Маяк

The most tender place in my heart Is for strangers

Когда зимние дожди, те, что холоднее льда в холодильнике и в дешевом виски [цвета рыжих волос], заливают город, когда трава на кладбище становится цвета осиротевшего моря, все нормальные люди сидят дома у камина – или хотя бы у заменяющего его телека, греют друг другу руки дыханием и историями из детства. Чуть менее, но все равно вполне нормальные люди расстаются – с криками и битьем посуды. И только она садится в машину и уезжает – колесит по северным штатам, по канадским лесам, одинокая и пустая, бездонная, как эхо в горах. Он стоит у окна, смотрит сквозь стекло на собственное отражение в ночном мраке, сцепив зубы, затаив дыхание. Ему снится бесконечный океан, тёмный и безмолвный, и сизые птицы садятся ему на руки, когда он замирает на скалистом берегу, последний маяк, дрожащее живое пламя в хрупкой оправе металла. Она плохо спит – в пустых мотелях, в холодных комнатах чужих городов, плачет сквозь сон, просыпается от вздоха ветра за стеной. Он курит по ночам в тёмной комнате, днём ходит на кладбище и не отвечает на звонки [«Йоу, принцесса-богиня, со мной все в порядке, я перезвоню, как только вернусь»]. Он не считает дни – их количество непредсказуемо. Иногда ему кажется, что он становится ею – слышит эти леса и дороги сквозь ее сны. Перестает спать, перестает курить – маяк тлеющей сигареты еще никогда никого не вытаскивал из пучины волн, разве ты не знаешь? Он печет веганские кексы и выбрасывает их – вечер за вечером. Когда океан пожирает ее – всю до капли, она больше не слышит ни дождя, ни ветра, и только одинокий маяк дрожит на грани видимости, – она возвращается. И как в старые недобрые времена они сидят в ее машине [он всегда за рулем], курят одну за одной и рассказывают друг другу истории – колючие и неуютные – о том, как ждать и как возвращаться.