Я приехал ради Вас

Дни в Богучарово для князя Андрея стали медленно окрашиваться в живые цвета. Николай своей улыбкой, смелыми речами, молодым духом и этой детской любовью ко всему вокруг как будто топил тот самый айсберг внутри князя, создавал ту атмосферу, которая была нужна Болконскому. Он умел не мешать в минуты, когда князь должен был остаться один, но при этом появлялся тогда, когда Андрею никак нельзя было оставаться одному. Андрей ценил это больше всего. Возможно, если бы кто-либо из прежних кругов узнал о такой дружбе князя с молодым графом, это бы насторожило его, но Болконскому было слишком легко, слишком спокойно и свободно в компании 'мальчишки', чтобы задумываться об этом. Присутствие графа в Богучарово казалось Болконскому настолько естественным, что он не помнил и не хотел вспоминать те дни, проведенные здесь после разрыва с Наташей, когда стены поместья давили так, что становилось тяжело дышать. Дела в деревне шли уже лучше, поэтому у Андрея оставалось больше свободного времени, чем тогда, когда Николай только приехал сюда. Большую часть этого свободного времени князь тратил на Ростова и как будто оправдывал свое поведение тем, что, как хозяин, он обязан был быть гостеприимным; он не хотел признавать, что общество Николая нравилось ему по-настоящему и, несмотря на его излюбленное равнодушное внешнее выражение, он относился к молодому графу даже слегка теплее, чем к прежним своим друзьям. Ростов был вольнодумным собеседником, восхищающим Андрея своей преданностью Родине и государю, но в ту же минуту он оставался ребенком, видевшим мир в самых светлых тонах и делящимся этим миром с Болконским. Николай был настолько мил и дерзок одновременно, но эта дерзость вызывала не злость, а ту кроткую ухмылку, которую можно было назвать улыбкой. С каждым проходящим днем Андрей замечал в себе что-то новое, что-то только зарождающееся, чувство, которое таилось глубоко в груди, но как будто давило изнутри, расширяя грудную клетку, чувство, которое было непонятно князю по отношению к Ростову. Оно злило и в ту же минуту успокаивало Болконского, а затем злило еще сильнее, потому что он не мог контролировать это чувство, а он ненавидел отсутствие контроля над собой. Он старательно и умело скрывал эмоции в беседах с Николаем, но эта внутренняя сила разжигала в нем еще более сильный пожар, из-за чего Болконский иногда срывался на резкие выражения, надеялся, что граф не обратит внимания, и возвращался в состояние внешнего спокойствия. Он ловил себя на том, что он слишком часто замедлял свой взгляд на чертах Ростова, как будто пытаясь уловить что-то недоступное, как вглядывается молодой художник в проходящих людей, чтобы потом запечатлеть их на картинах, и в такие моменты тянущее чувство в груди усиливалось, перекрывая дыхание. Однако оно не было похоже ни на какие чувства, прежде испытываемые Андреем к людям, которыми он восхищался, ни даже на чувства, что он испытывал к Наташе или к маленькой княгине. К Болконскому опять вернулась бессонница: дать волю своим мыслям он мог только ночью, когда его точно никто не мог увидеть, он с трудом засыпал, погруженный в эти мысли, а затем просыпался посреди ночи, встревоженный сновидениями, которые не мог бы допустить ни один приличный дворянин, а тем более такой человек, как Андрей. Князь метался, не зная, как избавиться от тянущего чувства в груди, но при этом он боялся оттолкнуть Николая, как близкого друга, и тем более он боялся, что мальчишка (как иногда Андрей называл его про себя еще с их первой встречи) сможет догадаться об этом состоянии Болконского. Он понимал, что это было более, чем недопустимо, но не мог понять, как и почему это произошло.