По эту сторону облаков. Как я стал предателем

19 сентября 1996 года СССР, РСФСР Московская область, город Черноголовка

Мы вернулись на пост, сообщили о наших догадках и поехали проверять Море Изобилия. Скорее, для очистки совести. Мы были почти уверены, что Эшенди даже пальца за ворота не высунул. Обезвредил дежурную, открыл ворота, а дальше машина ехала на автопилоте. Сам же Эшенди отправился ловить рыбку в других, более перспективных местах. Лямбдаметр сообщал, что нас не ждёт ничего интересного, флюктуации были в норме, красных зарниц не наблюдалось. Безусловно, у Стругацких в «Пикнике на обочине» было круче. А наше путешествие и правда больше напоминало унылую экранизацию Тарковского. Блуждания по заросшим лопухами оврагом среди ржавчины и прочих следов катастрофы. А пока блуждали, я вспоминал Черноголовку. Как мы знаем из известного гимна, «кто физиком стал, тот грустить перестал». А со мной в Черноголовке случилось нечто покруче. Там я перестал быть физиком. Итак, что можно найти в подмосковной Черноголовке? Там институт Ландау, напитки и международные конференции. Уровень конференций настолько высок, что в лучшие времена достигает стратосферы, и даже в худшие не опускается ниже Эльбруса. Здешнюю теорфизику не убьёт почти никакая реформа. Как метко кто-то из классиков, «даже в Черноголовке уже совокупляются на малых параметрах». Итак, Черноголовка. Первая мысль, которая приходит на ум случайному приезжему — «Куда я попал?». Судя по карте, здесь есть железнодорожная ветка. Но станции нет. Сюда добираются на пузатом душном автобусе из Москвы. Сред полей, речек и перелесков расставлены в более-менее случайном порядке отдельные дома и микрорайончики. Их не больше, чем в новосибирском Академгородке, но они стоят так неожиданно, что в них невозможно не заблудиться. Если ты приехал сдавать теоретический минимум, то автобус будет набит битком, как будто половина Москвы вдруг решила заняться теоретической физикой. Стоит ступить на треснутый асфальт — и ты вспоминаешь, что забыл зубную щётку. Через дорогу — четырёхэтажное коричневое здание, похожее на универсальный магазин брежневской постройки. Переходишь к дорогу, и только на ступеньках замечаешь, что это не магазин, а городская администрация. Надо искать институт. Между домов уцелели полосы елей, сизые, как Снегозащитная Роза. За ёлками — ещё дома, кирпичные и двухэтажные. С первого раза найти не получится. А когда у тебя получится, надо зарегистрироваться, узнать имя экзаменатора, и получить комнату в общежитии. За окном — стройка, на вывороченной бетонной плите сидят две старушки и с аппетитом лопают простое белое мороженое в стаканчиках. Теоретический минимум сдают так. Сначала надо отыскать своего преподавателя. Это тоже непросто, но Черноголовка учит переносить трудности. Преподаватель замечает, что ты существуешь, и даёт тебе задачу. Пользоваться можно чем угодно — учебниками, личными записями, а с развитием связи — даже интернетом. Все задачи достаточно сложны, чтобы от этого была какая-то польза. Когда решишь, приходишь к преподавателю и говоришь ответ. Он отвечает одним словом — «правильно» или «неправильно». Если «правильно», он даст ещё одну. И ещё. И ещё. После третьей ты перестаёшь верить, что экзамен когда-то закончится. Ты отлёживаешься в комнате и видишь весь этот зоопарк частиц и субатомных взаимодействий. Никто не помнит, как сдал последнюю задачи. Голову словно сунули в чёрный мешок. Кварки трепещут. Электроны прыгают с орбиты на орбиту и выпускают фотон. Интеграл по объёму в задаче Утиямы… Как я оказался возле того забора? Не помню. Сейчас я бы не смог даже найти это место. И, надо сказать, это было не лучшее место для занятий физикой. Забор из бетонный секций. За забором — столбы с чёрными струнами проводов. Под ногами — раскисшая глина и клочья дикой травы. Я иду вдоль него. Возможно, это та самая стройка, которую я видел из окна общежития. Но общежития я не вижу. Я вообще ничего не вижу. Просто иду вдруг секций, где кое-где уже появились робкие граффити. Мне навстречу, где длинный ряд секций обрывался в поле, тоже кто-то шёл. Он был маленький и в чёрной монашеской рясе. Когда он подошёл поближе, то я опознал рясу дзенского монаха традиции Сото. А в маленьком опознал Ватанабэ. Помню лёгкое удивление. Ватанабэ не желал тратить время и сдал теоретический минимум ещё на втором курсе. А сейчас, на третьем, уже не вылезал из лаборатории. И успехи были большие. Что он забыл в Черноголовке? — Ты экзамен сдал? — спросил он. Кажется, по-японски. — Уже сдал, — ответил я. Не помню, на каком языке. — Я помогать приехал. Тебе поддержка нужна? — Я уже всё сдал. — Отлично! Значит, это больше не важно. Смотри! Он полез в сумку и подал мне лощёную цветастую трубку. Я слегка удивился — с каких пор физические журналы стали цветными и на лощёной бумаге? А когда развернул, удивился ещё больше. Это была свежая «Кансайская Лолита». Очередная модель в форме с бантиком улыбалась на фоне токийских небоскрёбов и далёкой чёрной полоски Штыря. Интересные издания носят в котомках японские монахи! — Видишь? — спросил Такэси. — Ну… красивая, — я и правда не знал, что сказать, — Хорошо шестнадцатилетнюю изображает. Сколько ей? Двадцать? Двадцать пять? Во время экзамена на теоретический минимум думать о женщинах невозможно. Посторонние мысли в голову просто не помещаются. — Ты не там смотришь, — очень серьёзно произнёс Ватанабэ. — Я честно ничего не понимаю. — Я тоже ничего не понимал. Понял только здесь. Возле забора. Икку! Куда это мы идём? Сил возражать, однако, уже не было. И мы пошли. Мы шли мимо карьера, полосу синих ёлок, гаражи. И вышли к широкому полузнакомому зданию со сплошным застеклением на втором этаже. Ватанабэ как ни в чём ни бывало потянул за парадную дверью. — Я с профессора Флигенберда иду, — произнёс он на входе. Дежурный удивился и пропустил. Мы поднялись на второй этаж и вошли в тесную аудиторию с выцветшими деревянными панелями. Сидели люди в пиджаках, некоторые показались мне знакомыми. Я почему-то вспомнил известный принцип научной школы Ландау — настоящий семинар длится три-четыре часа и невероятно скучен. Это нужно, чтобы отсеивать тех, кто пришёл в физику развлекаться. Возможно, для тех времён, когда все мечтали стать физиками, это работало. Ватанабэ стоял и ждал. Я шёпотом спросил: — Мы никого не ждём. Мой доклад дальше, — был ответ. — А я тебе зачем? — Там, где забор, — зашептал Такэси, — всё поменялось. Я буду делать другой доклад. Совсем другой. Слов очень много, я буду по-японски. Ты переведёшь. Объявили перерыв. Такэси подошёл к столу, достал картонную папку с предыдущим докладом и отшвырнул её на край, чтобы не мешала. Поискал мел, нашёл маркер. Перевернул папку и стал что-то набрасывать прямо на картонном обороте. Перерыв закончился. Обратная сторона папки тоже. Объявили докладчика Ватанабэ. «Одномерная модель фермиона в альфа-модели Салтанкина-Мершье». Кажется, так. Ватанабэ поднялся. Теперь он был похож не на монаха, а на судью в мантии, который готов огласить приговор. — Я доклад другой прочитаю. Он названия не имеет, — произнёс он по-русски и затарахтел. Сначала на более-менее токийском выговоре, но всё больше и больше сползал в родную Окинаву. Мне пришлось изрядно потрудиться, пока он не перешёл, наконец, к формулам. Догадка Ватанабэ была и проста, и грандиозна в своей гениальности. И изложена была истинно в духе Ландау — десятки страниц потенциальных выкладок спрятаны под «очевидно, что», но нет никаких сомнений, что автор при желании эти выкладки легко восстановит. Башня Хоккайдо — несомненно, физический и материальный объект. Она состоит из металлоконструкций, бетона, керамический частей. У неё есть длина, ширина, высота, масса и плотность. Она несомненно существует именно там, где стоит, в определённой точке пространства. Хотя, разумеется, движется вместе с Землёй, Солнечной Системой и галактикой. Также она локализована по времени. Мы знаем год начала строительства, год завершения, точные годы всех крупнейших испытаний: 1976, 1985, 1988, 1991, 1993, 1994, 1996. Знаем, что она стоит до сих пор. И среди её необъяснимых особенностей есть одна, которая и станет темой нашего доклада. После аварии, которая случилась в этом году, наблюдается множество самых парадоксальных эффектов, физическая природа которых не установлена. От красных зарниц до феномена чётности выживших. Один из этих эффектов оказал колоссальное влияние на искусство и массовую культуру, но на теоретическую физику. Известно, что теперь Башня видна не только из её ближайших окрестностей, но из Саппоро, Хакодатэ, Аомори. В ясные дни её различают во Владивостоке и Токио. Причём оттуда она кажется бесконечной. Что, конечно, полностью противоречит нашим представлениями об оптических характеристиках земной атмосферы. Мы, конечно, не знаем, что произошло в Башне. Но мы можем подойти к проблеме с другой стороны. Какие оптическими свойствами должна обладать атмосфера, чтобы башню было настолько легко увидеть? Что должно лучиться с ветром, воздухом, фотонами… Природа этого феномена близка к природе пустынного миража. Давайте попробуем… На этом месте Ватанабэ схватил чёрный маркер и принялся писать прямо на экране проектора. Первый за день нескучный доклад настолько захватил аудиторию, что ему не мешали. Он написал кучу формул — совсем не тех, что были на папке. Показал, что интеграл Лебега здесь не примерим — нужен «кошачий метод», предложенный Асмоловым. Разложил вектора по матрицам и показал, какую форму должно иметь зеркало, чтобы оно давало такой эффект. Форма была сложной и в семи измерениях. Закончив с зеркалом, он поставил точку. Притом так энергично, что проткнул полотнище экрана насквозь. А из этого следует… Я так до сих пор не понял, что именно из этого следует. А вот из докладов следовали всевозможные выводы о поведении фотонов в слабых стохастических моделях. Через месяц про это появилось десять докладов. А ещё через полгода — пятьдесят статей. Через год появляется препринт монографии, где впервые будут диаграммы, примеры похожих эффектов, идеи для дальнейших исследований. А в редакторском отзыве, который выйдет вместе с ней, как приложение, появится и термин — Эффект Флигенберда-Ватанабэ. Сейчас про него пишут в Nature и других журналах для старшеклассниц. После этой истории я два года доучивался, но уже знал, что наукой заниматься не буду. Что бы там не говорили Фейман и прочие популяризаторы, мыслить и решать, как Ватанабэ или даже как Флигенберд я не смогу никогда. Когда я обернулся на вокзале в Саппоро и увидел знакомый Штырь, далёкий, но превосходно различимый, я много о чём думал. Об опасности, о прошлом, о том, что это кармическое воздаяние за то, что я сделал с Алиной. Но я ни разу не задумался, что это может значить с точки зрения физики. А про оптику думал, что после Ньютона там нет ничего нового. Ну, или после того, как Цайсс начал производить цайссовские бинокли. А вот Такэси Ватанабэ, молодой монах традиции дзэн Сото, задумался. Он был гениален именно гениальностью Феймана. Его голова работала настолько необычно, что он не мог даже представить, что у других людей голова может работать по-другому. Именно поэтому ему удавалось решать такие задачи с лёгкостью. Он не применял приём Б к задаче типа А, не перебирал соломинки в стоге сена, пока не находил иголку, не подкапывая со все сторон, пока стены не начинали шататься. Он просто телепортировался, как молодой Нагарджуна в гарем раджи, в самую сокровищницу тайны и выносил алмаз доказательства. Сейчас он ещё аспирант, но это не имеет значения. Физики его масштаба, если их не утаскивают на административную работу, оставляют след, даже если им не давать Нобелевской и не избирать в Академии. Менделеева тоже не избрали, и это только прибавило ему сил. Таким был Шубин, мой однофамилец, расстрелянный, сбитый на взлёте, как Гумилёв и многие другие, совсем безвестные. А тот Шубин, который приятель Ватанабэ, таким не является. Хотя его никто на взлёте и не сбивал. Поэтому я так и не стал настоящим физиком. …Зато стал я предателем.