По эту сторону облаков. Как я стал предателем

5 августа 1999 года Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо). Центр острова, город Асибецу. — Так это вы и есть — тот самый Москаль-Ямамото? — Именно так, — Антон Кэндзабурович улыбнулся и одним движением предъявил паспорт. Этот жест он, разумеется, взял у моего отца. — Миссис Воробьёва много про вас рассказывала. Она говорила, что вы — прирождённый бунтарь. — Всё проще. Я всегда — сам по себе. А вы? Москаль-Ямамото был в своей обычной нерабочей одежде — закатанных джинсах, когда-то оранжевых кедах, майке с выцветшей «Гражданской обороной». На кепке горел вышитый ядерный взрыв. — Я состою на службе, — произнёс Эшенди, — Это несколько мешает быть собой. — Я тоже состою на службе. Но всё равно сам по себе. — Значит, ваша служба это позволяет? — Нет. Я себе сам всё это позволяю. Мы медленно прохаживались вдоль церковной ограды. Профессор не появлялся. — Получается, вы пошли в камикадзе, чтобы у вас была свобода? — Свобода — это как тушёная фасоль. Сколько наложишь, столько и есть. Просто мало кто согласен таким питаться. Я вот только этим и питаюсь, а кому-то от одной ложки плохо. — А как вы относитесь к мнению легендарного грузинского профессора, что демократия — это не фасоль кушать? — Очень согласен. Когда ты берёшь свободу, ты берёшь себе сколько надо. Когда демократия, ты должен раздать этот котёл всем, желательно поровну. И всегда получается так, что почти каждый получит слишком много. А все остальные — недостаточно. Надо сказать, что церковь в Асибецу замечательная. Её закончили уже на моей памяти, в девяносто четвёртом. А за образец взяли собор в Хакодате. Над пузатым корпусом возвышается тонкая колоколенка. Так что если встать на парапет фонтана, то церковь становится особенно похожей на гуся, который очень доволен жизнью. — То есть по вашему, свобода полностью противоречит демократии? — Именно так. — А как вы относитесь к коммунизму? — Не жил, не знаю. — А что думаете о тоталитарных государствах? Возможен ли там ваш идеал свободы? — Вы, сэр, напоминаете меня самого лет в четырнадцать. — Моим любопытством, надеюсь? — Нет. Точно так же любите спорить. Кстати, вы читали Эрнста Юнгера? Британец ничуть не смутился перескоком. — Я читал его самую первую, «В стальных грозах». Она популярна в России? — В «Эвмесвилле», — Москаль-Ямамото сделал вид, что разглядывает колья на ограде. — главный герой высказывает очень здравую мысль. Что вот у нас есть монархизм. Монархизм предполагает просвещённую, богатую, процветающую монархию. Но чтобы появилась монархия, нужно, чтобы был специальный человек, монарх — как у вас в Великобритании. Но с анархизмом то же самое. Чтобы он заработал, и получить просвещённую, богатую, процветающую анархию нужен специальный человек. И такой человек называется — как? — Анархист? — Неправильно. Анарх. — А чем он будет отличаться от анархиста? — Тем же, чем монарх отличается от монархиста, разумеется. Монархист хочет, а монарх — правит. — А что будет, если монарха прогонят? — Он может вернуться. Как Симеон II в Болгарию или Шварценберг в Чехословакию. Поэтому монархов надёжней расстреливать. А вот анарх — он получше будет. Ему не нужно царство, чтоб царствовать. Поэтому анарх выживет и при монархии, а вот монарху при анархии придётся туго. — То есть если в России снова коронуется царь, вы уйдёте в подполье? — С чего бы нам царей короновать? — У это идеи много сторонников. От Солженицына до профессора Зубчика. — Желаю им всяческого успеха. А лучше просто удачи. — В чём разница. — Успех — это что-то слишком бесформенное и непонятное. А вот с удачей всё ясно. Она пригодится нашим коронователям, чтобы уйти от погони. — А что, за ними кто-то гонится? — Гнаться будут, — Москаль-Ямамото сделал серьёзное лицо. — В основном, простой народ, но и активисты. Чтобы линчевать. — По вашему, монархистов нужно линчевать? — Скорее, отстреливать. Так быстрее получится. Над головой загомонили колокола. Я понял, что пора вмешаться. — Мне надо ученику позвонить, — сказал я, — Насчёт оптики. — На пейджер пошлёшь? — Он не пользуется. — Ставь повышенной сложности, — посоветовал Москаль-Ямамото и вернулся к беседе. Она журчала и журчала во всё той же манере, какую я слышал, сколько себя помнил. И удивляло не то, что Антон способен спорить с кем угодно, на любую тему и с любого места. Таких спорщиков не проблема найти в редакции любой районной газеты. Особый талант Москаля-Ямамото — это его невероятная способность делать вид, что мнение собеседника ему интересно. Чего там, даже я не раз попадался на эту удочку и целые часы уходили на разговоры о балете, ракетостроении, тростниковом сахаре и интеловском компиляторе C++. Я надеялся, что такие спорщики редки даже в Британии. Нужно увлечь Эшенди этой болтовнёй, и, пока он штурмует неведомый Эвмесвиль, сделать всё, что положено. Например, добежать до института и уточнить у профессора Флигенберда, хочет ли он встречи с неким Джеймсом Эшенди. Всё началось хорошо. Кажется, он не догадался, что мы опять говорили на коде. А если и понял, то не придал значения. Но не вышло. Стоило мне нырнуть в переулок, как я наткнулся на странную парочку. Две кучерявые японки, одетые школьницами. У них приятные гладкие руки и жёсткие лица с чёрной помадой. И фотоаппараты на рудки. У левой — красный, а у другой — зеленый. Наверное, можно было пройти мимо. Но камикадзе так не умеют. Я остановился и посмотрел. Этого оказалось достаточно. — Вы здешний? — попыталась улыбнуться та, что была с красным. — Во многом — да. — Превосходно. А профессора Флигенберда знаете? — Слышал о нём. — Мы из физического кружка школы Цветущая Слива. Это в городе Осака. — Стало быть, Осака? Здоровеньки булы! — Мы прочитали про профессора Флигенберда… и очень хотим его видеть. Я ещё раз смерил их взглядом. Лица у девчонок, конечно, постные. Но даже такие не читают журналы, где публикуется Михаил Соломонович. Колокола продолжали грохотать у меня за спиной. — А где вы про него прочитали? — Вот, пожалуйста. Зелёная вытащила из сумки разноцветный журнал с аккуратной картонной закладкой. Вытащила довольно неловко. Но такая неловкость бывает и наигранной. — Видите? Фотография была знакомой — та самая, где профессор в сером костюме поверх чёрной майки стоит на фоне двери деканата. Розовые и зелёные иероглифы прыгают по странице среди столбиков более спокойного чёрного текста. Прочитать всё я не успел. Но понял, что Михаил Соломонович — великий физик нашего времени, и к тому же незаурядный поэт. Я разглядывал страницу не больше полуминуты. И давно не читал цветастые журналы для девочек. Но по этому, конкретному вопросу, я был полностью согласен с журналом. Пусть даже журнал на самом деле не настоящий. — Я думаю, вам лучше подождать в Стекляшке, — я показал на легендарную кафешку. — Там отличное мороженое. И отличный лимонад из лимонов, мандаринов и кокосового молока со льдом. Девушки смотрели на Стекляшку не больше двух секунд. И мне стало немного обидно. Этот тусклый кафетерий при кинотеатре «Брест» был легендой Асибецу ещё с семидесятых годов. За пятьдесят сэн можно было съесть шарик мороженного в бокале на тонкой ножке, с присыпками и политый карамелью. Как он назывался по-настоящему, никто не помнил уже тогда. Всё называли Стекляшкой. Когда погиб Цой, в газетных объявлениях так и писали — «поминовение в храме св. равноап. Николая Японского (возле Стекляшки)». И никто не удивлялся. Церкви тогда было два года, а Стекляшка казалось вечной. И вот в меню появляются всякие немыслимые лимонады, а эти мрачные девочки даже не смотрят в эту сторону. Похоже, жители Осаки капитально зажрались. — Не надо, — сказала та, что была с красным фотоаппаратом. — Мы сразу пойдём к профессору. — Вы не можете сейчас его увидеть. Он в церкви. — Зачем? — А зачем православные люди ходят в церковь? — Мы подозреваем, — вступила зелёная, — что профессор еврей. И значит, вы нас обманываете. Он не в церкви сейчас. Он на молитвенном собрании. — Это ещё почему? — Потому что в Асибецу нет синагоги, разумеется. — Профессор Флигенберд — православный. Поверьте моему горькому опыту. Девушки переглянулись. — Получается, вы близко знакомы с профессором? — Ну… может быть. Я собирался выиграть время. Пока они пьют лимонад, добегу до будки. И всё-таки исполню то, о чём я врал британцу. Наберу Ясуко Отомо, и спрошу, есть ли в этом журнале на этой странице эта статья. Но сейчас я уже понял, что это бесполезно. Ни на севере, ни в большой Японии нет закона, который запрещал бы журналам для девочек писать про поэзию крупных современных физиков. Так что журнал может оказаться настоящим. А вот выпуска, который я только что разглядел, у Ясуко может и не оказаться. Она не обязана читать или хранить все на свете журналы для девочек. Звонить надо краболовам. Немедленно. Пусть присылают лейтенанта Накано или кто там есть на дежурстве. И заодно проверят журнал по своим картотекам. Девочки, при всей серьёзности и кучерявости, наверняка натворят кучу бардака. Так что пусть ими занимаются профессионалы. Интересно, что с ними сделают? Депортируют с запретом на въезд даже через туристические визы? Ну и ладно, в мире есть немало мест, куда можно поехать. Вовсе не обязательно топтаться по Хоккайдо. Даже если передо мной— искренние осакские дуры, то мне всё равно. Они не Воробьёвы, и ни в одну из них я не влюблён. А значит, и спасать не намерен. Но девицы не отпускали. — Мы не можем ждать, — говорила та, что была с красным, — нам надо успеть до вечернего поезда. — Но профессор занят! Тем временем, та, что была с зелёным, успела выскользнуть на площадь. — Церковь здесь, — сказала она по-английски. — Икимасё! Мне всё стало ясно. Никакая это не Осака. Ещё с перестроечных времён у нас шли и Fuji TV, и NHK. И в школе, чтобы подтянуть язык, я постоянно смотрел сериалы из Метрополии. Так и усвоил, что никакого официально-токийского «икимасё» в кансайском диалекте нет. «Ику» — куда не шло. Но не «икимасё»! Девушки удалялись. Надо было действовать быстро. Я бросился за ними. У меня не было ни одной идеи, что делать. И просто действовал по инструкции. Заметил подозрительное — держись рядом. Конечно, удачные идеи приходят в голову более-менее независимо от твоих усилий… Но даже от самой удачной будет мало проку, если объект далеко. Придумывай или не придумывай, а он уже ушёл за пару кварталов или успел затеряться в толпе. Я догнал их возле ограды. — Эй, погодите. Девушки, на останавливаясь, окатили меня презрительными взглядами: — Что вам нужно? — Вы. Мне нужно было всего-навсего пять секунд. И я их выиграл. — Что за намёки? — спросила та, что с красным. — Вы что, извращенец? От неожиданности она спросила по-японски. Холодным, официальным токийским выговором. Как из телевизора. Не профессионально работают. Любители. Предположительно, унионисты. Судя по репортажам из Токио, среди сторонников объединения хватало неуравновешенных. А ещё я успел увидеть то, что собирался. — Вас в церковь не пропустят. — Это ещё почему? — «Оглашенные, выйдите», — сказал я по-японски. — Что это значит? — Вот видите, вы не узнаёте эту фразу. Всё с вами ясно. — Что именно с нами ясно? — Что вы никогда не были на церковной службе. Это говорят в конце второй литургии. Перед третьей литургией, — она называется литургия верных — оглашенным положено выйти. Ведь они не могут быть допущены к таинствам. — Кто такие оглашенные? — Это вы. — Японцы, что-ли? — Нет. Оглашенные — это люди, которые что-то услышали о христианстве, но не прошли крещения и катехизацию. Они только приблизительно знают о христианстве, особенно православном. А значит, вас нельзя допускать к таинствам. Вы не поймёте, что там происходит. — С чего вы взяли, что мы ничего не знаем о христианстве. — У вас на шее нет крестиков, а в голове — знаний. Девушек передёрнуло. — У вас в России всегда выгоняют из церквей тех, кто что-то не знает? — Нет, в России — никогда. А здесь Хоккайдо. Тут японские порядки, и всё очень жёстко. Оглашенных дальше притвора не пускают. — А профессор Флигенберд достаточно хорошо знает христианское учение? — Михаил Соломонович прекрасно знает всё, с чем работает. Физику, поэзию, богословие. Ещё про него ходят слухи, что рукоположен в иподиаконы. Как Аверинцев. Этот факт заслуживает самой тщательной проверки. Девушки не отгоняли, но и не останавливались. Зашли через деревянную будочку и пошли через двор. Я — за ними. Я часто допускаю ошибки. Например, ставлю не туда ударение в фамилии «Аверинцев». Но даже мои ошибки мне не помеха. За оградой по прежнему беседовали Эшенди с Москалём-Ямамото. Девчата быстро на них глянули, но даже не приблизились. Похоже, моя униформа внушила им больше доверия. Я прислушался к разговору за оградой. — Я слышал, что он, кроме всего прочего, значительный поэт, — говорил Эшенди, — Скажите, а вы любите поэзию? — Люблю, но не разбираюсь, — знакомым беспечным тоном отозвался Москаль-Ямамото, — у нас много поэтов. Особенно в министерстве финансов. Девицы уже вышли к ступенькам у парадного входа. Я остановился позади них и усмехнулся. — Сразу видно, что вы оглашенные. — Что не так? — Вы так в церковь не попадёте. — Это ещё почему? — Это вход в зимнюю церковь. А летняя с другой стороны. Казалось, что колокол бьёт у меня в голове. Что будет, если они меня не послушаются? Вбегу следом, подниму шум. Этого будет достаточно, чтобы они ретировались. Профессионалы не работают, если поднять шум. Но всё пошло не так. Они развернулись и сошли на землю. — Ведите нас к нужном входу. Я повёл. Никакого плана у меня не было. Ну и не важно. Я надеялся, что он появится, как дойдём. Я завёл их за здание, выискивая хоть одну дверь, которая бы выглядела достаточно прилично. Наконец, такая нашлась. Правда, на ней был рыжий от ржавчины засов с замком. Я, максимально небрежно, взялся за замок и отпер. Нам, камикадзе, как особым работникам, положены пожарные ключи, которые должны подходить к большинству замком центрального Хоккайдо. Дверь открылась. Из тьмы дохнуло землёй. Колокол затих. — Ну вот, проходите. Девушки не пошевелились. — У вас что, службы под землёй проходят? — Да. И вы сейчас туда пойдёте. Я уже держал в руке пистолет. Я медленно водил стволом — с красного фотоаппарата на зелёный и обратно. — Вы за это ответите! — Отвечу. А теперь заходим. — Мы сейчас закричим! — Очень хорошо, — я снял с предохранителя, — А я — выстрелю. Давайте, медленно и сразу вдвоём. Руки над головой держать! Над головой! Девочки, согнувшись, спускались по присыпанным землёй ступенькам. Их прямо-таки трясло. — Вам не стыдно делать такое в храме? — Без разговоров! Я захлопнул дверь подвала и поставил засов на место, а потом быстро отскочил в сторону. И успел в последний момент. В подвале хлопнуло, хрустнуло дерево и пуля просвистела в нескольких сантиметрах от моего носа. Я поставил замок и быстро запер. Всё, теперь стрелять бесполезно. Даже если они меня подстрелят, дверь от этого не откроется. — Вы не боитесь попасть в ад за такие дела? — спросили из-за двери. — Не боюсь. — Вы оскверняете святыню. — Наверное. И бесшумно, на цыпочках, побежал другой стороной. Когда обогнул колокольню, оказалось, что Эшенди и Москаль-Ямамото уже возле парадного входа. Профессиональное чутьё не обманешь — звук выстрела сразу закончил все споры и препирательства. — Что с ними? — спросил Антон. — В подвале, — я на всякий случай ещё раз огляделся, — Предположительно, «Унита». Ростки, чтоб их, гражданского общества. — Тащемта, звонить надо. — Тащемта, звони, а стой, как пенёк! — Погоди ты. — Что ещё? — Да глаза разуй! Эшенди, как ни в чём ни бывало, взбежал по ступенькам и скрылся внутри церкви. Похоже, мой напарник не успел достаточно задурить ему голову. — Надо спасать профессора, — Москаль-Ямамото перешёл на серьёзный тон. — А что ему будет? Он же в лаборатории. — С чего бы он в лаборатории? Он может быть и там. — Разве он в церкви? — Да откуда я знаю, где он! Он же твой научрук! Ну, началось… — Эй, бабушка! — закричал я в дежурную будочку. Бабушка захлопала раскосыми глазами. Я вдохнул побольше воздуха и перешёл на японский. — Звони в особый, тут шпионы в церкви! Бабушка выглянула из дверей. — Какие шпионы? Где? — В церкви! Какие — не знаю. Документов не спросил. — Ну, что ты бежишь? — возмутилась бабушка, — меня же особисты спрашивать будут! У них анкета, порядок опроса… Я не слушал. В два прыжка миновал лестницы и нырнул за тяжёлые, обитые медью двери. Под высокими сводами — сизый дым. Довольно людно. Возле входа — изысканная японская леди в чёрном платье и с чёрной губной помадой. Церкви меня пугают. Я совершенно не знаю людей, которые сюда ходят. Судя по костюмам, горожане собрались респектабельные. Было бы время, я кого-то бы даже опознал. Я знаю православный канон и уклад ровно настолько, чтобы дурить моложавых унионисток. Поэтому я понятия не имел, ни что происходит, ни что должно происходить дальше. Впрочем, я настолько редко это понимаю, что просто привык. Работа такая. Итак, я стою в притворе. Где, как я только что сам объяснял, положено быть оглашенным. Дальше, в корабле, стоят все остальные. Перед иконостасом — алтарь, туда входить не положено. И именно там происходит самое интересное. Я жду. На алтаре пока никого. Надо проверить, здесь ли профессор. Но я не успел. Царские врата хрустнули и распахнулись настежь. Две тонкие фигурки в чёрном поднялись на амвон. Это было так неожиданно, что сперва я их не узнал. Интересно, как они из подвала выбрались? Видимо, ещё один выход…и он оказался открыт. На этот раз девочки подготовились лучше. На лица натянуты маски. руках — здоровенный посеребрённые пушки. Фотоаппаратов уже не видно. Они сходу направили оружие в толпу. Я нырнул за колонну. Надеюсь, не засекли. — Кто из вас Михаил Флигенберд? — спросила левая по-японски. — Профессор! Так здесь Флигенберд или нет? В обоих вариантах ничего хорошего нас не ждёт. Но оказался третий вариант. — Я Флигенберд! — донеслось из середины зала. — Тащемта, чего надо? Москаль-Ямамото стоял, как обычно: руки в карманах, и смотрел с явным вызовом. Девицы переглянулись. — Мы ищем профессора… — Я и есть профессор Флигенберд! — Прекратите паясничать. — А докажите, что это не я! Девицы переглянулись снова. — Уберите этого сумасшедшего! — сказала одна из них в зал. Никто не шелохнулся. Москаль-Ямамото набрал побольше воздуха И запел на мотив «Уми Юкаба». Во время мировой войны «Уми Юкаба» считалась гимном камикадзе. Тех камикадзе, которые настоящие. Что, конечно, неправильно. И слово было другое, а гимном камикадзе так и не обзавелись. Просто в последний полёт провожали песней, а в армейском песеннике (беленький такой, в мягкой обложке) «Уми Юкаба» стояла второй, сразу после гимна. Не знаю, откуда взялась эта переделка. В наше время её знают на Саппоро даже те, кто из русского усвоил только ругательства. Лужа-канава Несём мы барана Яма-канава Кусаем Гавану О, не гонитесь за нами Кривыми путями! Девушки переглянулись. Они, похоже, узнали мотив. Но всё равно не могли понять, что происходит. О, не гонитесь за нами Кривыми путями! Наконец, та, что стояла ближе, просто наставила на Москаля-Ямамото сверкающий пистолет. Похоже, за неимением других вариантов, она собиралась его попросту прикончить. И в этот момент я выстрелил. Целился в голову, но взял чуть ниже. Пуля разорвала шею и хрустнула в дерево иконы. Кровь брызнула на святого Иоасафа Индийского, который, конечно, Будда Шакьямуни, переиначенный, пока легенда о его жизни добиралась из Индии в Левант Я понял, что чувствовал царь Давид, когда приказал убить военачальника Иоава. Убить где и как угодно, пусть даже в святая святых, когда он схватится за рога Ковчега Завета. И что чувствовал Соломон, когда был вынужден это исполнить. Девица рухнула на каменные ступени и забилась в агонии. Кровь цвета кагора стекала двумя ручьями. Её подружка так и замерла с пушкой в руке. Похоже, это её первая смерть. Промедления в пять секунд оказалось достаточно. Её тут же скрутили — Эшенди с одной стороны, а с другой Москаль-Ямамото. Я поставил пушку на предохранитель — проверил, спрятал, и только потом бросился наружу. Отчёт потом напишу. А протокол пусть за меня Антон подписывает. Я знал, где будет следующий удар. И, судя по размеру пушек, южане настроены решительно. Я бежал дворами, мимо собаки и сараев. Наконец — вот она! Четырёхэтажная хрущёба из серого кирпича с узкими окошками на фасаде. В подъезде кодовый замок, он у меня и для него есть пожарная таблетка. Это — одно из преимуществ нашей дикой профессии. Я поднимался по ступенькам без единого звука. Резиновые подошвы способствовали. Квартира на последнем этаже, правая. Я отлично её помнил. По бумагам она принадлежит Москалю-Ямамото. Я так до сих пор и не понял, как этот желтокрылый хитрец урвал две двушки. Не иначе, одну как Москаль, а другую — как Ямамото. На площадке кто-то был. Я снова достал верного Токарева. Прицелился, насколько было возможно. И только потом сказал: — Оставайтесь там, где стоите. Без глупостей. — И не подумаю, — был ответ, — Давай, поднимайся, ветеран-камикадзе. Я вышел на лестничную клетку. Токарев, однако, не убрал. — Что ты здесь делаешь? — Пришла к бывшему однокласснику, — ответила Воробьёва. — Зачем? — Например, чтобы с ним увидеться. И узнать, как умер Гриша. — А как насчёт Долматова или Семецкого? — Они мне не друзья. — С Гришей вы тоже не ладили. — Ты что, подался в краболовы? — Мы, камикадзе, к особому отделу не относимся. Мы — сотрудники института. — Вооружённые. — Именно. — На, смотри, дознаватель. Из, кажется крокодиловой сумочке показался сложенный вчетверо листок. Я развернул и увидел серые абзацы ксерокопии. Печати, герб с шестерёнками. «Разрешить апатриду Воробьёвой А. К. въезд в Социалистическую Республику Япония. — Ещё вопросы? — Да. Скажи, ты простила тот раз? Она открыла рот, но услышать ответ я не успел. В замке повернулся ключ. Потом ещё раз. Дверь нужной квартиры открылась, и из-за неё показался Ватанабэ. — Не толпитесь, — произнёс он, — зайдите. Мы познакомились в том самом лицее Саппоро, где завязывались первые узлы нашей истории. Он учился в параллельном классе и делал большие успехи. Но Москаль-Ямамото познакомил нас по другой причине. — Ты видел личное дело этого Ватанабэ? — спросил меня на перемене Антон. — Нет. Как я могу его увидеть? — Там интересно. — Он из императорской семьи? Фамилия-то совсем крестьянская. — Я первый раз в жизни вижу человека, у которого в графе «отец» стоит прочерк. На следующей перемене мы пошли знакомиться с непонятно зачатым. Он оказался мелким вихрастым японцем со бледной кожей и тонким, постоянно отрешённым лицом. Говорил заикаясь и на каком-то совсем непонятном диалекте. Даже местные досанко понимали у него не больше половины. — Это Ути-ти-тинаба, — говорил он. — То-тоже остров, то-только на юге. Бедолага был с Окинавы. До 1974 года этот чудесный южный курортный остров оставался под американской оккупацией. Немудрено, что местные жители, и прежде буйные, поехали окончательно. После воссоединения Окинава стабильно держала первое место среди провинций по каратистам, шахматистам, колдунам, эмигрантам, женщинам-авторам хентайной манги и проценту за коммунистов на парламентских выборах. Мать прижила его от кого-то из офицеров с американской военной базы. Видимо, собиралась таким образом заставить жениться. Но янки не поддался и перевёлся на Гаити. Будь он проклят! Ещё в младшей школе дети от более удачных браков настолько затравили беднягу Такэси, что он увлёкся физикой и старался не выходить из дома. И мать сначала вступила в коммунистическую партию, а потом и вовсе решила перебраться на север. Она читала в буклетах, что иммигрантам дают жильё, а образование на острове советское и бесплатное. Вот так Такэси и оказался на Хоккайдо. А вот в наш лицей он поступил совершенно самостоятельно. — Ты вернулась? Хорошо. Ватанабэ говорил по-русски очень кратко. Чтобы не так заикаться. Он повёл нас на кухню. Там было по-японски чисто, тускло и серо. Включил газ, поставил чайник с чёрными пятнами на эмали. На столе раскрыты «Кэлеровы многообразия» Андре Вейля. Одна из формул подчёркнута, на полях — большой вопросительный знак. — Есть но-новости? — я убедился, что Ватанабэ изменился меньше всех. Даже вихор всё так же торчит на макушке. — Никаких. Я по-прежнему не занимаюсь наукой. — Хо-хорошо, — другие новости Ватанабэ не интересовали. — Диссертацию пишешь? — Разве он ещё не защитился? — спросила Алина. — Рано, — я старался следить за каждым её жестом, — Нам по двадцать два-двадцать три. Ты, похоже, забыла, насколько мы все ещё молоды. Сейчас в таком возрасте даже такие, как Ватанабэ не защищаются. Я вот даже браться не стал. — Профессор говорит, могут за-зачесть по совокупности. Статьи пишу. — Молодец. На это сейчас мало кто способен. Я держался между ним и Алиной. И с горечью понимал — если она бросится, остановить не успею. — Ты то-тоже уже закончила? — Такэси старательно делал вид, что мы расстались только вчера. — Я потому закончу, — ответила Алина. — после замужества. — Разумно! Ватанабэ сгрёб серый том, захлопнул и сунул под стол. Я вспомнил, что до сих пор не вернул ему книжку, по которой подтягивал литературный японский. Первое, то самое, со спиральными языками пламени на мягкой обложке, издание «Золотого Храма» так и лежало у меня на столе, исчёрканное карандашными пометками. А у меня не хватало сил ни вернуть его, ни хотя бы поставить в шкаф. Слишком уж выматывающее чтение, если язык не родной. — Скажи, Алина, а как тебе Джейн Шарп? — Кто это? — Новый полномочный консул в Японии. Мы говорили про неё. — А… Это мужу по работе надо. Я не люблю проповеди. — Если проповедник хороший, проповедь тоже хорошая, — заметил Такэси. — Вчера очень хорошая. Плохо, что Шохин-куна не было. — Ты можешь сесть, — напомнила мне Алина. — Нет. Я постою. Я не знаю, что у тебя. Вдруг сюрикен, или там иглы отравленные. — Ну и ну! Совсем окраболовился! Струя кипятка мягко шипела в глиняном чайничке. — Вас вообще выпускают за границу? — Выпускают, конечно, — сказал я. — В этот год пять конференций, — дополнил Такэси, — Дели, Токио, Париж, Токио, Черноголовка. Стоит диссертация. Турбулентность так и не померили. Вот они тормозят. — Да расставим мы флажки с датчиками, расставим, — не выдержал я, — Как прибудут на склад, сразу расставим. Мы же обслуживающий, а не снабженцы. Мы не виноваты, что их поштучно на Мотовело по болтику собирают! — Знаю. — Если хочешь, можешь меня обыскать, — сказала Алина. — Нет. — Стесняешься? — Не знаю, что и где может быть спрятано. Я не умею проверять на ножи и отравленные иголки. — Ты думаешь, я пришла сюда, чтобы его убить? — Я так не думаю. — Тогда почему такое говоришь? — Я ничего не думаю, — повторил я. — Я действую по инструкции. — Ты всегда по ней действовал. — Неправда! — Ты задела его честь, — очень тихо сказал Такэси. — Не делай этого. Он гордится работой, что делает как положено. Это очень японское. Ты не понимаешь. — Надо же. Наш Петя-кун теперь японец. Досанко, надеюсь? Или кансайский? — Русский, — произнёс Такэси. — Наверное, русский японец. И тут на кухне заиграл «Турецкий марш». Я даже огляделся — не выскочит ли из-за шкафа голый Сальвадор Дали верхом на швабре. Но обошлось. — Кто-то пришёл, — произнёс Такэси, — звонок это. — Пошли открывать вместе, — сказал я, — мне запрещено оставлять без охраны ценного специалиста. Алина смотрела на нас во все глаза. Но не с презрением, а с опаской. Она тоже боялась. В коридоре Ватанабэ очень чинно передал мне ключ. Я открыл дверь. На пороге переводила дыхание раскрасневшаяся от бега лейтенант Накано. — Все живы? — спросила она по-японски. — Пока да. — Отлично, — она протопала в квартиру и, насколько знала, перешла на английский. -Дверь заприте, ключ камикадзе отдай. Кто у нас на кухне? Ага, приятная встреча. Вы позволите вас обыскать? Вот удостоверение, если что. Мы пошли следом за ней. Я сел на табуретку и набрался мужества. — Я хочу сказать… — Что вы застрелили террористку из «Униты»? Мне уже доложили. — Я хочу сказать, что вы не можете её арестовать, — произнёс я. — Она пока ничего не нарушила. Она приехала в гости к бывшему однокласснику. Это не запрещено. Ловкие пальцы Накано как ни в чём ни бывало обшаривали одежду Алины. — Совершенно верно, — сказала лейтенант, — это не запрещено и я и не собираюсь арестовывать вашу подругу. Сейчас мы выпьем чая и поедем в гости. Только, — она повернулась к Ватанабэ, — завари нам новый чай в другом чайнике. А этот вытряхни и вымой. — Зачем? — В него могли положить яд. — Кто? — Да кто угодно!