***
Игра называется "Сколько Напитков На Халяву Мы Сможем Получить в Барах Вегаса?", и ответом, как выяснилось, является "дохрена". Целая куча "Мистер Росс, это за счёт заведения", и я говорю спасибо, это очень мило, или же мне стоит сказать merci, или danke, или arigato, или kiitos, а они отвечают, что без проблем. Чем они добрее ко мне, проявляя этот наигранный восторг перед звездой, тем хуже становится. И после одного раунда бесплатных напитков, мы идем в следующий бар. Мы получаем бесплатные сигареты, коктейли, виски и вино, и Гейб быстро напивается в хлам. Мы подходим по делам к одному парню, который лениво стоит на углу улицы, стараясь не выглядеть подозрительно. Ему нам приходится заплатить. Гейб считает, что это смешно, всё это, и чем сильнее он смеется, тем сложнее всё это осознать. Этот ком у меня в горле, эта острая боль в моей груди — это всё ненастоящее. Я на вершине всего мира, так что нет, это не может быть настоящим, этого не было. Я всё это придумал. Я отказываюсь верить в то, что это реально. В конечном итоге мы останавливаемся в почти пустом и богом забытом баре незадолго до его закрытия. Гейб уходит в туалет, а когда возвращается, он уже, похоже, под кайфом. Он замечает симпатичную брюнетку у барной стойки и направляется к ней вместо того, чтобы вернуться за наш столик. Я не могу смотреть на это знакомство, на его теплоту. Всё это реальнее, чем должно быть. Спенсер сидит напротив меня, и я чувствую, как меня пристально рассматривают и жалеют. Это первый бар, в котором у нас получилось не привлекать лишнего внимания. Спенсер не пил ещё с концерта, который был целую вечность назад, вчера вечером, чёрт, целых шесть сраных часов. Но я пил и веселился, даже слишком. Ведь меня же ничего не угнетает. — Ты всегда принимаешь всё слишком близко к сердцу, — тихо произносит Спенсер, наблюдая, как я выпиваю очередной шот. — Когда ты счастлив, а это бывает редко, ты счастлив, а когда ты грустишь, то ты очень сильно, блять, грустишь. — Не понимаю, о чем ты. — В моем голосе чувствуется жжение алкоголя. Я не могу. Не буду. Хотя он знает. Он видел меня в отеле, на первой стадии шока, так что он знает, но этого не произошло на самом деле. Потому что если бы это произошло, тогда не осталось бы ничего. Просто... ничего. — Слушай, — вздыхает он, — Брендон... Я морщусь, услышав его имя, внутри меня мгновенно разгорается волна жара. Сжигает дотла. — Нет, — останавливаю я его, покачивая пальцами стопку. — Я не могу. Я закрываю глаза и вижу его, слышу его голос, его смех, то, как он произносит мое имя, когда улыбается, как он произносит мое имя, когда кончает, как он произносит мое имя, когда отказывается от меня. И в нем столько радости и столько любви, а потом просто... Ничего. И ужас от осознания этого пытается догнать меня, но я стараюсь бежать быстрее. Но вода отступает с побережья, возвращаясь в океан, и это признак приливной волны, и когда эта волна придет, она заберет с собой воспоминания о нас, о Флориде и звездах. Но пока я жду этого, я по-прежнему чувствую себя на вершине всего мира. Ничто не может коснуться меня, я Райан Росс, поэтому ничто и никто, точно не... Не могу даже думать о его имени. Я смотрю в пустоту, грудь сдавливает. Всё это настигнет меня и разорвет на куски. И потому что я знаю, что так и будет, мы купили два пакетика у того парня, лениво стоящего на углу улицы. Гейб уже воспользовался своим, мой же лежит у меня в заднем кармане. Спенсер знает это. Я знаю это. Кодеин справлялся с болью, делал меня онемевшим, помогал мне удерживать равновесие на линии между эскапизмом и реальностью, но теперь эта линия будет белой, белой, белой, если я этого захочу. Я стараюсь держаться подальше от такого мощного дерьма. Я видел, как оно превращает мозги людей в желе через несколько лет употребления. Но ещё я знаю, что, в отличие от кодеина, с которым я всё же был в себе и который не давал мне забыться, что-то незаконное поможет мне размыть реальность, подчинить её моей воле. Превратит меня в кого-то другого. — Я знаю, что тебе сейчас больно, — говорит Спенсер, как будто теперь мы говорим об этом вне зависимости от того, хочу я этого или нет. — Когда Хейли рассказала мне новости, я два дня подряд пил, поэтому я понимаю, что ты пытаешься сделать. — Как будто их отношения можно как-то сравнить с моими. Как будто его юношескую слепую страсть можно хоть как-нибудь сравнить с Брендоном и мной. Это не то, о чем можно просто забыть, принять или сказать "Что ж, думаю, мы расстались". — Но нужно думать о будущем, чувак. Я делаю это ради Сьюзи, понимаешь? — А я ради кого это делаю? — спрашиваю я. С чего бы мне хотя бы пытаться? — Ради себя. — Он подается вперед, опираясь на стол, с серьёзным выражением лица. — Ты вчера видел своего старика, видел, что он с собой сделал. Ты не хочешь пойти по той же дорожке, Райан. Может, я хочу. Может, мой старик всё понял, со всем разобрался, а я всё это время ненавидел его за то, что он умнее меня. — Любовь — штука сложная, — говорит он, и я понимаю, что он собирается произнести целую речь. Но серьёзно? "Сложная штука"? И это всё, на что он способен, чёрт возьми? Он никогда не любил. Его история о том, как он сидит в четыре часа утра, трезвеющий и уставший. Он говорит, стараясь дать мне представление о ситуации, а я изо всех сил стараюсь сосредоточиться на его словах. Он говорит, что не знает, в какой момент её перестало всё устраивать. Их жизнь не была идеальной, он знал это, и, возможно, всё пошло к чертям, потому что он не был счастлив. И дело было не в ней или в их маленькой девочке — дело было в нем. Он просто не был тем самым мужем из пригорода, и, в конце концов, она начала ненавидеть его за это. Его предложения полны вздохов, пауз и "Я никогда не изменял ей, чувак, никогда" и "Ну, кроме одного раза, но..." Запретные поцелуи. Внезапно, наша жизнь проносится у меня перед глазами, та, которую я придумал для нас: наша воображаемая любовь. Полная туров, самых сокровенных тайн, всей той хрени, связанной с музыкальным бизнесом, мы бы жили по разным адресам, но всегда в конечном итоге засыпали бы в одной кровати. А теперь всего этого нет. Этого никогда и не было. Ничего из того, что говорит Спенсер, не относится ко мне, пусть он и старается донести какую-то несчастную идею того, что не всем парам суждено быть вместе, даже если мы считаем наоборот. — И я люблю её, — вздыхает он наконец, глядя в горлышко своей пивной бутылки, пока с уголка его рта свисает сигарета. — Но я больше не думаю, что влюблен в нее. Понимаешь? Мне понадобилось время, чтобы осознать это. Может, со временем ты поймешь то же самое о Брендоне. Ты не хочешь быть с кем-то, кто не разделяет твоих чувств. Поверь мне, я знаю. — Но он должен чувствовать, — тихо говорю я, глядя на стол, взгляд приклеен к одной точке. Он должен. Я знаю, что он никогда этого не говорил, но нам и не нужно говорить этого, как всем нормальным людям. Ему не нужно говорить этого, потому что я знаю. Думал, что знаю. Но если бы он чувствовал что-то, то не было бы никакого соревнования. Если бы он чувствовал это, он не смог бы уйти. Значит, он никогда этого не испытывал. И именно тогда необъяснимая боль разрывает мои внутренности на куски, именно тогда приходит приливная волна. Но где же нож? Где рана? Я выгляжу так, будто всё в порядке, могу идти по улице так, будто я один из них, но я кричу, всё ещё кричу, они просто не слышат этого, а он... — Почему он не выбрал меня? — тихо спрашиваю я, голос срывается. У себя в мыслях, я кричал это, яростно проклинал и орал, но всё, что теперь осталось, — это этот тихий сраный вопрос. — Я знаю, что я не идеален, знаю, что я... Я совершил много ошибок. — Я бросаю взгляд на Спенсера, потому что он был главным свидетелем стольких дерьмовых вещей, которые я натворил. — Но я не понимаю почему. Я думал, мы хотели этого. Думал, мы... — А затем я замолкаю, вытирая щеки дрожащими руками. Не на людях, говорит мне какая-то часть моего мозга, та, которая цепляется за чувство достоинства, но подобная роскошь уже давно утеряна. Я делаю судорожный вздох, и глаза кажутся мне влажными, пусть я и пытаюсь их вытереть. Спенсер, похоже, не знает, что делать. Я тоже не знаю. Как он мог вот так подпустить меня к себе, а потом просто вышвырнуть прочь? — Тебе будет лучше без него, приятель. — Но это не так. И это не так, как раньше, когда я знал, что он вернется ко мне. В этот раз это почему-то действительно похоже на конец. Будто всё кончено. И я могу напиться в хлам, но завтра ничего не изменится, как и на следующий день, и его больше не будет рядом, и я скучаю по нему, я не могу без него, и я хочу, чтобы он катился к чертям. И Шейн, этот ёбаный Шейн, я не могу... — Я изобью этого ёбаного Шейна Вальдеса. Я, блять, разъебу его до полусмерти, и тогда мы посмотрим, кто будет смеяться. — И я смеюсь, по моим костяшкам стекает кровь, я всё это вижу, кровь, кровь, кровь, и нет. Нет. Брендон поспешит ему на помощь, оттолкнув меня в сторону. Я проиграл. Но я не могу. Не могу дышать. Не могу думать. — Мне кажется, будто я разваливаюсь на части, — выдавливаю я. — Я постоянно... постоянно думаю, будто всего этого не было. Что я придумал это. Потому что я не могу без него, Спенсер, я не знаю, как мне жить без него. Я не знаю как, я не... — Я прикрываю рот, дрожа, стараясь дышать, перед глазами всё плывет. — Райан? — зовет он встревоженным тоном, а потом он что-то говорит, но я не могу ничего разобрать. Я умираю. Клянусь, я умираю. Я снова вытираю щеки, но это бесполезно, и я встаю и засовываю в задний карман дрожащие пальцы. Он не пытается остановить меня, когда я иду в туалет, чтобы провалиться в мир, в котором я больше не люблю Брендона, в котором всё это перестает существовать. Где я перестаю существовать.***
Я блюю на обочине шоссе, стараясь прекратить всё это, вытащить это наружу. Я царапаю кожу и вдыхаю утренний воздух. Оно не проходит. Конечности кажутся тяжелыми, а мои внутренности — словно мелкие насекомые, ползающие повсюду. — Ты в порядке, чувак? — спрашивает Гейб, дверь машины открыта. Он пьяно развалился на заднем сидении. Я закрываю глаза и слегка покачиваюсь. Слишком много всего. Недостаточно. На горизонте пустыни стоит одинокая юкка. Утро, Аризона. — Нормально. Я иду обратно к машине, перелезаю через него и падаю на заднее сидение. Оставляю ноги лежать у него на коленях. Он посмеивается без причины, свесив голову набок. Я полощу рот пивом. Господи, всё это — одно сплошное издевательство. У нас закончился бензин ещё до Финикса, но мы разберемся с этим, когда нас отпустит. Если нас отпустит. Если мы выживем. А пока, вырубиться на заднем сидении в машине мамы Спенсера кажется отличной идеей, как будто сейчас снова 1968-ой год, и ни у кого из нас не разбито сердце. Мы никогда не любили. Голова не перестает кружиться. Сон, алкоголь и ослабевающее действие кокаина тянут меня на дно, но все мои чувства настороже, они трепещут, мысли, цвета и вспышки жара, мысли приходят безостановочным потоком. Я не могу их остановить. Не могу остановить себя. Спенсер спит на переднем сидении. Кто-то же должен быть трезвым, чтобы сидеть за рулем. Мы... ехали в Финикс. Да. И тот самолет, блин, я не хочу быть в том самолете, те сраные сорок минут, которые продлится полет. Брендон. Боже, его имя, его прикосновения, я не могу вывести их из своего организма, кажется, всё это просто не может выйти с потом. — Брен, — произношу я, повторяя его имя, парящее в воздухе. И снова: — Брен. — И его ёбаная ложь, его игры и предательские поцелуи. — Да, чувак. Именно, — соглашается Гейб. Брен, Брен, Брен. — Что, если, — я отчаянно смеюсь, — что, если он прямо сейчас мирится с Шейном? Что, если они сейчас, блять, трахаются? Я не могу, не могу. — Я потираю лицо, у меня перед глазами мелькают воображаемые картинки, и я слышу его голос, слышу его стоны, но они ненастоящие, ненастоящие, это просто действие того, что я принял, того, что мы снова приняли на заправке на границе штата. Это казалось хорошей идеей. — Не думай об этом, дружище. Но Гейб не понимает. У меня нет слов, чтобы описать то, что я чувствую, то, как это чувство течет во мне, капает густой черной жидкостью. Как я хочу кричать, пока у меня не пропадет голос, как я хочу разбить эту машину, как темно мне сейчас, как сильно я злюсь, и Брен, Брен, мой Брен, зачем ты так поступил со мной, малыш? Спенсер был прав. Я принимаю всё близко к сердцу. Я принимаю всё слишком близко к сердцу. Но я оттолкну Брендона прочь, так же, как он поступил со мной. Раз это так легко, как он показал. Так, блять, легко. Я покажу ему. — И даже если он сейчас трахается с Шейном, — продолжает Гейб, — почему тебя это волнует, hermano? Ты можешь заполучить кого угоооодно. — Он делает широкий жест рукой, а затем посмеивается. Да. Мне это нравится. Может, я могу просто сказать, что больше не хочу Брендона. Шейн может забрать себе то, что осталось после меня. С хуя ли меня это волнует? Гейб по-братски сжимает мою лодыжку, улыбаясь мне. — Я рад, что ты вернулся, чувак. У вас с ним постоянно какая-то путаница была. Так будет лучше. — Но какая же это была прекрасная путаница, — вздыхаю я, и так и было. Это была самая идеальная путаница. — Может, я найду себе парня. Чтобы его позлить. Начну встречаться с Боуи. Гейб хихикает, а я громко смеюсь в голос, стараюсь, но потом я просто притворяюсь, что это смешно, потому что это не так, ведь я не хочу никого, кроме него. Никого. Почему я не могу ничего чувствовать ни к кому, кроме него? Я позову Одри в тур, сделаю предложение Келти, снова начну общаться с Жак, окружу себя любовниками, и они будут любить меня, они все будут меня любить. А я не буду любить его. Этого сраного манипулятора, который, скорее всего, просто использовал меня, чтобы получить контракт с лейблом, меня и мою дурацкую любовь, это наверняка так веселило его, и даже если... даже если так и было бы, то, господи, мне плевать, я просто хочу вернуть его, я просто... — Рай, эй, — успокаивающе произносит Гейб, и я осознаю, что начинаю задыхаться. Я вытираю щеки — нет, мы уже прошли через это, он не стоит этого, я так решил, он всего лишь какой-то глупый мальчишка с дурацкой улыбкой. Я качаю головой и заставляю себя сесть. Через немного грязное лобовое стекло просачивается солнечный свет, на шоссе стало больше машин теперь, когда наступило утро. — Я могу заполучить кого угодно, так? — спрашиваю я у него. — Ну конечно же. Я судорожно выдыхаю, снова вытирая щеки. — Хорошо. Я поднимаюсь и сажусь Гейбу на колени на заднем сидении. Он выглядит озадаченным и пьяным, и я целую его. Он замирает, я чувствую влагу на своих щеках, сердце словно тяжелеет. Поцелуй короткий, но крепкий, и я отстраняюсь с влажным звуком и смотрю на него. Что-нибудь. Хоть что-то. Господи, я должен чувствовать хоть что-нибудь. — ...Ладно, — произносит он с придыханием. Он выглядит пораженным и смотрит на мои губы потемневшими глазами. Вот оно. Я целую его ещё раз, и он выдыхает и сжимает мою рубашку в кулаке. Мы проваливаемся в это мгновение. Мимо проезжают грузовики, Спенсер спит на переднем сидении, а мы целуемся на заднем, и каждый поцелуй кажется ядовитым, но мне всё равно. Его реакция мгновенна и сильнее, чем я думал, и это подойдет, я могу ускользнуть в это чувство. Я трусь об него, и он шипит. — Райан, чёрт. — Я посасываю его нижнюю губу, кусаю, делаю ему больно, и его вкус кажется неправильным. Он возбуждается. Только он один. Его губы опускаются к моей шее, когда я отстраняюсь, чтобы вдохнуть. Его руки на мне, повсюду, такие жадные, что мне начинает казаться, что он терпеливо ждал своей очереди. Я закрываю глаза, сосредотачиваюсь на поцелуях на моей шее, на том, как меня царапают зубы и щетина, и затем... затем я что-то чувствую. Искра в груди. Этот конкретный поцелуй, в это конкретное мгновение, он был прямо как... — Рай, твою мать, это так... — Можешь не разговаривать? — нетерпеливо спрашиваю я. Это мешает. Разрушает эту иллюзию. Он перестает лапать меня и тереться и тяжело выдыхает мне в кадык. Затем он откидывается назад на спинку сидения. Смотрит на меня карими глазами, ничего не делая. Он хмурится и выглядит растерянным. — Что? — спрашиваю я, облизывая губы и чувствуя на них чужой вкус. — Это... — начинает он и потирает лицо. Качает головой и отчаянно смеется. — Боже, не так я себе это представлял. — Разве это имеет значение? Он убирает руку от лица. — Да. Конечно, это имеет сраное значение. — Он дергает бедрами, чтобы я слез с него, и я отпускаю его, садясь на свое место. Он быстро выходит из машины, запустив руки в волосы, как будто у него какой-то кризис или что-то подобное. У меня в желудке плещется алкоголь, обжигая, из-за чего меня тошнит. Я закрываю глаза, и то воспоминание о нем всё ещё со мной, тот раз в отеле, один из многих, и у нас был дурацкий секс — ничего больше, дурацкий, мы всё смеялись, и он извивался, говорил, что ему щекотно, и мы чуть не упали с кровати, и он просто... боже, он цеплялся за меня, смеясь мне в шею, и это... Это был настолько мимолетный момент, что теперь это кажется сном. Тот момент был всем. Я не придумал его. Я не смог бы. И это значит, что он тоже чувствовал это, но он выбирает не признавать этого. Он выбирает не чувствовать этого. И это даже хуже. Гейб заглядывает в машину и говорит: — Я пойду за бензином, что ли. — Он отводит взгляд, его губы всё ещё красные, всё ещё видно очертания его эрекции. Он похож на оленя, спугнутого светом фар, — встревоженный и дерганый. Должен ли я испытывать стыд? Я не чувствую этого. Мне всё равно. Я мог бы получить его, получить кого угодно, и я бы заслужил это. — Да, конечно. Он быстро уходит.***
Я падаю на гостиничную кровать как мешок с цементом. Вики тяжело дышит, она помогала мне. Снаружи нас ждали фанаты. Вики пришлось меня выручать. Было забавно. Я потерял свои солнечные очки во всей этой суматохе. — Эй, я выступлю, — говорю я, не давая ей ничего сказать. Я ведь не ушел куда-то в неизвестном направлении, так? Так. Я приехал в Финикс, чтобы выступить. Я, блять, предан. Я сраный профессионал. — Я выступлю, чёрт возьми. Не надо переживать. Где мы припарковали машину? Я не помню, где мы припарковали машину. — Да пошел ты нахрен, Райан Росс, — огрызается она. — Ну не будь такой, Вики, — устало отвечаю я. Я ненадолго заснул в машине, но эта реальность ничем не лучше. — Я думал, ты на моей стороне. — Никогда не смей вот так исчезать! Понял?! — рявкает она, и от этого крика у меня начинает болеть голова. — Где Спенсер? Где Гейб? Она преувеличенно вздыхает. — Спенсер ушел в свой номер, чтобы поспать перед тем, как он поедет обратно в Вегас, а Гейб вырубился в машине. Я решила, что сначала разберусь с тобой. — Ох. Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь на том, чтобы дышать. Последние несколько часов были очень размытыми. Она присаживается на кровать, и я чувствую на себе её внимательный взгляд. — Райан, — говорит она, но её тон звучит мягко, и это наполняет меня ужасом. Крики мне нравились больше. — Когда Гейб позвонил мне с заправки, он рассказал мне, что случилось вчера вечером. — Я не хочу слышать ничего из того, что она собирается сказать. — Слушай, мне жаль. Он запудрил тебе мозги, я понимаю. — Я не хочу об этом слышать. Я не хочу думать об этом, чувствовать это или признавать это. Меня так, блять, тошнит от этого. — Нет, послушай. Ты в туре, поэтому ты должен собраться. Погрустить можешь и позже. Сейчас на кону более важные вещи. — Я в порядке! — кричу я, но у меня срывается голос, и это она виновата, что напомнила мне об этом. — Райан, — снова говорит она этим печальным и сочувственным тоном. — Мы отправим Брендона и Шейна домой, ладно? Для фильма Шейну хватит и того, что у него уже есть. Тебе нужно расстояние, тебе сейчас вредно находиться рядом с Брендоном. Она относится к этому практически, целесообразно. Как будто станет легче, если мы с Брендоном не будем находиться в непосредственной близости друг от друга, будто он опухоль, которую можно вырезать, убрать подальше и забыть. Но это не так. — Но если мы отправим его домой, он уйдет. — Уйдет безвозвратно. И, возможно, это будет к лучшему, возможно, это облегчит боль, но тогда... Как я могу просто отпустить его? Будет ли лучше видеть его с Шейном и медленно сходить с ума, или же лучше никогда больше его не видеть? Потому что нет мира, в котором его не существует. Где он остается в прошлом. Я построил нам целое будущее у себя в голове. — Они с Шейном вчера помирились? — тихо спрашиваю я. Было ли у них романтическое примирение в Лас-Вегасе после того, как он ушел от меня? — Я не знаю. Все запаниковали, когда ты пропал, поэтому я правда не знаю. Я вчера вечером не видела ни одного из них. — Её голос звучит мягче, утешительно. Но их исчезновение означает, что они, скорее всего, были вместе, и Брендон соблазнил Шейна, потому что он хорош в этом. В соблазнении людей. Мальчишка, который может заполучить всё, что захочет. А я повелся. — Хочешь мое честное мнение? — спрашивает она, и нет, не хочу. — Мне кажется, что он тебе был нужнее, чем ты ему. Так что подумай об этом. Она врет. Это не правда. Она просто завидует, как и всегда. Она приглаживает мои волосы материнским жестом и встает. — Отдохни немного и не выходи из номера. Я зайду за тобой перед концертом. Она направляется к двери из спальни, оставив меня лежать на кровати, с потолком в качестве друга, который то появляется, то исчезает, когда я моргаю. — Я чуть не переспал с Гейбом, — выпаливаю я в пространство комнаты. Её шаги останавливаются. Я жду. Садистски улыбаюсь. — Я охренеть как рада за вас обоих, — говорит она ледяным тоном. Она захлопывает за собой дверь, и я посмеиваюсь в подушку, когда слышу, как закрывается дверь в номер в другой комнате. Боже, так легко тянуть и дергать за все эти ниточки, слишком легко. Мне ещё никогда не было так весело. Я сбрасываю обувь, уютно устраиваюсь в теплой постели, всё ещё смеясь, считая это таким смешным, как и её слова. Что я бегал за Брендоном, который неохотно позволил поймать себя. Разве всё было так? Разве всё... так и было? Когда эта отвратительная мысль находит свой путь внутрь меня, я дрожу в постели, меня тянет блевать. Я не могу уснуть, но я под домашним арестом. В соседней комнате я нахожу мини-бар и расставляю все крошечные бутылочки в ряд на кофейном столике. Так красиво, и я расставляю их в алфавитном порядке, как можно ровнее. Я ещё не закончил, это только начало. В одну минуту я вспоминаю все те мимолетные интимные моменты с ним, когда я был убежден, что мы любили друг друга, а в следующую я вспоминаю все те мимолетные интимные моменты с ним, когда он слишком быстро отворачивался. И чем больше я думаю об этом, тем сильнее я злюсь. Может, Вики права, может, я отдавал больше, но это потому что я знал, что ему понадобится больше времени, чтобы передумать. Я отдавал больше, чтобы показать ему, что то, что мы чувствовали, — это нормально. Ему нужно было время. Он запутался. Он был напуган. Поэтому я отдавал и отдавал, а он растворялся во мне всё сильнее и сильнее, так что имело смысл считать, что... он полностью растворился во мне. Как я — в нем. Это было справедливым предположением. А потом он забирает всё это обратно. Да как он, блять, смеет так поступать со мной? Содержимое мини-бара кажется мне жалким. Я поднимаю трубку и звоню на рецепцию. — Да, это номер, эм... Я не... Не знаю, в каком я номере. Что? Это... О, точно, да, я вижу, ладно. — Я смотрю на три цифры на наклейке на телефоне. — Шесть... четыре... семь. И мне нужно больше... — Стук в дверь. — О, вы уже здесь. Быстрое обслуживание, спасибо. — Я кладу трубку, довольный. По крайней мере, хоть что-то идет хорошо. Но когда я открываю дверь, я вижу перед собой мужчину, который разрушил мне жизнь. Его существование — это как удар под дых. — Так ты не спишь, — говорит он со злым тоном, который он никогда раньше не использовал, потому что с чего ему злиться? С чего бы, если мой парень с ним? — Надеюсь, твое внезапное исчезновение со Спенсером пошло тебе на пользу. Он входит в номер, держа в руках большую черную спортивную сумку и штатив. Сумка выглядит тяжелой, и она издает звон, когда он кладет её на пол. При виде него у меня в животе плещется отвращение. — Все в команде и в группе злятся на вас с Гейбом, — говорит он, опускаясь на колени рядом с сумкой, расстегивая её, доставая шнуры и кабели. В его движениях заметны ярость и срочность. — Какого хрена тебе надо? Он поднимает взгляд, эта его дебильная челка прикрывает его глаза. — А на что это похоже? Собираюсь взять у тебя интервью. И нет! Нет, даже не думай сказать мне, что мы отложим это на потом! Я пытался усадить твою задницу для этого неделями, и сдохнуть мне, если я не закончу с этим. Я так, блять, устал от людей, которые считают, что я не буду против, нет, нет, Шейн не будет против, ведь у Шейна бесконечное, блять, терпение. — Он ставит штатив посередине комнаты. — А теперь сядь! — рявкает он и указывает на диван. Я настолько удивлен, что на самом деле слушаюсь его. Если он здесь, то, по крайней мере, он не с Брендоном. Если он орет на меня, то он явно не... Я внимательнее смотрю на него, пока он устанавливает видеокамеру. Взять и уехать казалось логичным поступком, когда мы были в Вегасе — на мне нет ошейника, я свободный человек. Они все думают, что мы со Спенсером просто уехали тусить, прихватив с собой Гейба за компанию. Но Брендон знает, что произошло. И Вики теперь тоже знает. А я думал и в ярких подробностях представлял, что Брендон весь вчерашний вечер пытался помириться с Шейном, извиняясь, отвоевывая его поцелуй за поцелуем, но... Шейн явно в хреновом состоянии. Я чуть ли не смеюсь. Он тоже в полном дерьме. Молодец, Брен. Это то, чего ты хотел? Шейн с каждым днем выглядел всё более вымотавшимся с тех пор, как тур начался, но теперь он начинает напоминать мертвеца. Из-за темных кругов под глазами он выглядит старше, а в его глазах больше нет того беззаботного блеска, как раньше. Его волосы грязные и растрёпанные, он выглядит так, будто носил одну и ту же одежду уже два или три дня, а на лице у него хорошо видна щетина — общий неряшливый вид человека в туре, только ещё хуже. Но он не улыбается. Это самое большое отличие. Потому что, даже когда он уставал, он улыбался, шутил, баловался. Теперь же он выглядит злым, грустным и опустошенным. Он наклоняется перед камерой, глядя в видоискатель и регулируя то, что видит. Берет лампу и возится со светом, задергивает шторы, возвращается к камере, матерясь, потея, что-то бормоча. — Так, — наконец говорит он, нажимая на кнопки камеры, пока не загорается красный свет. Я морщусь и моргаю, ослепленный. Он берет стул и садится за камерой, вероятно, теперь довольный освещением, фокусом и чем угодно ещё. — Ладно, Райан Росс, — произносит он, доставая из спортивной сумки листы бумаги. Похоже на нацарапанные вопросы. Страниц очень-очень много. — Итак, расскажи мне об этой новой группе. Как насчет этого? — Его голос звучит озлобленно. — Нам обязательно делать это сейчас? — тихо спрашиваю я. — У меня была тяжелая ночь. Мой грубый хриплый голос звучит соответствующе. Выгляжу я, наверное, так же: алкоголь, кокаин, жалость к себе и страдания, а теперь — злость, вдумчивая и горькая злость. — Да, обязательно. Правда обязательно, — он отчаянно смеется. Красный свет по-прежнему направлен на меня, но я смотрю мимо, я смотрю на него. Он здесь не для того, чтобы слушать, как я рассказываю о группе. Сейчас ему плевать на этот свой фильм. — Выключи эту штуковину, — говорю я ему. Он смотрит на меня грустными, чуть ли не напуганными глазами. — Что? — Выключи её. Он медлит, но затем протягивает руку, и красный огонек погибает. — Ну давай, выкладывай. Он доверился мне и ранее, поэтому для него это имеет смысл. Мне всё равно. Я не собираюсь проявлять сочувствие. Он выглядит бледным и так, будто его тошнит, когда откидывается на спинку стула. — Думаю, он изменил мне, — тихо говорит он. Боже. Серьёзно? Ты опоздал всего-то на полгода. — Оу. — В моем тоне звучит намек на шок и сочувствие. Идеально, блять. Сейчас я расскажу ему: я трахал его. Да. Я, я, я, я. — Он правда тебе изменил. — Ну, у меня нет доказательств, — говорит он, и я не успеваю перейти к самому главному. Жаль. Он даже не пытается скрыть, что он хочет поговорить именно об этом, а не обо мне. — Но его истории не сходятся. И ещё все эти мелочи, например, иногда он как будто пах... кем-то другим. Или когда он пропадал на целую ночь или день, но я просто думал, что его оправдания имели смысл, но это не так. Не так. И я не знаю, со сколькими мужчинами он... Но что, если я всё это себе придумал, но я просто... Господи, я с ума схожу! — он смеется, как человек, который, что ж. Сходит с ума. Что, вообще-то, даже забавнее. — Тебе не помешает, — говорю я, указывая на кофейный столик, где в красивом-красивом ряду стоят бутылки. Он судорожно выдыхает и берет ближайшую, снимает крышку и выпивает. — Вот ты думаешь, что знаешь человека, — говорит он, тут же протягивая руку за второй бутылкой. Снимает крышку и выпивает содержимое двумя глотками. Вытирает рот, морщась. — Вот думаешь, что по-настоящему знаешь человека, понимаешь? А потом выясняется, что всё это ложь, и ты понимаешь, что даже, блять, не знаешь, с кем спишь в одной постели. И ему жаль, я знаю, ему так жаль, но, если ему плохо из-за этого, то зачем он вообще соврал? Чёрт. Я даже не знаю его настоящего имени. Я не знаю... зовут ли его Брендон Ури на самом деле, потому он мог сменить имя, так ведь? Я не знаю, откуда он. Не знаю, в какой школе он учился. Все эти вещи, и все те разы, когда сразу шел в душ, приходя домой, — теперь всё это имеет смысл. Это довольно хреново, да? Когда ты даже не знаешь, с кем твой парень занимается сексом, когда ты даже не знаешь его ёбаного имени. Такое ощущение, будто он выблевывает всё это. Он довольно активно расправляется с мини-бутылочками. — Он не говорит мне правду. Я, блять, знаю это. — Он фыркает с горечью. — Он думает, что мы можем просто вернуться к тому, что у нас было? Он ошибается. Чертовски ошибается. Либо он всё расскажет, либо всё кончено. Я больше не собираюсь мириться с этим. — Он замолкает и допивает джин. — Ты не должен мириться с этим. — Я знаю! — восклицает он. — Он просто морочит тебе голову. — Боже, я знаю. — Он пытается бросить одну из бутылочек в мусорное ведро, но промахивается. Он тяжко вздыхает и устало трет лицо. — Дерьмово, когда что-то, в чем ты так уверен, просто... исчезает. Я прекрасно понимаю, о чем он. Я хочу наказать не Шейна. Мы с ним относительно невиновны во всем это. Это всё Брендон. Это он виноват. И... — Хочешь травки? — предлагаю я, и как только я говорю это, мне... Мне стоит прогнать его. И я мог бы притвориться, что та крошечная мысль не приходила мне в голову, но она пришла. — Да, — говорит он. Ничего не понимая. Или же это не так? Почему он продолжает приходить ко мне и рассказывать, насколько у него хреновые отношения? Я не делаю ничего, чего он не хочет сам. — Ладно, — отвечаю я, направляясь в спальню, где лежит мой чемодан. Он идет за мной, а я достаю зажигалку и бросаю её ему. Он садится на край кровати, возясь с зажигалкой, а я нахожу косяки в пачке из-под сигарет. Достаю один. Это — самая смешная шутка из всех. Это будет смешно, хоть в газетах об этом пиши. Этим самым я покажу им всем средний палец, буду смеяться громче всех. Я едва не улыбаюсь. Шейн щелкает зажигалкой, а я зажимаю косяк между губами, садясь рядом с ним. Я глубоко вдыхаю, закрывая глаза. Я не думаю о Брендоне или о том, что это сделает с ним или с нами, потому что нет, нет, это он убил нас. Поэтому я убью его в ответ. Убью то, что является для него святым. Может, тогда будет ничья. Может, тогда мне больше не будет так больно. Шейн делает затяжку. — Бля, мощная штука, — говорит он, выдыхая дым, воздух пахнет горькой травкой. Он снова вдыхает, втягивая щеки. Я беру у него косяк. Рука трясется. Это хорошо. Это замечательная идея. В этот раз я поступлю по-своему. Когда я отдаю ему косяк обратно, я уже чувствую, как травка действует. Она и вправду мощная, лучшая, высший сорт. Он ерзает, выдыхает. Поправляет воротник. — Ну, — говорю я. — Что? Он смотрит на меня, его глаза с расширенными зрачками полны любопытной невинности, которая просто обязана быть напускной. — Ну, — повторяю я. Он смотрит на меня чуть ли не мечтательно, а затем его взгляд опускается к моим губам. Вот и вся их вечная любовь. Я подаюсь вперед и целую его. При первом прикосновении что-то внутри меня умирает. Хорошо. Он неловко замирает, его дыхание сбивается. Сначала Гейб, теперь он. Он судорожно выдыхает и сжимает мое колено. Неуклюже, неумело. — Господи, — шепчет он с каким-то благоговением. С придыханием. С желанием. Ну конечно же он хочет этого. Отвратительно. Мне плевать. Я целую его снова, сильно и жестко, толкаюсь языком в его чёртов рот и чувствую его чёртов вкус, и что-то в нем напоминает мне Брендона, как будто я чувствовал его на Брендоне раньше, и меня тошнит от этого. И его поцелуи как-то похожи на то, как целуется Брендон, словно эти годы, проведенные вместе, сделали их одинаковыми. Но он не целуется так же, как Брендон, это не Брендон, и каждое прикосновение напоминает мне об этом. И если бы в нем была хоть капля приличия, он сказал бы "Не думаю, что могу это сделать" или "Это кажется неправильным". Но он не делает этого. Ему нравится это, так нравится, нравится, что мы падаем на кровать и что я ложусь сверху. Пружины матраса скрипят под нашими движениями. Он извивается подо мной, тяжело дышит, его рука опускается к моей заднице. Я хватаю его за запястье и прижимаю его руку к кровати над его головой. Он стонет. Ему нравится это. Когда его контролируют. — Снимай штаны, — приказываю я. Он моргает. Слушается. Я слезаю с него и сажусь на колени. Он расстегивает ширинку. Нетерпеливо. Нетерпеливо. Сраный кусок дерьма, ёбаная шлюха, и я расстегиваю свой ремень и ширинку, спускаю штаны и достаю член из белья, потому что с этим нужно разбираться быстро. У меня встал наполовину. Слава богу за эту жалкую животную реакцию на тепло чужого тела, прижимающегося ко мне. Я дрочу себе, чтобы усилить эрекцию, чтобы сильнее возбудиться, быстро и жестко. Он спускает джинсы и белье, раздеваясь. Однако я не хочу, чтобы на нем была одежда, я хочу, чтобы он был полностью раздетым и голым, как шлюха. — Снимай всё. Я не хочу, чтобы это было как в Лос-Анджелесе, когда шорох одежды смешивался со звуками, которые издавал Брендон, с теми беспомощными прекрасными звуками, когда он целовал меня. Нет, боже, я не могу. Не могу. Он снимает футболку, затем снимает джинсы и носки. Всё это неизящно и торопливо, и когда он видит, как я дрочу себе, его глаза темнеют. Шлюха, шлюха, шлюха, шлюха, шлюха. — Иди сюда, — говорю я, когда он разделся, и он садится на колени. Я кладу руку ему на шею и притягиваю к себе. Его щеки сильно покраснели. У него полностью стоит, сильнее, чем у меня, у него стоит, и чёрт, он вызывает у меня отвращение. — Поработай-ка своим чёртовым ртом, — говорю я ему, толкая его голову вниз. И он выдыхает, возбужденный, и облизывает губы. Я откидываюсь назад, сидя на коленях, когда он наклоняется и берет в рот мой член, положив жадные руки мне на бедра. Без промедления, без сомнений. Он умело работает языком и ртом, и ему так, блять, нравится. Он хорошо отсасывает. Я смотрю на него сверху вниз, наблюдая, как мой член исчезает между его губами. И я чувствую это, и это приятно, но в то же время как-то отдаленно. Это не я. Я не делаю этого. Он проходится языком по уретре, и я вздрагиваю и издаю шипящий звук. Я делаю это. Я запускаю руки в его волосы, заставляя брать больше. Он чуть ли не давится, но справляется. Жаль. Хочу, чтобы он давился. Я тяну его за волосы — Брендону нравится это, когда он делает мне минет, — и Шейну это нравится тоже, и я держу его, как раба, пока у меня не начинают болеть яйца. Я грубо оттягиваю его голову, в комнате раздается непристойный влажный звук. Его подбородок влажный от слюны, и он вытирает рот, тяжело дыша. Он выглядит поиметым, не в плане секса, а в том смысле, что он явно обдолбан из-за алкоголя и травки, но боже, о боже, он так возбужден. Прямо-таки истекает смазкой. — Нагибайся. — Да. — Его голос звучит хрипло. Он жадно смотрит на мой стояк. Его член такой же длинный, как и мой, что слегка разочаровывает, ведь у большинства члены не такие большие, но у него не такой толстый. Брендону нравятся потолще, чтобы хорошенько растянуть его. Он встает на колени и опирается на локти. У него плоский зад, не полный и идеальный, как у Брендона, просто зад, и я вижу его вход, и меня тошнит от этого. Я плюю на ладонь, быстро смазываю его дырочку, когда он нагибается. Когда он стоит вот так, сложно сказать, кто он такой. Он мог бы быть кем угодно. Просто какой-то парень. — У тебя нет смазки? — спрашивает он, ему хватает ума спросить это. — Есть. — Но он обойдется только слюной. Я встаю за ним и прижимаюсь к нему головкой члена. Я не собираюсь тянуть с этим. Не собираюсь ждать, пока он будет готов. Любой может принять член, настроившись. И он тоже. — Ты хотел переспать со мной ещё с самого первого дня, — говорю я ему, и он издает стон, но этого недостаточно. — Так ведь? Скажи. — Да, — стонет он, и да, да, вот оно, сраное признание, это кто-нибудь снимает? Я толкаюсь в него. Из груди исходит обжигающая боль, внутренности скручивает, но не потому, что мне хорошо— хотя это так, он узкий, но всё же мне скорее неприятно. Словно мое сердце снова разбивается на осколки. Он матерится, выгибая спину. Сжимает в кулаке простынь и стонет. Я полностью выхожу, плюю на ладонь, снова используя слюну в качестве смазки, а затем опять толкаюсь внутрь, и я трахаю его, а он принимает это, стонет, говорит "Чёрт, чёрт, Райан, блять", потому что он знает, кто я такой и он кончит от этого, и он думал об этом, шлюха, шлюха, шлюха, небось дрочил, представляя себе это, ещё с тех пор, как я сказал ему, что сплю и с парнями. Так и есть, я знаю, что прав. Могу поспорить, что он в тот день был так чертовски рад, так ведь? Всё его глупые. Ёбаные. Мечты. О том. Как. Я. Трахаю. Его. Сбываются. Я вхожу в него жестко, потому что у меня нет никаких причин этого не делать. Наши тела сталкиваются, и стараюсь уже кончить, пытаюсь дойти до этой точки. Что будет обиднее: кончить в него или выйти из него и кончить на него? Заставить его кончить и не кончить самому, сказав, что он смог довести меня до оргазма? Но он может. Я назвал Брендона шлюхой. В этом они одинаковые. Шейн дрочит себе, и мне бы хотелось, чтобы он вел себя потише, чтобы он замолчал, чтобы мне не приходилось слышать или знать. Я тяжело дышу, стараясь не издавать никаких звуков. С Брендоном это невозможно, ему нравятся грязные и страстные стоны, и как только я начинал стонать с ним, сложно было остановиться, особенно когда он выучил все мои слабые места, когда пользовался этим, чтобы вытащить из меня звуки. Я не знаю, что нравится Шейну, а он не знает, что нравится мне, поэтому мы ничего такого не делаем. Он сосредотачивается на том, что его трахают, поглаживая свой истекающий смазкой член, а я сосредотачиваюсь на том, чтобы трахать его и кончить. Кровать двигается с нами, он громко стонет, а я тяжело дышу, чувствуя, как по шее стекает пот, и если это не закончится в ближайшее время, я закричу. Но затем он кончает. Из его грудной клетки вырывается глубокий и мужественный стон, затем "О да, ох, блять, Райан, трахай меня", что я и делаю. Его мышцы сжимаются вокруг меня, и этого достаточно. Я чувствую, как хлынет волна оргазма, и я прикусываю губу, чтобы не застонать, выхожу из него, беру член в руку и кончаю ему на зад, прижимаясь головкой члена к его растянутой дырочке и выдавливаю из себя всё. Ничего из этого не кажется приятным. Когда я заканчиваю, я тяжело дышу, и я трахнул его, вот, я отымел и его тоже, и удачи вам в ваших ёбаных отношениях теперь, когда я отымел вас обоих, и когда я заканчиваю... Я встаю с кровати, пошатываясь, едва оправившись после оргазма, мои пальцы покрыты спермой. Пошатываясь, я плетусь в ванную, на ходу снимая штаны. Пошатываясь, захожу в душ и включаю воду. Она брызгает на меня, и только тогда я делаю вдох. Я вытираю глаза, снимаю одежду, беру крошечное мыло в этой сраной упаковке, рву её зубами, выплевываю обертку, а затем натираю себя мылом, свой уже почти вялый член, лобковые волосы, живот, грудь, а моя одежда кучей валяется на полу ванной, и я натираю мылом язык, давлюсь и сплевываю, сдерживаю крики и трезвею так чертовски быстро, что у меня начинает кружиться голова. Я поворачиваю кран, пока поток воды не прекращается. Прислоняюсь к плитке и дышу. Всё это — одна большая шутка. Я хорошо справился. Беру полотенце, прижимаю его к лицу и стараюсь успокоиться. Итак, я трахнул Шейна. Это не так уж и плохо. Это не... Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт. Моя одежда промокла, поэтому я плотно оборачиваю полотенце вокруг талии и иду обратно. Шейн сидит на краю кровати в одном белье, как раз надевая футболку. Хорошо. Ну или. Что ж. То, что я ушел сразу же после того, как кончил, наверное, было очевидным намеком на то, что обниматься мы не будем. — Ну и как оно? — спрашиваю я, и он морщится. — Я... — Он осматривается вокруг, сбитый с толку. Секс был довольно неуклюжим. Я знаю. Я и не хотел, чтобы он был хорошим. — О боже, — выдыхает он. Он чуть ли не паникует, когда смотрит на меня, с влажными волосами, прикрытого только полотенцем. — Блять, что я наделал? — Он встает и поднимает свои джинсы, и когда я бросаю взгляд на его зад, я вижу, что ткань его боксеров там влажная, грязное пятно, моя впитавшаяся сперма. — Эй, ну бывает, — говорю я ему, приуменьшая. Бывает. — Я только что изменил Брендону, — истерически смеется он, будто он совсем не понимал этого, когда я был в нем. — С тобой. — Как я и сказал, бывает. — Мне нужно... — произносит он, указывая на дверь. Он паникует. Чёрт, он, блять, паникует. Он направляется в другую комнату и начинает неистово собирать оборудование. Я иду за ним, во мне разгорается злость. — Не рассказывай Брендону о том, что только что произошло, — медленно говорю я. — Слышишь меня? Никогда не рассказывай Брендону. Если Брендон узнает об этом, то это конец. Он никогда меня не простит. Но дело не в Брендоне, дело во мне, и Шейн не может разрушить всё это. Шейн застегивает сумку и берет штатив, стараясь уйти как можно скорее. — Шейн, ты меня слушаешь, блять?! — рявкаю я, следуя за ним к двери. В груди появляется жгучая боль, моя гениальная идея так быстро оборачивается против меня. Что я наделал? Чёрт, что я наделал? Он открывает дверь, но я захлопываю её. Он напряжен, смотрит куда-то перед собой, с него словно волнами стекает вина. — Послушай меня, — тихо говорю я. — Никогда не рассказывай об этом Брендону. Это ничего не значило. Ты был под кайфом, ты был расстроен. Ты совершил одну ошибку, а Брендон постоянно творит хуйню, так что всё нормально, да? Никому не рассказывай, и я не расскажу. Понял? Он кивает после слишком долгой паузы. — Да. Я отступаю и позволяю ему уйти. У меня внутри всё горит, и я прижимая руку ко рту, стараясь не думать об этом, но мой разум полон воспоминаний о сексе с ним, о звуках, которые он издавал, и о том, каково это было. Когда меня вскоре тошнит в ванной, это никак не связано с наркотиками, как было вчера у шоссе. Я не совершил ошибку. Я всё спланировал. Всё это было частью моего грандиозного плана. И лучше бы Шейну держать рот на замке, потому что об этом должен рассказать я. Я расскажу Брендону. Я расскажу ему. И тогда он пожалеет о том, что разозлил меня.***
Брендона тяжело найти перед выступлением. Джон со мной не разговаривает, так что, думаю, Кэсси наконец довольна. Но Джон простит меня за мою выходку, как только я расскажу ему, почему я уехал. Он понимает, что такое любовь, поэтому он поймет мою мрачную и безобразную любовь. Возможно. Патрик не может позволить себе проявить недовольство, поэтому он просто нервно улыбается. Но Брендон здесь, в зале, как сказал мне один из роуди. А мне нужно с ним поговорить. Я должен рассказать ему довольно интересные новости. Поэтому я нахожу его, и я так доволен, так сильно доволен. Он в столовой, сидит в одиночестве за столиком в углу, глядя на тарелку с остывшим пюре. Остальные уже ушли, и он один. Чего он и заслуживает. И когда наши взгляды пересеклись в последний раз, он бросил меня. Целую вечность назад. Видите, то был кто-то другой. Какой-то идиот, который при виде него чувствовал, как раздувается его сердце. Какой-то наивный идиот. Не я. — Тяжелый день? — спрашиваю я, садясь рядом с ним. Он вздрагивает, и, как и вчера, у него покрасневшие глаза, как будто он плакал — опять. Да что такое? Внезапно он стал так много плакать. Он никогда не плакал. Он был таким сильным и независимым, недосягаемым. А теперь он слабый. Он дал слабину. — Ага, — говорит он, удивляя меня тем, что не уходит. Я думал, что мне придется кричать ему вслед. И его страдания меня никак не задевают, мне не становится сложно дышать, это не наполняет меня беспокойством или сожалением, потому что я ненавижу видеть его грустным. Потому что меня это убивает. Нет, это вообще меня не задевает. — Это правда, что ты, Спенсер и Гейб сами приехали сюда? — Да, чувак. Импровизированная поездка. Мне вроде как нужно было это, после того, как ты меня бросил. Он морщится. Теперь он не ведет себя так, будто жалеет об этом. Он бросил меня, и я снова контролирую свою жизнь. Пошло нахуй всё, что у нас было. — Ты пил, — говорит он как-то разочарованно. — Я знаю. — Нужно было перебить вкус Шейна. Мыло не помогло. — Ты видел Шейна? Потому что я видел. — Он меня избегает. Потому что я трахнул его. — Господи, потому что... произошла такая забавная штука. Тебе понравится. — Я смеюсь, а он уже выглядит встревоженным. Почему-то мне не кажется это хорошей затеей, но вскоре это изменится. Да. — Понимаешь, я вроде как был в хреновом состоянии с тех пор, ну, со вчера, и мы купили кокс, и я просто принимал не лучшие решения, поэтому... — Малыш, тебе нужно прекратить гробить себя, — шепчет он, в его глазах столько грусти, и я забываю, что хотел сказать. Мои мысли разлетаются, а в груди появляется знакомое тянущее чувство. Что-то теплое и сильное. Нет. Нет, только не это. — Райан, — мягко произносит он. Он берет меня за руку, наши пальцы переплетаются, и я озадаченно смотрю на наши руки. — Ты должен заботиться о себе. Но с чего бы мне заботиться о себе, если ему на меня плевать? — Тебе не стоит переживать, — тихо произношу я. Одно прикосновение, и всё, в чем я был так уверен, кажется, исчезает. Одно прикосновение, и корочка с раны срывается слишком рано, и она снова начинает кровоточить. — Ты выбрал Шейна, поэтому тебе не стоит... — Я переживаю. Я не... знаю, что делаю. — Он смеется, как будто это что-то новое. — Я не знаю, мы с Шейном... — Да. Да, Шейн его не простит, так? И теперь Брендон осознает это. — А ещё есть ты, и всё так неопределенно. И Шейн может... Может бросить меня, но ты ведь этого не сделаешь, да? Ты не бросишь меня. Я не?... Но он. Он бросил меня. Он сказал, что всё кончено, а теперь он... Он не знает, что делает. Он только что сказал это, но он... он действительно не знает, что делает. Совсем. Прошлым вечером он выбрал Шейна, сегодня — меня, а завтра он снова выберет Шейна. Всё это время я искал ответ, простую единственную правду, которая объяснила бы его поступки, почему он тянет меня к себе, цепляется за меня, отталкивает, уходит от меня, а затем опять возвращается. Что-то, что объяснило бы это. Но ответа нет. Нет причины. Дело не во мне. А в нем. Он понятия не имеет, что он, нахрен, творит. И это даже более оскорбительно по отношению к тому, что у нас было, что мы чувствовали. В чем смысл разбивать ему сердце? Вернет ли это его ко мне? Излечит ли это мое сердце? Станет ли мне лучше от того, что я причиню ему боль? Он по-прежнему крепко держит мою руку, повернувшись ко мне, глядя на меня искренними глазами. Я не могу смотреть ему в глаза. Меня накрывает непреодолимое чувство потери. Теперь уже неважно, что он выберет в конечном итоге, даже если каким-то чудом это буду я. Я сделал так, что теперь всё точно кончено. Он никогда не простит меня. Просто... так будет легче. Может, он и не поймет этого сейчас, но однажды он поймет, что я прав. — Можно спросить у тебя кое-что? — шепчу я, и он мгновенно кивает. — Я что... придумал всё это? Нас? — Я отталкиваю прочь воспоминания, которые слишком чисты и прекрасны, чтобы думать о них сейчас. — То, что мы чувствовали? Я придумал это? — Ну конечно же нет. — Он хмурится, выглядит обиженным. — Когда я ушел от тебя вчера, это было самым сложным поступком в моей жизни. Господи, ты не придумал нас. Когда всё было проще, я ловил себя на том, что постоянно улыбался, когда думал о тебе. Бабочки в животе, — произносит он слегка робко. — Сердце пропускало удары. Кровь кипела. Всё это. Это хорошо. Приятно знать это наконец. Немного поздно, это уже ничего не изменит, но так я чувствую себя менее сумасшедшим. — Я сделал кое-что плохое, — медленно произношу я, собираясь опустить меч, висящий над нашими головами. — Я сделал... кое-что неправильное. — Я отнимаю руку из его теплой хватки. Кожа ладони кажется мне холодной без его прикосновения. — Я думал, что так мне станет лучше. Не стало. Я думал, что... если я причиню тебе боль, мне станет лучше. Но это не так. Он смотрит на меня, внезапно побледнев. — Что ты сделал? Я поднимаю взгляд, и, словно по велению судьбы, в столовую входит мужчина, но замирает и стоит на месте, заметив нас, увидев, как его парень сидит рядом с мужчиной, который только недавно его выебал. Выебал и наебал. Брендон прослеживает за моим взглядом. Шейн выглядит словно самый виноватый человек на земле. У него всё написано на лице, и Брендон снова смотрит на меня. — Райан. — Его голос звучит грубее, более требовательно. — Что ты сделал? — Только то, что от меня ожидалось, — отвечаю я и встаю, потому что в его тоне слышится срочность, и он уже знает. Он знает. Когда я подхожу, Шейн говорит: — Вики говорит, что ты нужен на сцене. — Он говорит так, будто у него опух язык и сдавило горло, и он смотрит на Брендона с таким очевидным напуганным выражением лица, что я понимаю, что об этом узнают все через считанные секунды. Шейн не шевелится, когда я прохожу мимо, словно он сделан из камня. Он смотрит на своего парня, тот смотрит на него. И, возможно, мне стоит поздравить себя с тем, что я оставил их двоих стоять на руинах их любви, но я этого не делаю. Когда я ухожу от него, это становится самым сложным поступком в моем жизни. Вики стоит у сцены, яростно жуя жвачку, и группа тоже там, готовая выходить на сцену. — Эй, ты в порядке? — спрашивает она, бегло осмотрев меня, и я не знаю, злится ли она всё ещё, из-за кокаина, Гейба и того, что я вел себя как мудак. Однако она видит что-то, написанное у меня на лице, потому что её глаза удивленно расширяются, когда она внимательно на меня смотрит. — Райан? — зовет она. Гейб изо всех сил старается не смотреть в мою сторону, и блять. Блять, я снова всё испортил. Урок усвоен: никогда никому не доверять. Мой старик научил меня этому ещё в сраной молодости, но я забыл. Я просто забыл. Из-за Брендона я забыл, кто я такой. — Я хочу, чтобы Брендон и Шейн свалили отсюда. Эти слова обжигают мне горло. Она моргает, глядя на меня, а затем кивает. — Ладно. — Я хочу, чтобы они свалили отсюда сейчас же. — Их здесь не будет к тому времени, когда ты сойдешь со сцены, — отвечает она, щелкая пальцами парню, который быстро подходит, ожидая приказа. — Их больше нет в этом туре, — говорит она мне, а затем быстро бормочет что-то парню, что-то о том, чтобы их вывели из здания, и парень кажется удивленным — один из роуди, как бы его там ни звали, — но Вики пристально смотрит на него, пока он не осознает, что она не шутит. — Да, мэм, — говорит он, озадаченный и смущенный. — Забери у них пропуска, — говорит она ему вслед, а затем поворачивается ко мне для одобрения, мол, достаточно ли этого на данный момент. На данный момент — да. — Я не хочу их больше видеть, — произношу я, в моем тоне слышна чуть ли не мольба. — Тебе и не придется. Я посажу их на самолет и отправлю домой. — Вики, послушай. Я не могу его больше видеть. Я не могу. Не после того, что я сделал. Что мы оба сделали. Она кладет ладонь мне на руку, и это успокаивает меня, уравновешивает, отталкивает неминуемую панику, ужас, шок и потерю. — Не волнуйся. Его больше нет в твоей жизни. Он ушел. И это не то, чего я хотел, но это то, что случилось из-за меня. То, в чем, в конце концов, я нуждался. Потому что в одном Брендон не совсем ошибался: у нас с ним особый талант разрушать друг друга. — Тебе пора на сцену, — говорит Вики, и я киваю, трясясь, дрожа, словно лист на ветру. Ладно. Я иду навстречу ослепляющему, очищающему свету, но затем останавливаюсь, когда что-то отягощает меня, сжимается у меня вокруг горла, угрожая ограничить доступ к кислороду. Моя группа уже там, они только что вышли на сцену под оглушающие аплодисменты. — Вики, мне нужно снять это, — говорю я и тяну цепочку вокруг моей шеи, и она спешит ко мне и говорит "Ладно, ладно, давай", и я дрожу, пока её ловкие пальцы тянутся к застежке, и вот простой серебряной цепочки больше нет. Её привычный вес больше не чувствуется. Я потираю шею, кашляю и пытаюсь дышать. Дыши. Он ушел. Дыши. Она кладет цепочку в карман и поправляет мою рубашку, стараясь улыбаться мне в знак поддержки. — Вот, так лучше? Нет. — Он ушел, да? Она сочувственно улыбается. — Да. Он ушел. Он ушел. И поэтому я выхожу на сцену, потому что больше мне идти некуда. И кричащие тысячи и тысячи фанатов замечают меня, и я никогда не был настолько потерян в своей жизни. Он ушел. Я отослал его подальше, но только после того, как мы уничтожили друг друга. Все вокруг, будучи умнее нас, знали, что так и будет. Прожекторы освещают меня и придают мне сияние и нимб. И я занимаю свое место за микрофонной стойкой, где я буду стоять, где я проклят и благословлен стоять, один, всегда один. Где я всегда прав, где я никогда не ошибался, и я обвожу взглядом ряды поднятых рук, эйфорические крики, преданные взгляды. Где меня, наконец, любят.