, прекрасен в ее глазах. Его матово-бледная кожа, пшеничные волосы и блестящие в свете луны глаза покорили ее. Остальное просто расплывалось перед глазами, к ее величайшему сожалению. На минуту он смог отвлечь девушку от разъедающей боли.       — Ты меня слышишь? — снова этот восхитительно-прекрасный баритон. Она лишь слабо кивнула, поморщившись и простонав от боли. Он приблизился и осторожно убрал ее руку с колена, выпрямляя левую ногу. Тут же с губ слетел сдавленный крик, но она спешно прикрыла рот ладонью. — Не бойся, их нет поблизости, — мужчина принялся осматривать рану, шепча при каждом своем болезненном прикосновении что-то ласковое и успокаивающее. — Потерпи еще немного, — произнес он и, для начала поддерживая за руки девушку, ловко подхватил ее на руки, прижимая к крепкой груди.       Она обхватила его за шею и плечи, сжимая сильнее, когда было слишком больно. Она вздрагивала то ли от боли, то ли от немого плача, что вдруг настиг ее. Боль в ноге усиливалась, она буквально чувствовала, как теряет все больше и больше крови, отчего кожу покалывало. Голова отказывалась думать и размышлять, кто это и зачем она нужна ему со своим недугом. Сейчас ей было все равно, что это за отважный самаритянин. Он так крепко прижимал ее податливое тело к своей груди, что она невольно разомлела, не понимая, как можно быть собранным и трезвомыслящим, когда его аура была столь успокаивающая и будто защищающая от всех невзгод. А запах — он, может быть, и не дурманил мозги, — но был таким притягательным и убаюкивающим, что хотелось тянуться к нему, словно к теплому солнышку, запутавшись в его обволакивающих лучиках. Так, спустя всего лишь несколько минут сознание безвольно растеклось, очень быстро успокаиваясь в теплых объятиях. И стоило последней мысли покинуть светлую голову девушки, как она тут же потеряла связь с реальностью.