***
Двадцать три месяца и одна неделя, как Чон Чонгук не видит Мин Юнги. Ровно три месяца понадобилось, чтобы привыкнуть к мысли, что Чон не натолкнется на слоняющегося, как тень, по коридорам мальчугана. Ровно три месяца Чонгук учился не искать его за общим столом во время ужина. Ровно три месяца Чонгук не понимал, почему ему не хватает Юнги. А потом понял. В этом доме, в этой семье, да и вообще во всем этом городе никто не смеет смотреть на Чонгука глаза в глаза, смотреть с вызовом и даже сказать «да» на его «нет». Это мог делать только Юнги, и Чонгуку надоели эти вечно заискивающие перед ним люди, его мать, смотрящая в рот сыну, друзья, которые лебезят и пытаются всячески угодить, все надеясь, что и им перепадет во время правления Чонгука. Чону надоело слышать «да» на любое свое пожелание, надоело, что на него все смотрят снизу вверх, и даже отец смотрит только на равных. Чонгуку Юнги не хватает, и его это раздражает. Мальчишка, у которого ничего нет, жизнь и судьба которого зависит от Чона, ставил старшего на место одним только своим взглядом. Даже когда Юнги сгибался от его ударов, когда дрожал в чужих руках от страха, Чонгук всегда видел на дне его зрачков то, чего не может найти больше ни у кого. Чонгук видел там смелость, отчаянную, граничащую с безумием, ибо против Чонгука не пойдешь — смелость. Чонгуку Юнги не хватает, и эта мысль бьет аккурат под дых. Он не признается в этом никому, но перед собой Чонгук честен. В Чимине нет и капли той силы, что переполняет младшего, заставляет подниматься на ноги после каждого удара и, сжав зубы, стойко терпеть боль. Юнги ей заполнен до краев. Чону вымораживает внутренности от неправильности своего брата и от своего последнего открытия, послужившего толчком к тому, что Юнги сейчас живет в Токио. Но это же Мин Юнги, он тот, кто вечно прет против ветра, неудивительно, что даже ориентация у него нетрадиционная. Чонгуку Юнги не хватает, и эта мысль не дает покоя, не позволяет сконцентрироваться на делах, не оставляет ни на секунду — истошно долбится под черепной коробкой. Чонгук запретил делать какие-либо перестановки в комнате брата. Да, он не собирается впускать Юнги обратно в этот дом, но видеть, что там живет кто-то другой или комнату переделали под кабинет матери, Чонгук не хочет. Пока. Поэтому в комнату заперли дверь, и иногда, когда Чонгук под утро приходит домой, он идет не к себе, а к Юнги, и спит там, на его постели. Потому что Юнги — единственный в этой семье, кто может стоять на равных, потому что младший брат, возможно, даже сильнее самого Чонгука. Двадцать три месяца и одна неделя, как Чонгук признается себе, что скучает по нему.Офис Jeon Foundation
— В понедельник все будут в сборе. Приедут даже наши друзья из Китая и Японии. Я так сильно не переживал, когда мой отец передал всю власть мне, а сейчас место себе найти не могу, — Хьюн откидывается на спинку кресла и расслабляет свой галстук. — Для меня это чистая формальность, отец. Я и так весь последний год веду твои дела, — Чонгук расслабленно сидит в кресле напротив и вертит в руке бокал с виски. — Притом весьма успешно, — тепло улыбается мужчина сыну. — Я в твоем возрасте все еще по девчонкам бегал и большую часть наставлений отца игнорировал, а ты молодец. Я горжусь твоей последней сделкой с кланом Ким и только поощряю твои жесткие методы борьбы с конкурентами. Вот только учти, ты новенький в криминальном мире, и на тебя сразу попрут со всех сторон, кто-то подмять под себя, а кто-то уничтожить, я буду рядом столько, сколько надо, но ты теперь главный, и от каждого твоего решения зависит не только твоя судьба, но и жизнь клана, — говорит Хьюн и задумывается. Как и любой отец, Хьюн переживает и беспокоится о своем ребенке. И несмотря на то, что изначально другого пути для Чонгука предначертано не было, в душе мужчина жалеет, что придется переложить на сына такую ношу. Но правила есть правила. — Наши методы, как ты уже заметил, отличаются, и пока мои неплохо работают. Я продолжу в том же духе, можешь не переживать. А теперь, мне надо съездить на склад, лично проверить товар, — Чонгук поднимается на ноги и запахивает полы пиджака. — Чонгук, — окликает идущего к двери сына отец. — Сегодня твой брат прилетает и у нас семейный ужин. Не пропусти. Чон задумывается на пару секунд, а потом, так ничего и не ответив отцу, выходит за дверь.***
Двадцать три месяца и одна неделя, как Мин Юнги сам по себе. Первые полгода ушли на привыкание к мысли, что не надо вздрагивать от каждого шороха в квартире, не надо пробираться домой на цыпочках, чтобы быть незамеченным, и главное, не надо бояться наказания. Ровно шесть месяцев Юнги привыкал, учился жить по-новому. Ровно шесть месяцев было очень тяжело. Он жил один в огромной квартире в центре Токио. Чонгук не сжадничал, и у Юнги было все, о чем мог мечтать мальчик. За ним присматривал назначенный семьей опекун, а еще у Мина был личный шофер и домработница. Правда, домой Юнги приходил только поспать. Первые месяцы было очень трудно адаптироваться, как в чужой стране, так и в новой школе. Но Юнги быстро решил эту проблему, нацепив свою любимую маску — незаметной и серой мыши. Полгода Мин топил свое одиночество и тоску в учебе. Он усиленно занимался, смог за короткий срок стать любимчиком учителей и понемногу привык к мысли, что он теперь один. Юнги сильно скучал по Моне и Хосоку, и хотя лицо друга каждый день смотрело на него с экрана мобильного, ему этого было мало. С Моной он общался реже, девочка на контакт не шла и на все вопросы брата отвечала, что все нормально. По Чонгуку Юнги не скучал. Может совсем чуть-чуть. Но, когда мысли о брате заполняли голову, а его образ начинал мельтешить перед глазами, Юнги сразу срывался гулять в центр или звонил Хосоку. От Чонгука надо отвлекаться, и его надо прогонять. Сам он никогда не уходит. Мин даже нашел метод борьбы с ним, он лелеял и взращивал в себе уже и так еле помещающуюся в него обиду, семена которой в ту ночь в его комнате посадил брат. Чонгук выгнал его из дома, лишил друзей и семьи, и Юнги этого не забудет. А когда будет забывать, то сам себе напомнит. Первые полгода Юнги потратил на самобичевание, обиду и тоску. А потом все поменялось. Волей случая, Мин познакомился в школьном буфете с парнем, который попросил его помочь с корейским. Так как Юнги все равно делать было нечего, то он стал после школы заниматься с мальчиком у него дома. В ходе очередного посещения дома мальчугана Юнги познакомился с его старшим братом, которого зовут Таро. Ему восемнадцать лет, и он известный на улицах Токио стритрейсер. Таро пригласил Мина посмотреть одну из гонок, и Юнги сам не понял, как за одну ночь он так легко влился в дружную компанию друзей Таро. Сам Мин за рулем никогда в жизни не сидел, но отныне он не пропускал ни одну сходку гонщиков и стал замечать, что ему искренне рады в компании. Юнги к такому отношению не то, чтобы не привык, он даже не подозревал, что так бывает. Таро олицетворял в себе все то, чего в тот момент не было в Юнги, и чего ему очень хотелось. Дружелюбный, харизматичный и свободолюбивый парень сразу привлек внимание Юнги, и как бы Мин себе в этом вначале не признавался, все было взаимно. Таро постоянно брал Юнги с собой на все тусовки, несколько раз забирал его из школы и всячески помогал, если младшему нужна была помощь. У Таро выкрашенные в ярко-красный волосы, проколотые губа и бровь и огромное желание умереть молодым. «Я есть ветер», — часто говорит японец, и Юнги смеется. Таро ничего не боится, жмет на педаль газа до упора, со скоростью влетает в повороты и всегда умудряется за долю секунды выровнять машину. Если Чонгук — дьявол, то Таро — чертенок. И Юнги от него ведет. Мин впервые покрасил волосы именно по настоянию Таро, который одним из вечеров заявил, что Юнги ангел, а у ангелов белые волосы. Юнги остался доволен результатом — платиновый блонд смотрелся на мальчике невероятно притягательно. Юнги на этом не остановился, проколол язык и уши и даже думал набить тату, но решил отложить до восемнадцатилетия. Времени, проведенного с японцем, катастрофически не хватало, Мин не назвал бы это даже влюбленностью, просто рядом с Таро обо всем забывалось, легко дышалось и не думалось. По вечерам они часто сидели на крыше их любимого жилого дома в спальном районе и подолгу целовались. Дальше дело не заходило: Мин боялся, Таро не давил. Но искусство поцелуя Юнги освоил на пять с плюсом, так говорил Таро. Мин продолжал ходить на занятия и даже в этом бешеном ритме жизни находил время делать уроки. Юнги перестал думать о Корее. Да, он скучал, но теперь при мыслях о доме сердце не сжималось, больно не было, страшно тоже. До сегодняшнего дня, когда опекун положил на стол паспорт мальчика и предупредил о вылете. Мин сразу набрал Таро и попросил о встрече. Таро видел, как тяжело мальчишке и как он не хочет уезжать. Таро и сам не хотел. Но там его ангела ждет семья, и разрешения у Таро все равно никто не просит, и японец отпустил. Хотя Юнги и заверял его, что максимум через неделю вернется обратно, Таро знал, что нет. Ни через неделю, ни через год — Мин Юнги больше не вернется. Но сам Юнги верил в обратное. Чонгук обещал, что Мин надолго не задержится, а он свои обещания обычно держит. Юнги и вправду не хочет уезжать. Ему хорошо в Японии, где нет упреков, косых взглядов, точнее одного черного, пробирающего до души взгляда, который заставлял Юнги чувствовать себя отбросом. Япония за два года стала Мину домом, тем, чем за четырнадцать лет так и не смогла стать Корея. За сутки до отлета Мин бежит в парикмахерскую и красит волосы в мятный. Если Чонгук думает, что ссылка Мина исправила, или он приедет и будет ползать перед ним на коленях с просьбой вернуть его в семью, то братец ошибается. Юнги — гей, и он это понял и принял, если остальные этого принять не могут, то это их проблема, да и жить от них подальше, как оказалось, вовсе не наказание, скорее избавление. Юнги как-нибудь перетерпит пару дней в Корее и вернется сюда — к Таро, к новым друзьям и к свободе, которой ему так не хватало все эти годы. Именно с этими мыслями Юнги прикрыл глаза и позволил огромной железной птице поднять его на тысячу метров над землей и увезти из уже любимого Токио.***
Сеул встретил дождем, будто той тоски, которая поселилась внутри с того самого момента, как он прошел в самолет, было мало. Юнги сидит на заднем сидении автомобиля и смотрит, как одна за другой капли бьются о стекло и разлетаются на миллион брызг. За все эти два года ни отец, ни Суран ни разу не позвонили мальчику. Все, что Юнги получал из дома — это перечисления, которые каждый месяц с его счета снимал опекун. От Чонгука Юнги вестей и не ждал, может именно поэтому то, что брат полностью разорвал с ним все связи, Юнги больно не делало. Мона рассказывала по скайпу, что опекун докладывает Суран все, чем занимается Юнги в Токио, притом не только о его успеваемости. Один раз, по словам Моны, Суран даже просила сестру повлиять на брата, мол, пусть меньше шляется. А когда сестренка показала ей одну из фоток, которые Мин периодически ей посылал, женщина фыркнула и обозвала Юнги девчонкой из-за перекрашенных в платиновый волос. Юнги только усмехнулся тогда, а сейчас сидит и представляет лицо матери, когда она увидит мятный, отливающий даже бирюзовым, цвет волос. Юнги решает добить женщину и, достав зеркальце, еще ярче подводит и так накрашенные глаза. Чем больше он будет не соответствовать образу достойного представителя клана, тем раньше его вышлют обратно. Правда, вся бравада и настрой испаряются сразу же, стоит машине припарковаться во дворе особняка. Совсем недавно Юнги умолял Чонгука не выгонять из дома, думал, не сможет один, думал не справится, а сейчас он приехал обратно и понимает, что отдал бы все, лишь бы вновь оказаться в самолете, уносящем его далеко от этого места, от него. Мин туда не хочет. Один взгляд в сторону дома, и боль возвращается, расползается и накрывает всего парня миллиметр за миллиметром. Юнги обхватывает себя руками и бездумно пялится сквозь сидение водителя в пустоту, он видит все и ничего. Мин вспоминает, будто он и забывал, ту лютую ненависть в глазах Чонгука, снова заставляющую сердце подскочить к самому горлу. Юнги обхватывает шею пальцами, давит, трет, хочет разодрать глотку, разорвать плоть и вытащить этот комок, лишь бы не было так страшно, лишь бы была возможность глотнуть кислорода. В Сеуле Юнги не дышит. В Сеуле для него нет кислорода. Тут есть Чон Чонгук, а он затмевает собой все. Мин выдержит и укоризненный взгляд отца, и ядовитые слова Суран, но один взгляд Чонгука, и Юнги рассыпается. Он знает, что не справится, не вынесет этот вдавливающий в землю, оставляющий после себя одни трещины, пробивающий дыры взгляд. После этих глаз — Юнги лужица на земле, осколки от чего-то, что раньше может и не было, но пыталось казаться цельным. Он тысячу раз прокручивал в голове их встречу, ставил диалоги, готовился к ней морально, но стоит шоферу выключить мотор мерседеса, как вся подготовка Юнги летит к чертям. Он сидит, забившись в угол автомобиля, и не может найти смелости выйти. Сейчас ему кажется, будто он и не уезжал. Прошло два года, Юнги шестнадцать, у него новая внешность, и он думал, что у него и нутро обновленное. Но нет. Стоит подъехать к этому чужому-родному дому, как Юнги понимает: внутри у него все по-старому. Внутри так же сидит, забившись в угол, маленький ребенок с огромными и испуганными глазами. Шоферу надо загнать машину в гараж, и Юнги знает, что вечно сидеть в салоне автомобиля ему не удастся. Он нехотя открывает дверь и, выйдя наружу, первым делом тянется к пачке сигарет в кармане. Руки не слушаются, и подкурить выходит только со второго раза. Закуривает, глубоко затягивается и окидывает взглядом роскошный, буквально сверкающий в своем великолепии дворец. Вот только Юнги знает, что скрывается за мощными стенами особняка, знает, кто его там ждет и точит ножи. Его личный дьявол будет выводить невидимые человеческому глазу кровавые узоры на его теле, по его душе, а потом по капельке будет высасывать из него кровь и жизнь, пока Мин снова не превратится в пустую оболочку, с единственным желанием — умереть. А ведь он почти забыл, каково это мечтать не проснуться утром, и чувствовать вкус того горького разочарования, которое он испытывал с восходом солнца каждый божий день. Юнги не хочет больше терпеть унижений, не хочет смотреть ему в глаза, не хочет ломаться под его взглядом и заново собирать себя. И так раз за разом. Не хочет. «А придется, — шепчет мерзкий голос в голове. — Он тут Бог, король, высшая сила, а ты никто». Юнги отбрасывает окурок прямо на вымощенную дорожку и, выдохнув, идет к двери. Оттягивать поход к гильотине бессмысленно. В гостиной никого, кроме Суран, сидящей на диване и в одиночестве попивающей кофе. — Здравствуй, мама, — почтительно кланяется Юнги и останавливается перед матерью. — Приехал, значит, — хмыкает женщина и поправляет не нуждающуюся в этом прическу. Суран не меняется. Сколько он помнит тетю, у нее всегда выбеленные волосы, собранные в низкий пучок, будто ей просто никогда не показывали других причесок. Ее пухлые губы вечно густо накрашенные красным. Юнги ненавидит этот цвет, ибо часто видит его на надменно улыбающихся губах матери. — Твоему отцу это, — женщина презрительно обводит парня взглядом, — не понравится. «Чонгуку это не понравится», — слышит Юнги. — Я ведь ненадолго, — прочистив горло, отвечает Мин. — Надеюсь, — отвечает женщина и поворачивается к лестнице, по которой спускается Мона. Юнги подбегает к сестре, и пару минут они молча обнимаются. Мона заметно вытянулась и почти одного с Юнги роста. У нее роскошные отливающие медным локоны и такие же красивые, обрамленные густыми ресницами глаза. Мона утаскивает брата в комнату и полчаса пытает своими вопросами о Японии, без умолку рассказывает про свои уроки. Это бы продолжалось еще долго, если бы в комнату не влетел Чимин и не спас бы Мина от болтушки. Чимин тащит Юнги курить в сад и долго восхищается его внешностью. Сам Чимин жалуется Мину, что мечтает о розовом цвете волос, но боится гнева остальных мужчин этого дома. Восторгу Чимина не было предела, когда Юнги показал ему пирсинг в языке. Чимин даже в ладоши от удовольствия похлопал. Парни бы еще пообщались, но вышедшая за ними прислуга позвала на ужин. Юнги отправляет Чимина первым, соврав, что зайдет в туалет. На самом деле Юнги набирается смелости, стоит на кухне, прикрывает глаза и уговаривает себя не быть тряпкой. Рано или поздно выйти в гостиную придется, поэтому Юнги делает глубокий вдох и, сжав кулаки, двигается в сторону зала. За огромным столом сидит вся семья, кроме Чонгука, и Юнги выдыхает. От резкого прилива кислорода в кровь его даже немного пошатывает, и приходится ухватиться за спинку стула. Мин восстанавливает равновесие, глубоко кланяется отцу и, получив его разрешение, садится за стол. — Рад, что ты вернулся, сын, — Хьюн в упор смотрит на сына и ничего радостного в его голосе Юнги не слышит. — Но тебе не кажется, что твой внешний вид — немного слишком, — Хьюн хмурит брови на переносице, и весь его вид показывает, насколько мужчина не доволен тем, что видит. — Понимаю, ты подросток и хочется перемен, но ты не обычный подросток, ты из уважаемой семьи. Подумай об этом. Всем приятного аппетита. Хьюн берет в руки приборы, и все приступают к ужину. Все, кроме Юнги. Он, как не мог, так и не может есть за этим столом. Даже учитывая, что брат отсутствует. Но оскорбить отца хочется меньше всего. Мин берет в руку вилку и изображает интерес к салату, выуживает из него креветки и собирает стопкой. Наконец-то, казавшийся бесконечным ужин, заканчивается. Хьюн пересаживается с Суран на диван, выпить по чашечке кофе. Юнги отпрашивается у родителей на встречу с Хосоком и обещает вернуться до десяти вечера. Парень берет шофера и сразу называет ему адрес друга. Юнги нарочно соврал Хоупу и сказал, что прилетит в воскресенье, хотел сделать сюрприз. Дверь открывает прислуга и провожает Юнги в комнату друга. Хосок сидит по середине кровати и усиленно что-то печатает на ноутбуке на коленях. Увидев вошедшего Мина, Хоуп несколько секунд молча таращится на друга с открытым ртом, потом скидывает ноутбук и, подбежав, сжимает Мина в объятиях. Хосок стал выше, шире в плечах, у него иссиня-черные волосы, и вообще, друг выглядит потрясающе. Юнги кое-как выбирается из медвежьих объятий и шутливо просит Хоупа дать ему подышать. — Черт, ты тоже выше меня, — бурчит Юнги обиженно, взбирается на постель и хлопает по покрывалу, приглашая друга. — Мин Юнги! — Хосок подходит к постели и опускается рядом. — Я готов стать геем ради тебя, — ржет Хоуп и получает по лицу подушкой. — Я серьезно, — машет руками Хосок и пытается скинуть с себя разъяренного друга. — Ты себя в зеркале видел? Ты чего такой красивый стал! — не успокаивается он. — Эти волосы, блять, какие волосы, — Хоуп зарывается ладонью в шевелюру друга. — А глаза! Что за цвет? Короче, если Япония сделает из меня такого же красавчика, как и ты, то я беру билет на следующий рейс! — Ты еще это не видел, — говорит Мин и высовывает язык. Хосок театрально хватается за сердце и падает на кровать. — Выходи за меня, мятная принцесса, ибо я сражен наповал, — Хоуп смеется над попытками Юнги взобраться на него и придушить, и легко, словно Мин пушинка, скидывает его с себя. — Я просто перекрасился, — бурчит Мин. — Расскажи, как ты тут. — Нет уж, — строго говорит Хоуп. — Рассказывать будешь ты и поподробнее, и про того японца, которого ты оставил там, и про свой новый образ, все мне расскажи! Только сперва я сбегаю за колой и чипсами, — выкрикивает Хосок и в следующую секунду скрывается за дверью. Как и всегда с Хосоком, Мин забывает смотреть на часы, в результате он приходит в себя, когда время уже далеко за полночь. Юнги не вызывает шофера, надеясь, что сможет проскользнуть в дом незаметно, обещает Хосоку приехать завтра и берет такси.Paint it, black
Дом встречает Мина тишиной. Юнги не ужинал, а только притворялся, а у Хосока ел одни чипсы, поэтому до того, как подняться к себе, он идет на кухню и наспех собирает себе бутерброд. Прихватив бутылку минералки и тарелку с бутербродом, Юнги поднимается к себе. По старой привычке, проходя мимо двери Чонгука, Юнги прибавляет шаг и почти не дышит, хотя и знает, что Чонгук тут больше не живет. Юнги входит в комнату и ногой прикрывает за собой дверь, так как руки заняты. В следующую секунду тарелка с громким звоном падает на пол и разлетается на десятки осколков, бутылка скатывается куда-то под кровать. У Юнги дежавю: на его кровати сидит Чонгук. Последняя их встреча тоже была именно в этой комнате, здесь же Чон вынес вердикт и выставил Мина из дома. Чонгук так же сидел с краю кровати, также смотрел в упор. От паники Юнги не может двинуться, боится запутаться в собственных конечностях и растянуться на полу, прямо на осколках и так и не съеденном бутерброде. Видно, Чонгук только из душа и пришел сюда недавно, он сидит в одних спортивных штанах, и Юнги замечает, как липнут к его лбу еще влажные и черные, как ночь, волосы. Но это не все, что замечает Мин. Особенно, когда брат встает на ноги, и Мин по инерции дергается назад и упирается в дверь. Чонгук стал еще выше, Юнги чувствует себя букашкой рядом с ним. Мин может сделать хоть пластику и нацепить на себя лицо самого красивого человека вселенной, но рядом с Чонгуком он все равно чувствует себя ничтожеством. Чонгук, видимо, из спортзала эти два года не вылезал, у него крепкое мускулистое тело, и Юнги кажется, что на него двигается не человек, а опасный хищник. Мин не может оторвать взгляд от мощной груди и четких кубиков пресса на животе брата, от сильных рук, на которых выступают вены. Он красив, нереально красив и опасно притягателен. Юнги кусает внутреннюю сторону щеки, чтобы отогнать неуместные мысли о брате. Чонгук приехал домой в десять. Суран упомянула по телефону, что Юнги у друга и вернется к десяти. И Чонгук ждал. Сперва в гостиной, потом у себя, потом еле подавил в себе желание поехать за мелким и притащить его в дом. Устав ждать, Чонгук решил пойти в душ, и вот он только зашел в комнату брата, как Мин вернулся. Юнги стоит перед ним. Или это не Юнги. Чонгук растерялся. Первые несколько секунд он потратил только на то, чтобы взять себя в руки и перестать таращиться на младшего. Слишком многое потом возомнит. Но Господи, как же он красив. Это не тот Юнги, который ползал по ковру и просил его не выгонять. Хотя тот тоже был красив, Чонгук нарочно вечно издевался над его внешностью — не хотел, чтобы младший много о себе думал. Но этот… Он словно нереальный. Словно, если подойти и прикоснуться, он испарится, превратится в мутную картинку и совсем исчезнет. Потому что человек так выглядеть не может. Чонгук должен проверить. Он подходит ближе, усмехается, что Мин так же пятится, опять пытается пробить дверь. Чонгук молчит, не говорит ничего, протягивает руку и замечает, как Юнги следит взглядом за его рукой, не зная чего ожидать. Сперва Чонгук проверит его кожу. Касается легонько костяшками скул, опускает руку ниже, проводит по оголенной шее, спускается ниже и чувствует, как под рукой бешено бьется сердце Мина. Юнги будто сам весь и есть сердце, пульсирующее, бьющееся, словно загнанный зверек в клетке, с каждым прикосновением. Мин молчит, просто следит за пальцами старшего. — Дыши, — шепотом, скорее одними губами говорит Чон, и Юнги сглатывает. Чонгук проверяет волосы, зарывается в них ладонью, пропускает между пальцев прядь, еле удерживается, чтобы не принюхаться. Чонгук уверен, этот ребенок пахнет карамелью с мятой. Чонгук нюхает свои пальцы, усмехается, что угадал. Проверяет губы, проводит по ним большим пальцем, чувствует, как дергается член в штанах, стоит Юнги неосознанно приоткрыть рот под давлением пальца. Резко убирает руку, словно обжегся. Делает шаг назад в ужасе. Страшно. От своего дикого желания, от тех мыслей, которые вызвал в нем его же мелкий брат. Делает еще шаг назад, пытается разложить мысли по полочкам, привести себя в чувство, но это кажется невозможным. Пока Юнги здесь, так близко, так выглядит и так пахнет — это нереально. Злится, чуть ли не рычит. В голове один мат. Юнги так и стоит, не двигается. Смотрит своими фантастического цвета глазами, и не поймешь, что в них. А Чонгук ищет, всматривается в самую глубину, хочет найти там хоть крупинку того желания, что бушует у него самого внутри и рвет на части. Но у Юнги там будто льдинки, отливающие всеми цветами радуги два осколка льда. Это вымораживает, доводит до исступления, и Чон срывается. Снова оказывается вплотную, кладет руки по обе стороны, берет в плен. — Я смотрю, тебе там понравилось, — говорит хрипло, не удержавшись от соблазна провести носом по волосам и шумно втянуть в себя этот сладкий запах. — Очень, — голос Юнги не дрожит. Чонгук смотрит в глаза, щурит свои и совсем не аплодирует. — Нагулялся? — шепотом прямо в ухо. — Нет, — твердо, отодвинувшись назад, снова глаза в глаза. — Мало членов в Токио обскакал, или просто не удовлетворяли? — шипит Чонгук сквозь зубы, еле сдерживаясь, чтобы не трахнуть головой об дверь, а потом вообще не трахнуть. Стоит только представить, как он раздвигает перед кем-то ноги, смотрит так и стонет своим надрывным хрипловатым голосом. Представить, что кто-то его трогает, касается везде, водит по этой белоснежной тончайшей коже, целует и засасывает эту блядскую венку на шее. Чонгук бы сомкнул на ней челюсть, впитал бы в себя эти хрипы, крики и давил бы и давил, лишь бы запретить не то что прикасаться, запретить смотреть на кого-то. Юнги делает его чудовищем. Превращает в монстра. Вот откуда все пошло. Вся та агрессия, когда хотелось бить его, ломать, тушить этот огонек в глазах. Сейчас все точно так же, но и по-другому. Вдавить бы в дверь своим телом, содрать всю эту одежду и оставить везде метки принадлежности. «Мое», — рычит Чонгук внутри. Мое. А Юнги провоцирует, и черт разберет, осознанно или нет. Проводит языком по губам, гордо вскидывает голову, обнажает шею, и Чонгук зависает на пульсирующей жилке. Мысленно он провел по ней языком, а потом впился губами, и он, кажется, даже видит, как расцветает там свежий засос. В реальности Чонгук просто смотрит. Хотя Юнги бы сказал, что не просто смотрит. Если глазами можно есть, то Чон Чонгук сейчас пожирает Мин Юнги, кусочек за кусочком, отправляет в рот его плоть и, смакуя, глотает. Чонгук зарывается ладонью в свои волосы и убирает их со лба. Юнги видит, как дергается кадык брата. Мин будто ходит по острию ножа. Обстановка накалена до предела, воздух между ними наэлектризован, и терпение Чонгука трещит по швам. Он отчетливо слышит, как рвутся одна за другой сдерживающие его внутреннего зверя застежки, как чудовище прорывается на свободу, и оно хочет. Впервые за двадцать лет Чонгук хочет что-то настолько сильно, что приходится бороться со своими демонами, разрывающими его на части. И впервые он сдается. Хватает руку Юнги и просовывает в свои штаны. Прижимает к возбужденному члену и давит своей рукой поверх чужой ладони. Видит, как в ужасе расширяются зрачки младшего и как он чуть ли не давится воздухом. Чонгук без белья. Юнги не знает, то ли это виноват воздух, насквозь пропитанный запахом Чонгука, то ли все-таки Мин добровольно записался в самоубийцы, но он обхватывает пальцами плоть и сжимает. Впитывает в себя реакцию Чонгука, следит за его лицом и медленно проводит большим пальцем по головке. Слышит утробный рык и с силой сжимает твердый член. Юнги нравится этот контроль. Он впервые контролирует Чонгука, и сама эта мысль сладка. Юнги накрывает. Никогда раньше он не был настолько близок с кем-либо, никогда раньше он не проходил через этот калейдоскоп чувств и его так сильно не швыряло из стороны в сторону. Ему не с чем сравнивать, но Юнги хочется, до взрывающихся искр в голове хочется встать на колени и взять его в рот. Хочется попробовать Чонгука на вкус. И Чон это видит. Отчетливо видит, как мутнеет взгляд младшего, как тот постоянно облизывает сухие губы, и Чонгук готов опустить младшего на колени. Ему кажется, что он кончит сразу же, стоит Мину просто взглянуть на него своими блядскими глазами снизу вверх. Чонгук чувствует себя зеленым пацаном, готовым кончить от одного взгляда, и переубеждать себя нет сил. Блядский Мин Юнги вернулся и разбудил дремлющее чудовище, только если раньше чудовище напивалось его кровью, заставляло раздирать об него свои костяшки, то сейчас оно хочет одного — его тело, его губы, его стоны. Трахать-трахать-трахать. И уже похуй, что Юнги одного с ним пола, что он несовершеннолетний, и, вообще, он его брат. Юнги увлекся, он уже забыл про все до и после, водит ладонью по члену и цепляется другой рукой за плечи Чонгука, потому что стоять на ногах уже кажется чем-то нереальным. Колени дрожат, в голове марево, легкие забиты этим дурманящим запахом, и хочется ближе, но ни на миллиметр дальше. Чонгук дергает брата на себя, отлепляет его от двери и тянет к кровати, сажает на колени, проводит языком по шее и смакует во рту этот невероятный вкус. Чонгук угадал, если Юнги — вино, то оно самое лучшее, правильно выдержанное и коллекционное. Если он яд, то Чонгук его уже попробовал, и теперь этот яд будет отравлять его кровь. Парадоксально, но Чон знает, что противоядие — это тоже Мин Юнги. Мин впивается ногтями в чужие плечи, ерзает, тянется за поцелуем, но в следующую секунду соскакивает с колен брата, услышав голос Суран. Не сумев удержать равновесие, Мин падает на пол и больно ударяется копчиком. Суран влетает в комнату и удивляется, застав там Чонгука. Последний так и сидит на кровати, боясь подняться на ноги, тогда мать точно заметит, чем они занимались до ее прихода. — Хотела проверить, пришел ли ты, — хмыкает женщина в сторону так и сидящего на полу Мина. — Что с тобой? — Суран сдвигает брови на переносице и смотрит на младшего и на осколки на полу. — Я ведь его поприветствовать не успел, — ухмыляется Чон. — Вот зашел поздороваться. Видно Чонгук все-таки взял себя в руки, встает на ноги подходит к братцу и легонько пинает того в бок. — Спокойной ночи, крысеныш, — бросает Чон и, потянув за собой мать, выходит. — Хотя бы в первый день не надо было его бить, — шипит женщина старшему уже в коридоре, но Чон чмокает мать в щеку и скрывается у себя.***
Юнги так и остается сидеть на полу и будто просыпается от странного, тягучего и до ненормальности приятного сна, скорее наваждения. Мин отмахивается от свежих воспоминаний и даже не реагирует на ладонь, внутренняя сторона которой будто горит после недавних интимных ласк, которые он дарил брату. Юнги плетется в ванную, мысленно благодарит мать за своевременный приход и решает отныне держаться от Чонгука, как минимум, за километр, а лучше вообще быстрее улететь и забыть то, как невыносимо до боли хотелось его поцеловать. Юнги после душа запирает дверь изнутри на ключ, зарывается в постель и надеется, что все, что произошло этой ночью в этой комнате, было просто наваждением. Потому что в реальности Чонгук — не переносящий его деспот, и Мин Юнги его ненавидит. Должен ненавидеть. И если Юнги после перелета и богатого на события дня отключается почти сразу же, то Чонгук заснуть не смог. Всю ночь он ворочался на постели, два раза вставал покурить и еле сдержал себя от того, чтобы не ворваться в чужую комнату и не впечатать это маленькое хрупкое тело в постель. У Чонгука в голове ядерная война, и цвет у вспышки после взрыва — цвет глаз Юнги, и жжется от его прикосновений так же, как после ударной волны от взрыва. Мин Юнги — его домашний питомец, мальчик для битья и гнилая кровь. Чонгук его терпеть не может и хочет избавиться. «Не мог и хотел», — поправляет себя Чон, и затянувшись в последний раз, тушит сигарету.