The Heart Rate of a Mouse, Vol.2: Wolves vs. Hearts

Лас-Вегас, ненастоящий город сияющих огней, шлюх, любителей азартных игр и игровых автоматов. Лас-Вегас, где раньше выебывался Элвис, но теперь он гниет в каком-то другом месте, перекатывается в своих слоях жира и тянется за шприцом пухлыми пальцами. Лас-Вегас, славный город мимолетных мечт. Название города означает "плодородные долины", что просто смешно. Я никогда не видел в этом городе ничего зелёного. Только пустынное солнце, пустынный воздух, танцовщицы и головорезы из мафии, и совсем молодой я, едущий на велосипеде по нашей дерьмовой улице в нашем дерьмовом районе к своему дерьмовому дому и дерьмовой жизни. Когда самолет садится, это не похоже на возвращение домой. Мы остаемся в роскошном отеле на Стрип, подальше от маленьких пригородных домов. У меня совсем не получается почувствовать связь с собой-подростком. Но это едва меня огорчает. Если у нас получится улизнуть, я покажу ему все места, углы и закоулки, и та его нервная улыбка исчезнет. Он не виноват, что Шейн напился в хламину тем вечером, устроив для Брендона вечеринку в автобусе, и что у Брендона не получилось уйти от него. И он не виноват, что, когда он пытался поговорить вчера с Шейном, тот расстроился ещё до того, как Брендон смог рассказать ему о нас с ним. Шейн взбесился примерно на той части, где они с Брендоном не могут быть вместе открыто для всех, из-за контракта Брендона. Брендон не хочет, чтобы лейбл вообще об этом знал — Майк знает, потому что Вики ему рассказала, но помимо менеджера Брендона никто не должен узнать, что Брендон гей. Даже я думал, что Шейн поймет, отодвинет отношения с Брендоном на второй план ради своей карьеры, как он делает при любой удобной возможности, но нет. Видимо, ему не нравится быть в стороне или быть грязной тайной. А потом... Брендон вел к тому, чтобы бросить Шейна, конечно же. Само собой разумеется. Но он так и не дошел до этого. Мне нравится видеть тот синяк на шее у Брендона. Он не может его спрятать. Он пробовал поднять воротник, скрывать его шарфом, я почти уверен, что он его и замазывал чем-то, но Шейн заметил его. Он заметил, и это наполняет меня ужасной радостью, даже если Брендон заявил, что Шейн сам его поставил — он просто был настолько пьян, что не помнит этого. Это была довольно неловкая ситуация, когда Шейн вылетел оттуда сразу после этого и понял, что я подслушивал в гостиничном коридоре. Наши взгляды встретились — боль и непонимание, — и я просто спросил, на каком я этаже, и ушел. Не думаю, что Брендон знает, купился ли на это Шейн. Не думаю, что сам Шейн знает. И я едва могу понять то, что Брендон не хотел рассказывать Шейну правду о нас с ним прямо в то время и на том месте — наверное, это было бы слишком жестоко. Есть способы бросить парня и получше. Когда мы садимся в лимузины, которые отвезут нас из аэропорта в отель, а из-за забора нам кричат и машут собравшиеся фанаты, Шейн направляется прямо к первому же лимузину, оставив Брендона позади. Брендон останавливается, глядя вслед Шейну с пустым выражением лица, словно не зная, куда ему идти. Я знаю, что расставания не приятны, но Брендону нужно просто полностью порвать с ним. Всё будет не так плохо, как он думает. Он поймет это. Сегодня самый важный день. Солнце светит высоко над Вегасом, сейчас почти полдень, и мы приехали. Я вернулся. Лас-Вегас, город чудес, рад встрече. Лас-Вегас, и все твои разбросанные повсюду свадебные часовни, позвольте мне пройти, потому что у меня есть любимый человек, на котором я мог бы жениться. Лас-Вегас, позволь мне ослепить тебя в этот раз. И я заменю тысячу дерьмовых воспоминаний двумя хорошими. Большего и не нужно. Брендон смотрит вслед лимузину Шейна, словно вслед последнему кораблю, отправляющемуся в Новый Мир. Ему нужно взбодриться. — Пошли, — говорю я ему, слегка толкая его в плечо, когда прохожу мимо. Он вздрагивает, глядя на меня большими глазами, словно он не знал, что стоял сзади него. Он смущенно опускает голову и идет за мной. Мы садимся в последний лимузин, Вики и Гейб уже сидят с одной стороны. Гейб спит, как и всю дорогу в самолете, поскольку вчера он опять всю ночь пропадал на вечеринке. Брендон кажется напряженным, глядя по сторонам чуть ли не виновато. Он нужен мне. Машина трогается, Вики смотрит в свою записную книжку и зачитывает мой распорядок на сегодняшний день, встречи и интервью. Фанаты стучат по окнам, когда мы подъезжаем к воротам, сверкают вспышки, хоть они и не видят нас. Я расслабляюсь на своем сидении, рассеянно слушая монотонный голос Вики. Кладу руку на колено Брендона. Его ладонь накрывает мою, и по моему телу расплывается тепло. Легкие прикосновения, мимолетные взгляды. Однако он поднимает мою руку, его плечи напряжены. Я не отпускаю его ладонь, вопросительно глядя на него, и он бросает взгляд на Вики и Гейба, мол, здесь люди, Райан, явно встревоженный. Но разве он не знает, что мы уже вышли за эти рамки? Прядь волос упала ему на глаза, и я поправляю её. Его глаза расширяются чуть ли не в ужасе. — Можешь прекратить? — спрашивает он так тихо, что я едва слышу его. Вики всё ещё читает вслух мое расписание. — С чего бы? — парирую я, а когда он пытается что-то ответить, я занимаю его рот поцелуем. Он не ожидает этого и замирает на месте. Я целую его нежно, это и привет, и доброе утро, и доброй ночи и боже, мне так и не удалось поцеловать тебя вчера. Наши носы соприкасаются, когда я отстраняюсь, во мне безостановочно вибрирует довольство, наполняя меня чем-то, чего, как мне кажется, я ещё никогда не испытывал: целью. Я обнимаю его за талию, притягивая его ближе к себе. Он выглядит напуганным, и когда я нахожу в себе силы оторвать от него мечтательный взгляд, то замечаю, что мой менеджер и внезапно проснувшийся Гейб пялятся на нас. — Что? — спрашиваю я. Что? Ну же, давайте. Что? — Ничего, — говорит Вики, но её голос звучит немного пискляво, а глаза широко открыты. Я осознаю, что она только что впервые увидела, как мы с Брендоном даем волю чувствам. — Нет, не ничего, — раздраженно произносит Гейб. Он смотрит на нас задумчивыми карими глазами из-под нахмуренных бровей. — Я, конечно, извиняюсь, но разве вы не расстались? — И разве ты не встречаешься с Шейном? — добавляет Вики, направив свое неодобрение на Брендона. — То есть, освежите-ка мне память — разве у вас всё не кончено? — продолжает Гейб, а Вики кивает, будто они вдвоем неожиданно сформировались в единый фронт. Кто вообще помнит, что было в прошлом? Теперь это всё позади. Нет, нет, мы о таких вещах не вспоминаем. — Бля, — едва слышно выдыхает Брендон. — У нас было недопонимание. А теперь отвалите, — рявкаю я, раздраженный, что они пристают к моему мальчику, который теперь напряжен до невозможности и пристально рассматривает свою обувь с покрасневшими щеками. Вики и Гейб обмениваются долгими взглядами, молча ведя разговор, который я даже не могу себе представить. — И ещё, пусть Джон даст остальные мои интервью. Я хочу показать Брену Вегас. Вики выглядит ещё более раздраженной, но я грозно смотрю на нее. Лучше бы ей делать то, что я говорю, пока не стало хуже. Брендон сердито смотрит на меня. — Значит, Вики тоже знает, да? — Конечно я знаю, — встревает Вики. — Я же, блять, не тупая. — Эй, я сказал тебе отвалить, — говорю я своему менеджеру, которая оборонительно поднимает руки и закатывает глаза. Брендон покусывает нижнюю губу. Мой взгляд задерживается на ней на мгновение — господи, его губы, — но затем я тепло улыбаюсь ему. — Привыкай. Скоро многие наши друзья узнают об этом. — О, — произносит Вики. — Так это всё будет официально? — В её тоне слышится насмешка, и я бросаю на нее гневный взгляд. — А разве кто-то не должен, ну, знаете, сказать Шейну? — Оставшуюся часть тура будет весело, — бормочет Гейб, безжизненно откидываясь в сидении. — Шейн, наверное, уйдет, — говорю я, потому что, скорее всего, так и будет. Мне всё равно. Правда. — А теперь вам двоим пора заткнуться. Это касается только нас. — Но это касается всех нас, — сурово отвечает Вики, но больше не возмущается. Я знаю, что у нас с Брендоном было немало проблем, я знаю, что у меня было немало проблем. Но я по-прежнему не принимаю кодеин, по-прежнему чувствую себя хреново, но всё постепенно становится лучше. Оно того стоит. Оно правда того стоит. Брендон не издает ни звука, и пошли эти двое нахуй за то, что ведут себя с ним как мудаки. — Что ж, — произносит, наконец, Гейб. Его улыбка кажется вымученной. — Поздравляю, Брендон. Похоже, тебе достался главный приз. Брендон морщится и ничего не отвечает. Вики опускает взгляд на свои колени. Брендон нервно теребит ниточку на штанах. Я широко улыбаюсь. — Не то чтобы какое-то соревнование вообще имело место быть, так? Брендон замирает, когда я коротко касаюсь его волос, поглаживая, а Вики и Гейб оба отводят взгляд.

***

Я заказываю себе черный кофе и прикуриваю сигарету. Теперь мне можно здесь курить. Это место больше не называется "Eddie's" и оно больше не на окраине Даунтауна, а, скорее, стало его частью и теперь называется "Luck Café" или что-то в этом роде, чтобы вписаться в общую тему азартных игр. Я покажу ему Даунтаун в первую очередь — мой первый бар, первый переулок, в котором мне отсосали, когда мне было шестнадцать. Не знаю, почему это внезапно кажется мне важным — показать ему эти места, о которых я не думал с тех пор, как уехал. Но это и есть причина. Если я расскажу о них, они перестанут меня преследовать. Он — единственный человек, которому нужно понять, откуда я такой. Девушка приносит мне чашку кофе. Я смотрю в окно и с нетерпением жду, когда же придет Брендон, поглядывая на такси. Я опоздал сюда из-за скучных интервью, а он опаздывает ещё сильнее. Я не говорил с ним с сегодняшнего утра, но, полагаю, Вики позвонила в концертный зал, как я ей и сказал. У нас с ним едва было время побыть наедине с нашего второго вечера в Лос-Анджелесе. Не могу прекратить думать об этом. О нем. Улыбка тянет уголки моего рта вверх, и я улыбаюсь в чашку кофе. В такие дни стоит жить, мой друг, мой город, моя жизнь. Я всё так же лениво и вяло курю, затем уже не так вяло, затем взволнованно, а потом ещё более взволнованно. У меня появляется чувство, что меня продинамили, когда у меня заканчивается кофе, а от сигареты остается окурок. Может, Вики как-то ошиблась, дала не тот адрес. Может, она сделала это специально. Я не знал, что у кафе поменялось название. Раньше мы приходили сюда каждую пятницу за молочными коктейлями. Я осматриваюсь по сторонам от скуки, а затем останавливаю свой взгляд. Когда-то мы сидели вон там, за тем столиком в углу. Где сейчас сидит тот мужчина, читающий газету. На нем желтая футболка, а его волосы очень-очень особенного оттенка каштанового — не такие темные, как у Брендона, но точно темнее моих, тот самый оттенок, и он сутулится над газетой именно так, и всё это похоже на десяток дежавю одновременно. Он переворачивает страницу и на мгновение поднимает взгляд. Замирает. Мы смотрим друг на друга через всё кафе. Я не знаю, что делать. Что мне делать? Встать и уйти? Притвориться, что я его не видел? Он мог и не узнать меня — всегда хорошо носить большие солнечные очки. — Райан? — спрашивает он, его голос звучит слабо. Теперь уже слишком поздно. Слишком поздно бежать. Он узнал меня. Ну конечно же. — Эм. Привет. — Я поднимаю руку и снимаю очки другой. Он выглядит удивленным. Думаю, я выгляжу так же. — Привет. На мгновение я сомневаюсь, но вести разговор через всё кафе кажется глупой идеей. Я встаю и иду к нему, и он выпрямляет спину, глядя на меня, а затем встает, когда я подхожу. Он отрастил усы с последнего раза, когда мы виделись — когда это вообще было? В больнице? Нет. Когда он заехал, чтобы забрать свои вещи из моего дома, потому что Цинциннати был слишком далеко, и он не мог тогда вернуться? Наверное. В его лице есть что-то такое знакомое, в его глазах и рте, что-то принадлежащее какому-то забытому миру маленьких концертных залов и небольшой публики, миру, в котором нас не узнавали и в котором мы с моей группой — с моими лучшими друзьями — пили до рассвета. Он — призрак старой жизни в городе, в котором я когда-то жил. — Привет, — глупо повторяю я. Он говорит: — Привет. Мы смотрим друг на друга, это неловко, а потом... потом он расплывается в улыбке. И это та его улыбка, сверкающая белыми зубами, способная растопить лёд. И я улыбаюсь в ответ, потому что блять, чёрт возьми, и я стыдливо смеюсь, а он широко улыбается, и я улыбаюсь, а потом мы обнимаемся. Он хлопает меня по спине и говорит: — А ты всё ещё охренеть какой худой, да? — Ну, кто-то из нас должен быть худым, — отвечаю я, потому что он слегка набрал вес из-за семейной жизни. Мы отпускаем друг друга, но он всё ещё держит мое плечо одной рукой и выглядит приятно удивленным. Я пытаюсь справиться с тем, насколько нереальным всё это кажется, но я не сплю и не под наркотиками, так что это происходит на самом деле. — Чёрт, что ты тут делаешь? — спрашиваю я, потому что я не ожидал, что он будет в Лас-Вегасе, не говоря уже о нашем старом кафе. — Приехал навестить маму, — говорит он, отпуская меня, и я сажусь вслед за ним. — Да? — нетерпеливо спрашиваю я, внезапно сильно заинтересованный во всем, что он делал за всё это время. — Бля. Как там Джинджер? Столько лет её не видел. Он улыбается. — У нее всё хорошо. — Да? Хорошо. Это хорошо. — Я нервно смеюсь. — Всё ещё терпеть меня не может? — Можно было бы подумать, что да, — отвечает он, ухмыляясь, — но она так радуется каждый раз, когда слышит твое имя по радио. Она вроде как поддается ностальгии теперь, когда постарела, хоть она и настаивает на том, что ты испортил меня и, как же там было... Украл мою молодость, да. Вот как она говорит. — Здорово, — смеюсь я. А затем добавляю: — Я здесь выступаю, — чтобы объяснить свое присутствие здесь. — Да, я знаю. Я купил билет. Серьёзно? — Тебе не нужен билет, — говорю я; мысль о том, что он купил билет, сбивает меня с толку. — Мог бы просто позвонить мне. — У меня нет твоего номера, — произносит он, и именно в этот момент первоначальный мальчишеский восторг слегка утихает. Его тон не звучит так, будто он винит меня, скорее просто констатирует факт, и это даже хуже, потому что это правда. Ну конечно у него нет моего номера. И у меня нет его номера. Он даже не оставил свой адрес, когда уехал в Цинциннати, да и я не особо старался сообщить свой адрес бывшим друзьям, когда купил квартиру в Сохо. Мы сознательно исчезли из жизней друг друга. Он сказал, что он больше мне не друг. Его точные слова. Кажется, он вспоминает те же неприятные вещи, потому что быстро говорит: — Ну, ты хорошо выглядишь. — Ты выглядишь старым. — Кто бы говорил, — ухмыляется он, но это бред, я не выгляжу ни на день старше, чем на двадцать один. — Не думал, что увижу тебя здесь, — говорит он, обводя жестом это место. — Я думал, ты будешь отрываться на какой-то закрытой вечеринке с известными людьми. — Может, так и есть, — отвечаю я, и я не хочу подлизываться к нему, но он и правда один из лучших ударников нашего поколения. Что он делает в этом кафе? Это немного странно, раз уж он навещает свою маму. Ностальгия. Наверное. Ностальгия привела нас обоих в это старое чёртово место в один день в одно и то же время. И это не судьба — это чистая случайность. Но это очень-очень редкая чистая случайность. — Я мог бы быть на какой-нибудь вечеринке, — добавляю я. — Ты же знаешь, как оно, постоянно получаю приглашения. Занят, занят. Жизнь прекрасна, на самом-то деле. Никогда не был настолько богатым или знаменитым. — Я говорю как мудак, но я не хочу, чтобы он считал, что я в таком же хреновом состоянии, как когда он видел меня в последний раз. Я выжил, я стал лучше, даже без его помощи. У него на лице появляется то самое выражение типа "хорошая жизнь измеряется не этими вещами", выражение, с которым он смотрел на Джо или Брента, когда они болтали о том, что слава равносильна счастью. Но ему ни на секунду не следует допускать, что моя жизнь не замечательна. — Ты собирался сказать, что придешь на концерт? — спрашиваю я. — Наверное, нет. — Почему? Он пожимает плечами. — На случай, если бы ты послал меня нахрен. Кто знает? Просто хотел взглянуть на новую группу, понимаешь? Не хотел, чтобы всё было, ну, так. Мысль о том, что он пришел бы на выступление, а затем ушел бы, так ничего и не сказав, почему-то ранит меня. Словно ему можно так поступить, прийти посмотреть на меня, взглянуть по-быстрому, но не дать мне сделать то же самое. Это несправедливо. — Мне просто любопытно, чувак, — продолжает он, словно ему нужно объясниться. — Очевидно, что всё идет гладко. — Он смотрит на пропуск, висящий у меня на шее. — Ну да, распроданные концерты и всё такое. В следующем месяце Европа. — А группа? — Группа замечательная. — И альбом на первом месте. Молодец. Я не могу понять, говорит ли он это искренне. — Спасибо. — Мне хочется спросить у него, понравился ли ему альбом, но я не делаю этого. Я написал несколько песен о нем, и как минимум одна из них попала в альбом. И опять-таки мне интересно, насколько очевиден текст песни. Разговор, кажется, сходит на нет, и мне нечем занять руки, поэтому я кладу их на стол, и это кажется слишком официальным. — Можешь сегодня пройти за кулисы, познакомиться с парнями, — предлагаю я. — Если ты не занят. Я собирался провести Брену небольшой тур по Вегасу по пути к залу, но, думаю, меня продинамили. Он удивленно вскидывает брови. — Брен в смысле Брендон? — уточняет он, и конечно же он не знает ничего об этом. Он и раньше этого не одобрял. — Да. — Ого, — произносит он, пытаясь осмыслить это. Я вижу, что у него в голове сейчас куча вопросов, и думаю, с чего бы я вообще начал. — Так он всё ещё с тобой, а? Я не прочь рассказать о нас с Брендоном Вики или Гейбу или любому из парней — ведь всё теперь будет именно так, и им придется смириться с этим или пойти нахуй, — но Спенсер. Спенсер, Спенсер, Спенсер. Он другой. Его осуждение имеет вес. Как и раньше. И я говорю, неохотно и нервно: — Брендон всё ещё со мной, да. — А затем добавляю ультиматум: — И он будет рядом со мной. Он тяжело смотрит на стол. — Я слышал, что ты встречался с танцовщицей. — Она утанцевала. Короткий взгляд на меня. — А ты теперь танцуешь в обе стороны? Я стараюсь сохранять спокойствие. Что, если он встанет и уйдет? Что, если он...? — Теперь да. — Ха. — Ага. Он постукивает по столу, сам того не осознавая. Ритм ударника. — Должен признать, для меня это всё ещё странно, чувак. Мы часами болтали о девчонках, когда были мелкими, знаешь? Говорили о идеальных девушках, о том, как нам хотелось, чтобы они у нас были, а когда они у нас были, мы говорили о том, как мы их заполучили, девушек разных форм и размеров. Я тогда так привык, что ты был именно таким, знаешь? Да и сейчас так же. Думал, что, может, это просто фаза или дело только в нем. — Я думал так же о твоей жене, — парирую я, мой взгляд останавливается на обручальном кольце на безымянном пальце его левой руки. Интересно, завели ли они ещё детей. Что, если у них с Хейли появились ещё дети, а я даже не знал? Я должен знать о таких вещах. Я должен знать, когда Спенсер Смит становится отцом, но я не мог бы узнать об этом в последние несколько лет, и это его вина. Это моя вина. Готов поспорить, когда мы были моложе, мы и подумать не могли, что так будет. — Сколько сейчас твоему ребенку? — Сьюзи только исполнилось три. — Он улыбается скромно, но гордо. Он не говорит ничего о других детях. Хорошо. И он не достает из бумажника фотографию и не начинает лепетать о том, как хорошо у нее получается разговаривать. Это тоже хорошо. Я думал, что он начнет без умолку говорить о Сьюзи, как только я спрошу о ней, но вместо этого он спрашивает: — Так и когда вы с Брендоном снова начали общаться? Он явно считает, что это важнее. — В конце прошлого года. — И вы...? — Он вопросительно приподнимает бровь. — Да. У нас вроде как всё прекрасно, вообще-то. — И как только я говорю это, я понимаю, что так и есть. У нас всё хорошо. Теперь дело за будущим — он будет в туре со мной, я буду в туре с ним, мы со всем разберемся. И мне нужно стереть эту дурацкую улыбку со своего лица, потому что Спенсер выглядит слегка удивленным, а затем изумленно смеется. Но без осуждения. — Что ж... Это... Это хорошо. Наверное. — Он слегка улыбается. У меня с плеч словно спадают тонны тяжелого веса. Не уверен, одобряет ли он, но это принятие, а я смиренно ждал этого целых два года. С тех пор, как он сорвался на мне и сказал мне, что я ненормальный. Что я больной из-за этого. Но я мог бы составить целый список дерьмовых вещей, которые я наговорил ему в ответ, и, возможно, это, плюс долгое-долгое молчание означает приблизительную ничью. — Похоже, в твоей жизни всё в порядке, — говорит он, а потом невозмутимо смотрит на меня. — Так ты надолго в городе? — Вовсе нет. Мы уезжаем в Финикс завтра утром. Он мычит, кивая. У него на лице появляется серьёзное выражение, то самое выражение для плохих новостей. — Не думаешь, что тебе есть с кем повидаться? Оказывается, он ещё не устал притворяться моей совестью.

***

— Я не хочу этого делать, — говорю я ему. — Это бессмысленно. И бесполезно. Ведь так и есть. Что это докажет? Что я лучший человек или что я мазохист? Он всё равно толкает меня дальше, и меня проглатывают белые стены и белый пол. Меня тошнит. Это всё отход, говорю я себе, это всё мой старый добрый друг отход и ничего больше. — Ты сможешь, — говорит он, подготавливая меня, словно тренер. На меня смотрит сидящая за столом женщина средних лет. Я засунул руки в карманы и ссутулился. Люди кашляют в коридорах, чихают и разносят микробов. — Я могу вам чем-то помочь? — нетерпеливо спрашивает она. Спенсер по-прежнему стоит у меня за спиной. Он где-то в этом здании. На каком-то из этих этажей. Я не должен был возвращаться. Я же ушел, помнишь? Не я. Нет, нет, ты меня не увидишь. Я должен был уйти. Может, сейчас самое время показать ему, насколько далеко я ушел. Может, Спенсер прав: это слишком затянулось. — Я ищу Джорджа Росса-младшего. Рецепционистка открывает толстую книгу, прикладывает палец к странице и начинает просматривать длинный список имен. Она переворачивает несколько страниц, а затем останавливается. — А. — Она поднимает взгляд. — А вы? — Джордж Росс Третий. Она выглядит удивленной, а я чувствую себя ровно настолько же чужим в этом месте. Когда мы поднимаемся на нужный этаж, Спенсер указывает на зал для ожидания и говорит, что будет там. Он сжимает мое плечо, но ему-то легко. Это ведь не его отец, не его жизнь, которую он отказался жить. Мне кажется, что это самый длинный коридор, когда я когда-либо видел. Боль расходится от груди по всем моим костям, неприятное тревожное чувство. Я не увидел его уже семь лет. И меня это устраивало. Что я скажу? Мне нечего сказать. Некоторые двери открыты, показывая лежащих в койках пациентов, некоторые из них выглядят мертвее других. В воздухе чувствуется неприятный запах — таблетки, моча и хлорка, — и из-за него мне хочется бежать обратно. Когда я подхожу к нужной двери, она оказывается закрытой. Я стою снаружи, оглядываясь вокруг. Неподалеку у стены стоит пустая коляска. С другого конца коридора идет медсестра в белом халате и белой шапочке, она выглядит профессионально. Я кладу солнечные очки в нагрудный карман. Слегка приглаживаю волосы. По привычке проверяю свое дыхание — упаси меня господь, если я курил или выпил, упаси господь. Он орал на меня за это, отбирал пиво и выпивал его сам. Я открываю дверь в маленькую больничную палату. На койке лежит мужчина. Даже не мужчина, а тело. Тело с седеющими волосами и пухлыми красными щеками. Усмиренный лев. Это не то, чего я ожидал. Я ожидал чего-то более... мощного. Чего-то менее жалкого. Чего-то, кого-то, у кого полно мужества. А не старика, умирающего на больничной койке. Я жду, пока меня заметят, но этого не происходит. Ничего нового. Я вхожу, оставляя дверь открытой, чтобы у меня был план побега, если он мне понадобится, если он только притворяется слабым, готовый броситься на меня. Аппараты у его койки издают равномерные пищащие звуки. У него закрыты глаза. Он лежит в неестественной позе, его руки лежат прямо, поверх одеяла. Его грудь вздымается и опускается. Изо рта у него торчит трубка. Он выглядит крошечным. Он как будто просто испарился каким-то образом. Он так сильно похудел, что его тяжело узнать, сложно связать этого немощного человека с ужасающим присутствием отца в моей молодости. В его палате нет цветов, как в некоторых других. Я думал, что его палата будет больше. Я ведь плачу за то, чтобы у него была отдельная палата, так? Думал, она будет больше. Думал, что он курит сигареты, бухает, пристает к медсестрам и смеется на своем пути в ад. Я и не понимал. Я и не думал. Эй, что ты вообще знаешь? Он действительно умирает. У его койки стоит одинокий стул, я сажусь и выдыхаю. Пищащие звуки не прекращаются. Каждые четыре секунды. Бип — два — три — четыре... Бип — два — три — четыре... Бип — два — три — четыре... — Эй. — Ноль реакции. — Ты меня слышишь? Я внимательно смотрю на его лицо. Он начисто выбрит, что тоже впервые. Я привык к пышным усам над его верхней губой. Видимо, его тут бреют. Купают его, одевают и присматривают, чтобы он ходил в туалет. Весь тот гнев в нем, весь тот гнев. Он умел только болтать. Вот и всё. У меня ушло почти двадцать шесть лет, чтобы осознать это. — Думаю, хорошо, что кто-то тебя наконец заткнул, — говорю я, почти чтобы проверить его, потому что в этот момент он сказал бы мне следить за языком, мальчишка. Но он всё так же не шевелится. Я откидываюсь на спинку стула, не отводя от него глаз. — Сейчас-то ты не такой уж и страшный, знаешь об этом? Вообще нет. Ты здесь просто гниешь. Тебя едва можно узнать. — Я осматриваю палату, ища какие-нибудь признаки его вещей, на мгновение думая, что, возможно, найду фото в рамке, фото, когда он был младше, фото его и маленького мальчика. Но его нет. Ну конечно же. Такие, как он, не меняются просто потому что умирают. — У меня сейчас мировой тур. Мое увлечение музыкой было не таким уж и глупым, да? Я повидал столько всего, намного больше, чем ты за свою жизнь. Тебе ещё даже нет пятидесяти пяти, а ты уже умираешь. Каково это? А? Как тебе это? Что ты вообще сделал в жизни? — Я замолкаю, словно ожидая ответа, которого никогда не получу. Я смеюсь. — Блять... Что я делаю? Ты меня даже не слышишь. Это была идея Спенсера. Иначе я бы сюда не пришел. Я слишком занят для тебя, я не... — Извините? — сзади меня раздается любопытный женский голос. Я поворачиваю голову и вижу молодую медсестру у двери. — Да? Она нервно улыбается, хмурясь. — Вы в правильной палате, сэр? Я моргаю. — Да. Она удивлена, прямо как та женщина внизу. — О. Ладно. Просто... Просто к нему нечасто приходят. Или... Вообще не приходят. — Она смотрит на меня с интересом, а потом её глаза немного расширяются. Меня узнали. Прекрасно. Полагаю, теперь она захочет, чтобы я ей что-то подписал. — Вы его сын? — изумленно спрашивает она. Оу. Так ли это? Кажется, она замечает мою озадаченность, потому что она говорит: — У вас глаза одинаковые. Оу. — Да. — Он не говорил, что у него есть сын, — произносит она, а затем смущается. Ну да, это не то, что нужно говорить единственному живому родственнику, так? Что о тебе никогда не упоминали. Неважно, как часто мое имя слетает с губ других людей, он скорее сдохнет, чем произнесет его. — Я, эм... Оставлю вас тогда... — Подождите. Почему он... — Я неопределенно показываю на отца. — Эта трубка у него во рту. Для чего она? И слышит ли он меня? В смысле, он вообще в сознании? — Я могу попросить доктора, чтобы... — Вы мне скажите. Я очень занят, у меня нет времени, чтобы ждать докторов. Она медлит, но затем делает шаг в палату. — На прошлой неделе у него был ещё один сердечный приступ. С тех пор он на системе жизнеобеспечения. Он ослаб после химиотерапии, поэтому сердечный приступ сильно повлиял на него. Иногда он приходит в себя. Он не может разговаривать, но мы стараемся делать так, чтобы ему было максимально комфортно. — Она говорит это с сочувственным тоном, словно пытаясь утешить меня. — Сколько ещё? Она хмурит брови. — Прошу прощения? — Сколько ещё, прежде чем он наконец умрет? — нетерпеливо уточняю я. Она слегка бледнеет. — Я правда не должна... — По вашему профессиональному мнению, сколько ещё, прежде чем он отправится петь ангелочкам? — Затем я посмеиваюсь. — Хотя ему сильно повезет, если он туда попадет. Я бы сказал, что он попадет в другое место. Она моргает. — Эм. Я думаю... ему осталось ещё две недели. Две недели. К тому времени я буду в Англии. Я буду в туре, когда он умрет. Не жди, что я выкрою для тебя время, старик, или что приду на твои похороны. У меня есть люди, которые со всем этим разберутся. Жаль. Я могу признать это. Жаль, что мы с ним никогда ни в чем не соглашались, что у нас не вышло быть друзьями или даже семьей. И в то же время не жаль. Он уёбок. Всегда им был и будет, и я не стану превращать его в какого-то недопонятого антигероя у себя в голове просто потому, что он вот-вот умрет. Насколько я могу судить, он был мертв годами. Он оставил синяк у меня на челюсти. Я оставил синяк у него на щеке. Какая же это потраченная впустую жизнь. — Давайте я приведу вам доктора, — говорит медсестра. Я встаю и качаю головой. — Нет. Всё в порядке. Мне нужно идти. Я... Отец открывает глаза. Сначала его взгляд не сосредоточен, карие глаза — видимо, точно такого цвета, как и мои — смотрят в стену, потом в окно, моргая. Озадаченно. Бип — два — три — четыре. Он смотрит на меня. Задерживает взгляд. Бип — два — три — четыре. Я ожидаю, что что-то случится, что аппарат, отслеживающий его сердцебиение, внезапно начнет очень часто пищать, что он протянет вперед трясущуюся руку. Но ничего не происходит. Я даже не знаю, узнаёт ли он меня, но его взгляд сосредотачивается на мне. — Я должен идти, — говорю я ему, медсестре, им обоим. Я говорю это ему на случай, если он этого не знал, но, думаю, он знал. Когда я ушел почти десять лет назад, мы оба знали, что этого было не избежать, что мы оба нуждались в этом. Это было единственным, в чем мы были согласны — держаться друг от друга подальше. Он медленно моргает. Не смотрит на нее. Он смотрит на меня. И я клянусь, что даже с этой трубкой в горле, даже пригвождённый к этой койке, даже сломленный и униженный, он выглядит разочарованным. Он умудряется посмотреть на меня с разочарованием. — Я должен идти, — повторяю я, и медсестра просит меня подождать, но я быстро выхожу из палаты, по коридору, спешными шагами убираясь подальше от его смерти. Спенсер сидит в комнате ожидания, он встает, когда видит меня. — Какая же это была охуительная идея, — говорю я, направляясь к лифту, нажимая и нажимая и нажимая кнопку "вниз", пока лифт не приходит. — Он был в сознании? — спрашивает он встревоженным голосом. — Я даже не знаю, чувак. Мне похуй. — Мы заходим в лифт. Я яростно жму на кнопку первого этажа. Блять, блять, блять, блять. Я резко припадаю к стене, закрыв глаза, блять блять блять... — Блять! — кричу я и бью по стене. Ладонь пиздец как болит, а глаза слезятся — от боли, конечно же, и я вытираю уголки глаз и чувствую себя так глупо, словно мне двенадцать, и что, если он даже не узнал меня? Что, если он узнал, а я дал ему выиграть, придя сюда? Стало ли это его последним разочарованием — то, что мне не хватило мужества дать ему умереть, не позволив ему увидеть меня в последний раз? Я никогда не мог победить его. Я, блять, никогда не мог. — Он не мог говорить. У него во рту была какая-то трубка. — Я смеюсь. — Это же смешно, да? Наша последняя возможность... поговорить, а он настолько проебал свое здоровье, что и этого не может теперь. Какое же он чмо. Что за чмо. — Я опускаю голову. — Он выглядел таким старым, Спенсер, он выглядел таким, блять... человечным. — Я быстро вытираю глаза и испуганно втягиваю воздух. — Мой альбом — номер один. Меня постоянно узнают на улицах. Я важен, понимаешь? А он... Этот ёбаный... — Я тяжело сглатываю. — Неудивительно, что я был в таком хреновом состоянии, знаешь? Если тебя воспитывают так, как это делал он, то в конечном итоге станешь ебанутым. Взглянуть вот на твою маму, которая смогла воспитать тебя и близняшек самостоятельно, хоть она и пахала на двух работах, и она любила тебя, она ненавидит меня, потому что любит тебя, и это видно. Видно. Он молчал всё это время, глядя в пол. Что-то не так. — Спенс? — Видно ли? То есть... Да, твой отец был мудаком, но у тебя всё в порядке. У тебя есть группа, слава, здоровье и, чёрт возьми, у тебя есть парень, или кем бы он там ни был. У тебя всё хорошо. А я? Я всё ещё живу на гонорары The Followers. Я не навещаю свою маму, я, блять, живу с ней, живу с ней весь последний месяц, поскольку моя жена выгнала меня из нашего сраного дома, и я даже не был на третьем дне рождении своей девочки. — Он качает головой. — В чем именно здесь видно нормальную жизнь? Я смотрю на него, абсолютно ничего не понимая, пока его кусочек семейного рая в Цинциннати, в котором он жил, по моему мнению, разваливается. — Чего? Он поднимает взгляд своих грустных голубых глаз. — Хейли подает на развод. Оу. — Оу. — Я стараюсь успокоиться после своего внезапного срыва. — Мне жаль. — Мне тоже, — тихо произносит он, а я чувствую себя как будто онемевшим. Они разводятся. Я знал, что долго это не продлится, так почему же я так удивлен? — Господи, — произносит он. — Я не барабанщик, скоро перестану быть мужем, и, по правде говоря, я не такой уж и хороший отец. Мне почти двадцать пять, но мне кажется, будто мне сорок, и я чувствую себя неудачником, неважно, какое у меня было детство. У тебя всё под контролем, чувак. А у меня вообще нет. — Ну, — говорю я наконец, пытаясь осмыслить всё это. — Я подсел на болеутоляющее. — Да? — спрашивает он чуть ли не с надеждой. — Ага. И у меня замечательная группа, но они не.... Это работа. Понимаешь? А вот мы вчетвером, хоть всё и пошло по пизде, мы жили этим. А Брендон, ну... У нас была типа интрижка, и формально он всё ещё встречается с тем парнем, который снимает документальный фильм о группе, так что это тоже довольно весело, а когда он ушел от меня на какое-то время, я тут же взялся за бухло и наркотики, забив на себя, прямо как мой старик когда-то. Кровь. С кровью бороться нет смысла. И я только что увидел своего отца впервые за семь лет, и я ненавижу его. Я, блять, презираю его нахуй. — Вау. — Да, — говорю я, делая глубокий вдох. — Так что я не думаю, что и у меня всё под контролем, чувак. Но, может, это не так уж и плохо. Если бы у нас с тобой уже всё было хорошо к этому моменту, что бы мы делали следующие тридцать, сорок или даже пятьдесят лет? Он грустно посмеивается, как раз когда двери лифта открываются на первом этаже. — Да. Да, наверное, ты прав. — Конечно я прав, — говорю я со всей самонадеянностью, которую только могу в себе найти, чтобы постараться заживить наши избитые мечты. — Я же пророк, или ты рецензии не читал? Мы оба смеемся, и у нас почти получается спрятать боль на какое-то время. Это точно талант — быть на вершине всего мира и всё равно чувствовать себя отбросом и неудачником. Мы всегда были похожи, Спенс и я. — Ну так хочешь, я тебя в стрип-клуб свожу или ещё что? — предлагаю я. Он смотрит на меня с изумлением.

***

Мы немного пьяны к тому моменту, когда добираемся до концертного зала, а ещё у нас закончились мелкие купюры. Но те девушки их заслужили — ну же, они точно их заслужили. И, как я и сказал, нет ничего такого в том, чтобы просто смотреть. Спенсер скоро станет свободным человеком, и я всё равно никогда не считал Хейли такой уж красивой, поэтому ему нужно знать, что за рыба обитает в этом метафорическом море. Ему просто нужно забыться на один вечер. Хорошо провести время. Браки постоянно распадаются. Особенно когда ты хочешь жениться на ней только потому, что обрюхатил её. Мне просто нужно забыться на один вечер. Хорошо провести время. Семьи постоянно распадаются. Особенно когда между вами только слабая связь в виде эякуляции. Поэтому я уничтожаю одну семью и собираюсь создать новую. Спенсер может быть в этой семье. Мы смеемся на какой-то тупой ерундой, когда добираемся до арены за десять минут до моего выхода. Я позвонил Вики из клуба, чтобы дать ей знать, что я жив. Я хороший мальчик и знаю, что я на поводке. Спенсер расправляет приклеенный к футболке пропуск за кулисы. Кто-то приносит мне пиджак, в котором я выступаю, кто-то сует мне в руки сет-лист, и кто-то ещё ведет нас к сцене. Спенсер всё говорит, как же это похоже на старые деньки — ну, зал больше, чем те, к которым он привык, но всё же, — и он смотрит на всех этих носящихся повсюду людей и качает головой. — Это всегда было так похоже на дурдом? — спрашивает он. — Наверное, — хихикаю я, приятно опьяневший. — Сложно судить, когда являешься частью этого цирка. Парни уже стоят внизу ступенек, ведущих к сцене. Толпа скандирует, кричит, свистит и топает. Мне не нужно никого представлять друг другу, потому что как только ребята замечают Спенсера, они все немного выпрямляются. Патрик называет его "мистер Смит". — Так, значит, ты моя замена, да? — спрашивает Спенсер у Патрика, который покраснел и заикается, пожимая протянутую Спенсером руку. — Да, — вмешиваюсь я. Так и есть. Спенсер бросает на меня взгляд, словно я веду себя грубо. Я улыбаюсь в ответ. — Надеюсь, тебе понравится концерт, чувак, — говорю я ему, нетерпеливо осматриваясь вокруг, ища своего менеджера, и вскоре я замечаю, что она говорит по одной из этих современных раций — только размером с громоздкую книгу. Сумасшествие какое-то. Я извиняюсь и быстро подхожу к ней, пока мы не вышли на сцену. Я уже сказал Вики по телефону, что со мной Спенсер и что это её работа — сделать так, чтобы у него было всё, чего ему захочется: девушки, наркотики, девушки. Никогда не стоит недооценивать целебную силу секса. Вики замечает меня и старается мило улыбнуться, но я вижу, что она в ярости из-за того, что я пропал на несколько часов, не сказав ей, куда я вообще пошел. — Как мило с твоей стороны, что ты пришел, — шипит она. — Я вовремя, — оборонительно отвечаю я. У меня был тяжелый, выматывающий день — она должна знать, вообще-то, счета из больницы проходят через её руки, но я не хочу говорить с ней об этом. У меня тяжелый день, но мы изменим это, чтобы она перестала вести себя как стерва и наконец улыбнулась. — Так что случилось с Брендоном? — спрашиваю я. — Он так и не пришел в кафе. Я нигде его не вижу. Я скучаю по нему. Это глупо, потому что я видел его этим утром, и мы немного разговаривали вчера, и я видел его, но этого... Боже, этого недостаточно. Мне чего-то не хватает. Я постоянно вспоминаю какие-то мелочи, по которым я скучаю, например, маленькая родинка у него на пояснице или то, как он двигает пальцами или его ровное дыхание, когда он спит, это глупо, это так глупо, это поглощает меня, и мне это нравится. Я никогда раньше не испытывал к нему такого. Хотя нет. Наверное, испытывал. Но тогда всё было непонятно и мутно, и нам мешали люди. Больше нет. Вики слегка прочищает горло. — Ну. Я звонила сюда, чтобы тебе передали сообщение, но... У нас тут была драма, так что, — она пожимает плечами. — Драма? Она, похоже, не хочет говорить, но затем всё же уступает. — Брендон и Шейн поссорились. Видимо, у всех на глазах, я не знаю, может, они расстались или ещё что. Полагаю, твоих рук дело, м? — Не знаю, пытается ли она говорить так, будто злится или же поддерживает меня, но я слышу "они расстались", связываю эти два слова вместе, и у меня в груди что-то раздувается и освещает всю вселенную. Я открываю рот, но она говорит: — Я правда не знаю. Не спрашивай меня, меня там не было. Кто-то сказал, что Шейн вернулся в отель, а парни из съемочной группы пошли в казино до отъезда. Я не знаю, где Брендон, и сейчас это неважно, потому что тебе пора на сцену. — Конечно, — говорю я, подмигивая ей. Естественно, конечно. Чёрт. Наконец-то. Шейну, конечно же, не понравилось, что его бросили, а Брендон довольно решительно сказал, что нет, нет, теперь всё кончено, всё кончено, прямо при всех, и теперь все они знают. Сегодня самое время сделать его своим. Вики приходится толкнуть меня к ступенькам, ведущим к сцене, а за мной стоит Спенсер. Кажется странным, что он не идет за мной на сцену, это сбивает с толку и тревожит, но он просто улыбается, оставаясь сбоку от сцены, возможно, он слегка подавлен, а мне в лицо светят прожектора, и я почти ничего не вижу, публика кричит, и я почти ничего не слышу. Я вскидываю вверх кулак в знак победы — и я приятно пьян, так что да, — беру микрофон и говорю: — Привет, Вегас, я здесь когда-то жил. — Они кричат ещё громче. Техник протягивает мне гитару и убегает со сцены. Я смотрю на приклеенный к полу сет-лист, вспоминаю, что мы играем, а тысячи людей кричат, и я смеюсь, словно я теперь в бесчисленных милях от того мальчишки, что был сегодня в больнице. Это больше не тот, кем являюсь. Узрите же. Я нажимаю на нужную педаль на полу, все ставки сделаны. Девяностоминутный сет словно пролетает во мгновение ока, и я периодически пью пиво. Алкоголь пьянит меня сильнее, чем обычно, и, наверное, это из-за того, что мое тело устало от кодеина или же от его недостатка. Я время от времени смотрю в сторону, где стоит Спенсер, ища одобрения, которое он мне дает, улыбаясь, кивая в такт музыке; я ищу Брендона, которого здесь нет, так где же он? В отеле, собирает свои вещи в их с Шейном когда-то общем номере? Да. Мне нравится. У меня большая кровать, мы можем делить её. Он, должно быть, охренеть как счастлив избавиться от этих кандалов. Боже, я поцелую его тысячу раз, когда увижу. Когда мы уходим со сцены после вызова на бис, Спенсер говорит: — У вас мощный сет. — Спасибо, чувак, спасибо. Стараемся. Я удивлен, когда осознаю, что моя левая рука не сильно болит. Немного покалывает, но боли как таковой нет, как я ожидал. Как будто я это выдумал, чтобы оправдать принятие таблеток. Что ж. Что же, что же, что же. Мы сегодня так много нового узнаём о себе, да? — Тебе было в кайф выступать, — добавляет Спенсер как-то глухо. Так и есть. Чёрт. Думаю, так и есть. Но сегодня особенный вечер. — Пойдем, заедем в отель и заберем Брендона, а потом пойдем тусить. Покорим Вегас. — Я не знаю... — Спенс, давай. Завтра я уже уеду. Как только я произношу это, я осознаю, что это правда. Я здесь всего лишь проездом. Я не хочу, чтобы всё это было всего на одну ночь, в чисто платоническом смысле. Я дам ему свой номер. Судьба не свела нас вместе — мы сами это сделали. Да, я дам ему свой номер. Или попрошу Вики это сделать. Он может приехать в Нью-Йорк и жить со мной и Брендоном, пока будут решаться его дела с разводом. Спенсер остается у рецепции, чтобы позвонить своей маме и сказать, что домой он придет нескоро, пока я быстро иду в свой номер. Уже почти полночь, и я весь вспотел после концерта, но у меня нет времени на душ. Я переодеваюсь в номере, а затем звоню на рецепцию и спрашиваю, оставили ли мне какие-нибудь сообщения. Нет. Я прошу соединить меня с номером Брендона и Шейна, но там никто не берет трубку; я быстро прыскаю на себя одеколоном и иду в их номер, немного раздраженный, потому что мы с Брендоном могли бы уже праздновать. На дверной ручке их номере висит табличка "Не беспокоить", но я побеспокою, большое спасибо. И когда я стучусь, незапертая дверь подается вперед. Спасибо за приглашение, дверь. — Эй? — произношу я, проходя внутрь. Номер меньше и проще моего, поэтому легко заметить Брендона, сидящего на краю двуспальной кровати. У меня в животе парят бабочки. Странно, что свет выключен, так что я включаю его. — Эй. Привет. — Привет, красавчик. Привет-привет-привет. — Я тебя искал. — Внезапный приступ любви, привязанности и желания вызвал бы у меня тошноту, если бы его испытывал не я, а кто-то другой. — Вики рассказала мне новости, — говорю я ему с широкой улыбкой, слегка озадаченный тем, что он не шевелится и даже не признает моего присутствия, а сидит, словно статуя. — Нам стоит пойти отпраздновать. Ты уже видел Спенсера? Спенсер здесь, мой Спенсер. Мы весь день вместе провели. Я говорю это радостно, хотя это было не так уж и весело, и я хотел поговорить с ним ещё с больницы. Он понимает подобные вещи, всегда может дать хороший совет. Он поймет, каково это было. — Господи, сегодня был такой ебанутый день, — вздыхаю я. — Мне столько всего нужно тебе рассказать. Для начала, Спенсера бросила жена. Мы ходили в стрип-клуб, я подумал, что его это взбодрит. Он наконец поднимает на меня взгляд, и я смеюсь. — Не переживай, эй, я только на тебя смотрю. — Я сажусь рядом с ним на кровати. — Хотя там была одна девушка, у которой бедра прям как у тебя. Боже, у меня встал, пока я на нее смотрел. Так и хотелось найти тебя и трахнуть, — мурлычу я, наклоняясь, чтобы укусить мочку его уха, потереться об него носом, обнять его, посмеяться ему в волосы. Но он отстраняется, что явно является отказом. Я хмурюсь, пытаясь понять этот неожиданный жест. — Эй. — Я смотрю на него — наконец, внимательно. Десятки бабочек, порхающих во мне, умирают от одного мгновенного выстрела. Он плакал. Его глаза покраснели и опухли, а щеки всё ещё влажные. Он не плачет. По крайней мере, я никогда не видел, чтобы он по-настоящему плакал, но он явно плакал, долго и так, что аж дыхание сбивалось. Он сидел здесь и плакал. Мои внутренности скручивает острой болью. — Эй-эй-эй, — успокаивающе выпаливаю я, двигаясь ближе, моя ладонь тут же взлетает к его волосам, и я слишком взволнован, чтобы нормально дышать. Он морщится от моего прикосновения, напрягаясь вместо того, что расслабиться под ним. — Поговори со мной. Он делает резкий неровный вдох. Вытирает щеки и часто моргает, словно может опять начать плакать. Он безразлично смотрит на свои колени. Когда он начинает говорить, он словно превращается в воплощение страдания: — Думаю, он бросит меня. Я смотрю на него. — Шейн? — уточняю я, и он едва заметно кивает. Ладно. Хорошо. — Ну... да, — говорю я, стараясь не добавить "ты что, тупой?". Он не тупой, конечно нет. — Как ещё, ты думал, он отреагирует, когда ты ему рассказал о нас? — Я не рассказал, — поправляет он, и внезапно выясняется, что тупой здесь я. Но ведь Вики сказала... То есть... — Я рассказал ему о... о своем детстве. Рассказал ему о своем отце. Я сказал ему, что всё, что я ему рассказывал, — ложь, — говорит он, издавая болезненный смех. — Он узнал бы об этом, если бы я стал популярным, и я хотел, чтобы он услышал об этом от меня, понимаешь? Я хотел... быть честным с ним. Но он так разозлился, Рай. Он так разозлился. — Он качает головой и осматривает вокруг. — Я и не думал... Я прослеживаю его взгляд, и теперь все эти очевидные вещи бросаются мне в глаза, вещи, которые я каким-то образом упустил, когда я вальяжно вошел сюда. Например, то, что в комнате полнейший беспорядок и что их вещи валяются повсюду — не так, будто их небрежно побросали, а так, будто всем этим дерьмом разбрасывались. Будто Шейн, возможно... Я не могу себе представить, как он швыряется вещами, не говоря о том, как он проявляет хоть какое-то мужество. Может, именно поэтому Брендон расстроен. Он не ожидал, что Шейн так сорвется на нем. — Так он ушел от тебя, — говорю я, пытаясь разобраться. Брендон рассказал ему правду, и Шейн ушел от него. — Что ж... Это хорошо. Тебе даже не пришлось быть плохим парнем. — Вообще это довольно гениально, но Брендон делает резкий вдох, будто вот-вот расплачется. Мой малыш не плачет. — Мы можем... Можем какое-то время переждать, а потом, скажем, через месяц, можем рассказать некоторым избранным, что мы вместе, — говорю я, озадаченный, стараясь наконец утешить его. — Необязательно рассказывать им о нас или о нашем прошлом. Если ты не хочешь сделать ему больно и всё такое. — Но я уже, — тут же отвечает он. — Я уже сделал ему больно. — И он начинает резко втягивать воздух, чуть ли не задыхаясь. — Эй, успокойся. — Я пробую обнять его, но он не хочет, отстраняется от меня, качая головой. — Малыш, что не так? Это то, чего мы хотели. — Нет, — сердито говорит он. — Это то, чего хотел ты. Не я. Я этого не хотел. — Я знаю, что тебе сейчас плохо, но теперь мы можем быть вместе, мы можем... — Прекрати, — говорит он, ещё сильнее качая головой. — Но... — Прекрати! — Он, кажется, разозлился, в его карих глазах опасно сверкает обида. — Ты думал, что я могу просто вот так поступить с Шейном и не оглядываться? Вики и Гейб были правы, я выставил его таким идиотом. Я его унизил. И теперь всё просто ужасно, ты не видел, как ему было больно, как он был расстроен. — Он говорит так, будто злится на себя самого больше, чем на меня. — Господи, всё так неправильно. Я должен с ним поговорить. Я должен всё исправить. — Его тон полон отчаяния и безотлагательности. — Но сейчас всё так, как и должно быть, — возражаю я, совершенно сбитый с толку. — Нет. Вообще нет. — Он встает, снова вытирая щеки, стараясь взять себя в руки. Его руки опускаются, и он делает глубокий вдох, и он не смотрит на меня, а как будто куда-то за меня, словно он видит меня не там, где я есть на самом деле. — Я не могу так. Каждый раз, когда ты... ты целуешь меня или касаешься меня, или даже смотришь на меня, я не могу этого вынести. Я просто не могу. Прости. То, что происходит дальше, забавно и странно. Словно мир просто перестает существовать на несколько секунд. Словно нет ничего. Ничего, кроме кромешной тьмы. — ...Что? — И мне жаль, если я как-то запутал тебя, — добавляет он, словно перечисляя то, что было у него на уме, пока он сидел здесь в темноте. Он не смотрит на меня. — Но я не могу. — Он выглядит так, будто ему больно. — Но почему? — спрашиваю я дрожащим голосом. Я не вижу в его словах никакого смысла. — Потому что мы бы... — Он замолкает. Да. Да, адекватного объяснения просто нет. — Мы бы разбились и сгорели, ты знаешь, что так и было бы. То, что мы чувствуем, это как будто наркотик. И да, это чувство сильное и всепоглощающее, и оно вызывает зависимость. Но оно пройдет. Мы перестанем ловить кайф, и оно разорвет нас на части, потому что это, что делают наркотики. Всё это ненастоящее. Это не то, что он должен говорить. Это не то, что он вообще должен думать. — У нас не... временный кайф, — говорю я, ничего не понимая. — У нас всё по-настоящему. Мы... — Нет никаких нас! — раздраженно рявкает он, превращаясь из того, что я должен был защищать, в то, от чего я должен защищаться сам. — Ты постоянно творишь всякую хрень, сюсюкаешься со мной в такси и целуешь на глазах у своих друзей, и ты просто... не понимаешь, что такие, как мы, просто не могут так делать! Неважно, насколько ты знаменит! И что, по твоему мнению, будет дальше? Я брошу Шейна, и мы с тобой будем жить счастливо и умрем в один день? Как будто это так просто? Ты сам сказал, Шейн, скорее всего, уйдет из тура, то есть, я разобью ему сердце, разрушу его карьеру и просто уйду?! Да это убивает меня! Я просто не могу больше не думать о Шейне! Ты постоянно чего-то ожидаешь, постоянно говоришь об этом, но твое понимание настоящего — только твое, а ты никогда этого не понимал! — Я постоянно чего-то ожидаю, потому что ты даешь мне на то причины, — тихо произношу я, у меня внутри внезапно начинает бурлить злость. Может, я слишком увлекся своими чувствами к нему. Может быть. Но я ничего не могу с этим поделать, господи, когда я вижу его, я просто не могу не прикасаться к нему. А он думает, что это плохо. — Я знаю, что запутал тебя, — снова говорит он, выглядя виновато. — Но я ошибаюсь, Райан. Ошибаюсь. Я совершаю одну ошибку за другой, и я не... не хотел, чтобы ты думал, что мы... Я просто не был уверен. — Он, блять, изо всех сил старается не смотреть на меня. — Ты как будто был моим кодеином, мне нужно было ещё и ещё. — Ты сравниваешь меня с чем-то, что могло меня убить? В каком месте это справедливо? — Справедливо, потому что всё, что я чувствую, с тобой словно умножается, — говорит он, так, словно судит по своему опыту. Так и есть. Мы оба это знаем. Хорошее превращается в охренительное, а плохое... в разрушительное. Он шепчет: — Шейн стал единственной хорошей вещью, что когда-либо со мной случалась. — Это не правда, — говорю я, поднимаясь. — Ты не считаешь так на самом деле, — настаиваю я, упрямо, отчаянно, стараясь поверить в то, что я вообще это слышу. И я не могу. Мы уже проходили через это, мы расставались, потому что это было неправильно или ещё из-за какой-то подобной ерунды, и куда это нас привело? Обратно в объятия друг друга, вот куда. Так что теперь мы знаем. Мы знаем, что нам суждено быть вместе, что с этим нельзя бороться. — Ты думаешь, что Шейн — тот самый, потому что так сказал Уильям, но ты знаешь, что это не так. Не позволяй другим людям винить тебя из-за нас. Из-за того, что ты чувствуешь. Я знаю, что ты чувствуешь. И недавно, в моем номере в Лос-Анджелесе, когда мы... Я чувствовал, как ты дрожал, когда мы закончили, — тихо произношу я, воспоминание об этом кажется слишком интимным, чтобы даже говорить ему об этом, но я скажу, раз уж я должен. Секс вышел напряженным. Боже, у нас никогда такого не было. Он выглядит растерянным и смущенным, но ему не нужно смущаться, когда он со мной. Если то, что мы чувствуем, так сильно задевает его, что он дрожит от этого, что он плачет из-за этого, то всё в порядке, и я никогда никому не расскажу. Если это чувство врезается слишком глубоко, я буду рядом, чтобы сказать ему, что это пугает меня, как это пугает и его. В этом мы вместе. — Это... — начинает он и замолкает, его голос дрожит. Ему нечего сказать. Я был там, ему не обмануть меня. Он быстро вытирает щеки, по-прежнему выглядя виноватым, чертовски виноватым. — Только попробуй сказать мне, что это было не по-настоящему, что то, что мы чувствовали тогда, может просто пройти. — Сама мысль об этом смехотворна и оскорбительна. Да как он смеет? — Секс — это не любовь. — Занятия любовью — это любовь. — Не надо... — Не надо что?! Что?! — перебиваю я его, со злостью глядя на него. — Как ты можешь называть это ошибкой? Господи, когда я смотрю на тебя, я едва могу дышать! — вскрикиваю я в отчаянии. — Это из-за тебя. Брендон, это из-за тебя. — Так было всегда, и я постепенно осознаю это. — А теперь ты передумал? И из-за чего? Потому что всё это стало слишком реальным для тебя, потому что тебе плохо? Иногда приходится ходить по головам, чтобы добиться того, чего хочешь! Шейн не имеет никакого, блять, значения, он... Выражение его лица сменяется с напуганного и озадаченного на очень оборонительное и не предвещает ничего хорошего. Я не выигрываю. Я не... Я делаю глубокий вдох и стараюсь держать себя в руках, не паниковать, не утонуть, не сгореть, не столкнуться, взорваться и задымиться. — Ты напуган. Вот в чем всё дело, ты напуган, — торопливо говорю я, слишком часто кивая. Всё дело должно быть в этом. — Шейн бросил тебя, и ты чувствуешь себя виноватым. Ты так долго был с ним, так что я понимаю, что эта перемена тебя пугает, но в этот раз ты должен мне довериться. Ты должен. — Это звучит как мольба отчаянного человека, которого тащат к гильотине. — Но ты не видел, как Шейну было больно, ты не... — Да мне плевать, насколько ему там было больно! — выплевываю я, пока тошнотворная правда постепенно доходит до меня, — что он не передумает. Что он хочет наладить отношения с Шейном. Всё это, всё это время, всё то, что мы с ним делали, и когда он наконец должен был стать моим, он идет на попятную. И я просто не понимаю почему. — Я ждал, поэтому я имею право быть эгоистом! Нахуй Шейна! Нахуй его, и вас обоих, и нахуй вообще всё! — Ты должен понять... — Ты не можешь разбить мне сердце и ожидать, что я любезно это приму, блять! — кричу я, чувствуя, как у меня в груди что-то взрывается, разлетаясь на куски, и не остается ничего, кроме болезненной пустоты, на месте которой когда-то было что-то. Мой мальчик такой красивый, когда злится на себя, когда его полные сожаления покрасневшие глаза проникновенно смотрят на меня. Он настолько прекрасен, что это убивает меня. — Мне жаль, — говорит он, а затем: — Мне так жаль. — Его глаза полны раскаяния и жалости, как будто от этого должно стать легче, как будто это что-то исправит. — Мне бы хотелось, чтобы это не заходило так далеко, я... — Нет, этого недостаточно. Ты не можешь так поступить со мной! Я чувствую, как всё распадается. Он делает несколько осторожных шагов назад — я сегодня не первый, кто срывается на нем в этом номере, но я едва сдерживаюсь, чтобы не начать швыряться вещами в приступе примитивной ярости. Я хватаюсь за волосы, матерюсь, сжимая кулаки, но я делаю это не из-за ненависти. — Зачем ты так поступаешь с нами?! — отчаянно спрашиваю я. Каждое слово, каждое действие, кажется, дает противоположный эффект, отталкивая его от меня, вместо того, чтобы притянуть ближе. Это не то, чего я... Его я тоже никогда не мог победить. Я, блять, никогда не мог. У меня трясутся руки, по венам циркулирует адреналин. Он выглядит встревоженным. Напуганным. Замкнутым. Отдалившимся. Определившимся. Теперь он определился. — У нас никогда ничего не было легко, — медленно произносит он. — Всё это довольно скоро взорвалось бы прямо у нас перед носом, Рай. И то, что я сделал с Шейном, я должен это исправить. Я слишком устал, чтобы просто прыгать из одной кровати в другую, и... — Забавно, что раньше тебя не останавливало то, что ты шлюха, — рычу я, вспоминая все те разы, когда он извивался подо мной, и было неважно, ждал его парень или нет. Оправдания. Оправдания, оправдания, оправдания. Он смотрит на меня какое-то мгновение, а затем изумленно смеется, но в основном он выглядит так, будто я только что отвесил ему пощечину, а смех — это просто несчастная попытка скрыть боль. — Ну и да. Потом мы начали бы причинять друг другу боль, потому что это у нас получается лучше всего. Я прикусываю язык. Господи, я идиот, и боже, нет, малыш, я бы ни за что не ранил тебя, ни за что, клянусь, я просто всё порчу, потому что меня воспитали испорченные люди. Видел бы ты его сегодня. Это не моя вина. Мы с ним могли бы сделать друг друга лучше. Я лучший человек, когда он рядом, разве он не видит этого? Я говорю: — Эй, ладно, я не имел этого в виду, прости, я... — Нет, ты имел это в виду. — Он опять вытирает щеки — и это что, слезы, пролитые из-за меня? Не из-за Шейна, а меня? Я не хотел... Я просто... Всё идет не так. — Может, ты и не... не понимаешь этого сейчас, — наконец говорит он. Он кивает, словно чтобы убедить нас обоих. — Но однажды ты поймешь, что я прав. Но этот день никогда не наступит. Потому что он выходит из номера, чтобы найти Шейна, чтобы разбить сердце кому-то ещё, чтобы занять себя чем угодно, лишь бы не выбрать меня, и он уходит от меня. Он уходит от меня. И не так, как в тот день, когда он сказал мне, что я жестокий и злой, и не так, как когда мы сказали друг другу, что всё кончено, целуясь в гостиничном коридоре, слишком сильно цепляясь друг за друга, стараясь убедить друг друга, что мы не чувствовали того, что на самом деле явно испытывали. Он просто не выбирает меня. Вот так просто. Он просто слишком хороший человек, чтобы полюбить меня.